Захар потихоньку, не производя лишнего шума, вышел из квартиры, в заплёванный, скверно пахнущий и замусоренный подъезд. Над огромным городом уже занималось раннее утро. То, что это всё-таки, действительно, было утро, подсказывали часы, обилие людей на улицах, нарастающий шум потока автомобилей, громкая перекличка дворников, усердствующих в подготовке города к новому дню и, конечно, по сезону, надрывное воронье карканье. На самом же деле небо продолжало кутаться в ночную мглу. В морозном воздухе, равнодушной к земным проблемам россыпью, блестели звёзды. Их белый свет чисто отражался на таком же белом, выпавшем за ночь, снеге. Утро просто угадывалось во всеобщем, с каждой минутой растущем, деловитом оживлении, и Захар каждый раз внутренне улыбался очередному городскому пробуждению.
Итак, он вышел из квартиры, аккуратно притянул к себе дверь, запер её на два оборота ключа и повернулся к лестничному пролёту. На ходу полез в карман за сигаретами, глянул в подъездное окно и, в этот момент, увидел её. Молодая женщина сидела прямо на полу, под окном, всем телом прижавшись к батарее отопления. На руках у неё безмятежно спал ребёнок. Захар оторопело замер на месте. В тусклом свете лампы освещения, он разглядел вполне приличную одежду женщины и ребёнка, и отбросил, промелькнувшую было, мысль, что перед ним обыкновенная бомжиха. Беглого взгляда было достаточно, чтобы понять, что женщина не пьяна. Открытым, долгим, не по ситуации, спокойным, но каким-то странным, с необъяснимой поволокой, взглядом, она просто неотрывно смотрела на Захара. Ему стало не по себе и, преодолев замешательство, поборов в себе первоначальный порыв кинуться к ней, обратиться с расспросами и предложить посильную помощь, он малодушно отвёл глаза и двинулся к выходу.
Всё время по пути на работу, весь день до вечера, в долгие и тягучие ночные часы подкатившей бессонницы, Захар был под впечатлением утренней встречи. Кто была та женщина? Какие неисповедимые пути привели её к ночлегу в чужом подъезде, с ребёнком на руках? А взгляд! Глубокий, бездонный, полный неподдельного драматизма, не затравленный, нет, но какой-то смиренный, не покорившийся судьбе, но горящий холодным огнём подлинного знания сути человеческой жизни, её изнаночной стороны. И ещё, бесконечно усталый и равнодушный ко всему на этом свете, вид. Должно быть, безразличие окружающих породило в ней такое же, вряд ли когда-нибудь излечимое в будущем, безразличие к ним самим.
Захар был из понаехавших. Словечко сие, может быть, существовавшее и раньше, в советские ещё времена, бродившее в народе среди определённой, сведущей части населения, теперь, с учётом сложившихся обстоятельств, обрело особый, колоритный оттенок, внедрилось в массы и обрело статус расхожего выражения.
Огромный город, в котором оказался Захар, не был настроен к нему самому и к таким же, как он, ни враждебно, ни гостеприимно. Город был равнодушен. Но, при всём при том, везде и всюду, где-то неявно, где-то подчёркнуто холодно, а где-то и весьма агрессивно, эта презрительная, кастовая, или социальная принадлежность и разделённость на своих и понаехавших, осязаемо присутствовала, оскорбляла, унижала, лишала душевного комфорта и держала этих самых понаехавших в состоянии постоянного внутреннего напряжения и закипающего мутной пеной озлобления. Люди, не обладающие, как Захар, неисчерпаемым, от рождения, источником здорового природного оптимизма, зачастую сползали в мрачную, нестираемой печатью застывшей на лице, угрюмость, а та, в свою очередь, провоцировала их иногда на кажущуюся беспричинной, со стороны, агрессию. И Захар прекрасно понимал, что с точки зрения коридорной, кухонной философии, ситуация эта просто оправдывала закономерное возмущение рядовых, особенно понаехавших, граждан, таким обидным раскладом, а с точки зрения большой, беспристрастной философии, этот самый расклад оказывался вполне предсказуемым и предопределённым. То, о чём с умным видом вещали с трибун высоколобые, холённые и сытые ораторы, интуитивно, безо всяких академических изысков, было и без того ясно, как божий день, даже самым неграмотным обывателям. И каждый, по-своему осознавая причины, приведшие их в армию понаехавших, солидаризировался с остальными в вопросах об утерянном великом отечестве и об истинных виновниках крушения некогда могучего государства.
Захару с семьёй повезло снять комнату в трёхкомнатной квартире, в предназначенной под снос хрущёвской пятиэтажке. Законные и счастливые прежние обитатели этого дома все уже были выселены в новые квартиры, сам дом считался нежилым и отрезанным от коммуникаций. Но, хотя все счётчики в подъездах давно были сняты соответствующими службами, электричество, странным образом, в загадочную пятиэтажку подавалось исправно, горячая и холодная вода напряжённо гудела в трубопроводах, готовая излиться в любых количествах, по желанию открывающего кран постояльца, батареи отопления обжигали кипятком, замки во входных дверях были целы и надёжны. Весь дом до отказа был забит постояльцами, такими же, как Захар, понаехавшими, а заправляли всем этим райским великолепием несколько солидных, с хитрыми глазками, матрон среднеазиатского происхождения. Каждая матрона ведала строго определённым количеством подъездов, и в их обязанности входило расселение вновь прибывших, их подробное, в контексте текущих реалий, инструктирование, сбор месячной оплаты и своевременная передача денег некоему загадочному участковому. Загадочному, потому что участкового этого никто из постояльцев почти не существующего дома никогда не видел ни разу, а тех, кто изъявлял желание встретиться с ним по поводу решения отдельных, несправедливо решённых матронами бытовых вопросов, запросто выдворяли из квартир те же самые матроны, передвигавшиеся, как правило, в окружении крепких парней свирепой наружности. Домов таких, как впоследствии понял Захар, в городе было немерено, механизм системы работал отлажено, дирижёром этого сюрреалистического оркестра являлся, несомненно, выдающийся и талантливый проходимец, а в целом, спектаклю этому, замешанному на людских страданиях, покровительствовал, бесспорно, некто, обитающий в высоких и неприступных простым смертным кабинетах.
