Захар, метро и маргиналы

      Чем дальше размышлял Захар о себе, о своей жизни и о тех непростых реалиях, в которых теперь протекала эта самая жизнь, тем больше он приходил к выводу, что, если следовать современной и общепринятой логике социальной градации, то он, скорее всего, на данном этапе, пребывал в лагере маргиналов. Никакого негативного оттенка в таком определении он, лично для себя, не усматривал, хотя и в прессе, и в интернете, мнение пишущих склонялось именно в пользу отрицательной смысловой нагрузки пришедшего к нам из дальнего зарубежья словечка. Но, как полагал Захар, мнение это было ошибочным. Потому, что люди, в одночасье и невольно оказавшиеся в разрушительном эпицентре переломных для страны событий, сиротливо брошенные, некогда единым государством, на произвол судьбы, эти люди, в образовавшемся сокрушительном водовороте непредсказуемости и вседозволенности, всячески пытались из оного водоворота как-нибудь выбраться и отползти, любым возможным способом, подальше от грозного эпицентра. Словом, люди стихийно спасали собственные жизни, кто как умел, люди спасали свои семьи, своих детей, люди закономерно и предсказуемо рвались к тому Центру, который в прежние времена являлся цементирующей основой союзного государства. Но что было ждать от Центра, если он, в известные времена, сам и спровоцировал создание ситуации хаоса и разрушения, а теперь с учёным видом рассуждал о неких маргинальных типах поведения, как отдельно взятых личностей, так и некоторых слоёв общества в целом. Захар приходил к выводу, что, в таком случае, к маргиналам должны были бы быть отнесены чуть ли не все выходцы из Советского Союза, особенно, люди его и более старшего поколения. Потому что, унаследовав из прошлого закреплённую в их сознании, тем же Центром, определённую и некогда незыблемую и непогрешимую систему ценностей, бывшие граждане бывшего государства, неуклюже, но совершенно искренне, пытались этот свой багаж как-то сопоставить с иной, чужеродной, для них непонятной, но неожиданно восторжествовавшей системой. В полных драматизма потугах выстроить некую вымученную гармонию между прежними воззрениями и текущими реалиями, граждане терпели фиаско, и бесстрастно классифицировались высоколобыми и шустрыми современниками, как маргиналы. Просто и удобно. Дёшево и сердито. Пусть и высоколобо, но не интеллигентно.

      Зимним вечером, Захар, уже битых полчаса, трясся в метро. Процедура была ежедневной, выматывающей и почти что привычной. Вагоны неслись чётко отлаженным, нафаршированным нескончаемой людской массой, конвейером. Справа от Захара, плотно прижавшись к нему, переминались с ноги на ногу, очевидно, уставшие за день, две немолодые уже женщины. Вагон, забитый под завязку, раскачивался в такт движению, жалобно поскрипывал, неожиданно резко притормаживал и так же, словно проснувшись, рвался вперёд. В руках у женщин, явно досаждавшим грузом, никак не могли найти себе место неудобные, какими-то покупками наполненные, сумки. Напротив женщин, безмятежно уставившись в пространство ничего невидящими глазами, сидели две молоденькие, с ярко выраженной азиатской внешностью, девушки. Одна из них, самым отчаянным образом, прессовала во рту здоровенную жвачку, причём делала она это так, словно от качества совершаемого ей процесса зависела вся её оставшаяся жизнь. Вторая, с недоприличия размякшим лицом, с безвольно расхлестанными губами полураскрытого рта, делала вид, что спит. Голова её, самым забавным образом, перенимала инерцию движения вагона и напоминала, виденную Захаром в детстве, головку фарфоровой фигурки китайского болванчика. Причём, при каждом толчке вагона, глаза азиатки удивлённо распахивались, чтобы затем плавно закрыться. Для полной завершённости картины, ей оставалось пустить длинную слюну.
      «Если бы они сейчас ехали вот так у себя на родине», - отрешённо размышлял Захар, - «То, непременно, повскакивали бы со своих мест, уступив их старшим по возрасту. Потому, что в тех краях такова традиция. Потому, что там так заведено. А здесь, в притянувшим их перспективой возможности хоть какого-то заработка, чужом и равнодушном к чужим бедам, разрекламированном, глянцевито переливающимся иллюзорными красками мире, оказалось более правильным и востребованным не замечать чьей-то усталости. Отмахиваться от чужих переживаний. Не вникать в чужие проблемы. Здесь оказалась важна натренированность локтей и хладнокровная целеустремлённость. И они это быстро усвоили. Но, наверняка, в них до сих пор живы традиции породившей их местности. И кто они после этого? Кто-кто… Маргиналы, кто же ещё».
      Захар не мог больше смотреть на отчаянно жующую азиатку и отвернулся к тёмному окну. «А кто, позвольте вас спросить, сделал их таковыми?» Захар смотрел на своё отражение. Неспокойные внутренние диалоги с самим собой, уже давно стали для него чем-то привычным, он не мог просто так, ни о чём не размышляя, преодолевать изматывающие пространства ежедневных маршрутов до работы и обратно. В прежние времена его неразлучным спутником в транспорте всегда было какое-то чтиво. Любое. Газеты, журналы, книги – что-то всегда находилось под рукой, подмышкой, в портфеле, пакете, свёртке, сетке, сумке, он не представлял себе, как можно было толкаться в транспорте просто так, без дела, бездарно растрачивая драгоценное время и не заполняя его ничем полезным. Потом, в определённом возрасте, начались проблемы со зрением, но привычка, глубоко засевшая внутри, никак не хотела отпускать, и он, с очками на носу, продолжал оставаться её рабом. Но, опять же, до определённого времени. Или, скорее, возраста. Теперь и очки казались слабыми, и освещение неверным, но, самое главное и странное, в какой-то момент (день, месяц, год?) почти совсем пропал интерес к чтению, никакая свежая информация больше не возбуждала, а регулярное и обязательное прежде безудержное поглощение книг, как это ни прискорбно было осознавать, стало достоянием истории.
      «Ага, истории. Моей истории. Представляю, заголовок: история моей жизни… Книжка такая, в красивом переплёте. И подпись, затейливым вензелем – Захар. Звучит пафосно. С подташнивающим подтекстом… Только вот предполагаемые и с надеждой ожидаемые ответные эмоции, с большим трудом воображаемых читателей, вряд ли вообще возможны. Кому ты нужен, в этой, не безумной, нет, но безликой и бездушной толпе, со своей историей? Как там, у древних? Хлеба и зрелищ? Повествование - в комиксах, бездарные, якобы юмористические, телепередачи, с записанным, за кадром, гомерическим хохотом, в качестве подсказки для зрителей, чтобы знали, когда смеяться». Захар протяжно вздохнул и перехватил понимающий и сочувствующий взгляд одной из рядом стоящих женщин. «Вот-вот… Рыбак рыбака… И так далее. М-да.».

      В размышлениях, пришедших на смену прежнему чтению, была своя прелесть, свои, бесспорные, плюсы. Болтанка в транспорте – не помеха, освещение – даже хорошо, что не яркое. Катишь себе вперёд и, безо всякой спешки, что-нибудь обдумываешь. Или вспоминаешь. И порой искренне удивляешься тому, что, оказывается, есть, что вспомнить. Или