Вместе с Захаром, в двух остальных комнатах, проживали четыре узбекско-таджикских семьи, территории комнат условно были поделены на части развешанными, на протянутых от стены к стене, проволоках, старыми, дырявыми простынями. Спали, в основном, на полу, но у Захара, в его отдельной комнате, стояли аж две деревянные кровати, платяной шкаф, а на сохранившемся оконном карнизе даже висели хоть и старые, но целые и чистые занавески. В дверь своей комнаты Захар сразу же, по вселении, вставил замок и, таким образом, хоть какая-то видимость относительной независимости и домашней обособленности была обеспечена. У жильцов других комнат всё было гораздо проще. Для них был важен факт ночлега. Ни о какой комфортности не могло быть и речи, тем более, что люди эти, прибывшие, преимущественно, из дальних южных захолустий, имели самое приблизительное представление о возможностях цивилизованного существования. Область каких-либо культурных запросов соседям Захара была или совсем неведома, или же сводилась к крайнему минимуму, распространяющемуся на возможность послушать, например, радио. Телевизор считался роскошью, хотя у недавно подселившихся в соседнюю комнату молодых таджиков, мужа и жены, телевизор был, причём новый. Объединяло всех соседей Захара плохое знание русского языка, подкупающая простота, врождённая скромность и, вместе с тем, утончённое восточное плутовство и обескураживающая неоднозначность чего-то очень эмоционально обещанного, с впоследствии исполненным. Все, кроме Захара и его семьи, проживали без требуемой властями регистрации, разрешения на работу у всех были липовые, все, включая работодателей, прекрасно об этом знали и все, без исключения, делали вид, что на самом деле ничего противозаконного не происходит, а если и происходит, то сам масштаб происходящего вполне закономерно опровергает правильность когда-то и кем-то принятых законов.
Всего в квартире, включая Захара, проживало двенадцать человек. Коллективно используемые кухня, туалет и ванная поддерживались в относительной чистоте и, что было самым любопытным, совершенно незнакомые люди, временно и вынужденно соединившиеся в постсоветской импровизированной коммуне, очень легко и просто нашли общий язык. Общение между ними наладилось самое радушное, вплоть до того, что они даже угощали друг друга собственной стряпнёй, одалживали продукты и разнообразную бытовую мелочёвку, от иголок с нитками до стульев и утюгов. Хотя некоторая, глубоко запрятанная, напряжённость всё же угадывалась, она, тем не менее, была вполне объяснима и понятна. Круг общих проблем, вызванных, как они полагали, развалом единой когда-то для них страны, сплачивал этих людей, стимулировал к взаимовыручке, взаимопониманию, терпимости и коротким путём приводил к настоящей человеческой мудрости. Правда, дистанция этого пути, напитанная сотнями тысяч индивидуальных человеческих трагедий, была обратно пропорциональна мере выпавших на долю каждого переживаний и потрясений. Все соседи Захара были нормальными людьми, у всех дома остались семьи, дети, родители, родственники, наконец, просто знакомые, всех в дорогу погнала нужда, отсутствие работы и катастрофическая нехватка средств к существованию. Этих граждан сначала насильно лишили родины, а затем вознегодовали против их естественного желания – жить. Более того, Захар отчетливо видел, что угнетение, унижение, или даже физическое уничтожение этих несчастных даже, как-будто, негласно приветствовалось. Каким бы диким не считалось такое допущение, оно, тем не менее, имело место быть, и реакцию у понаехавших вызывало соответственную.
Как-то, идя с работы, Захар заметил странную темноту окон, дом, в котором он поселился, казалось, выжидающе и испуганно замер, ранний тягучий зимний сумрак недобро накрыл его стылой мглой, и только в одном, или двух подъездах сиротливо и тускло горели слабенькой мощности электрические лампочки. Захар, предчувствуя что-то нехорошее, ускорил шаги. Внезапно из темноты на него шагнули двое. Захар замер на месте. Вздохнул облегчённо, заметив, что эти двое в милицейской форме. «Очередная облава» - подумал Захар, вытаскивая документы. Тут у него всё было в порядке. Но далеко не в порядке с этими самыми документами было у подавляющего большинства временных жильцов, расселившихся в доме-призраке. «Ночью будут ломиться в двери» - размышлял Захар, протягивая свой паспорт и по всем правилам оформленную регистрацию. Сержант, подсвечивая себе фонариком, как только увидел паспорт гражданина России, даже не обратив внимания на регистрацию, вернул Захару документы и, взяв под козырёк, пожелал счастливого пути.
Домой Захар попал не сразу. Ключей в этот день у него с собой не было. В непроглядной темени подъезда, иногда чиркая зажигалкой, он добрался до нужного этажа и позвонил в дверь. Интересно,
Из цикла "Захар"
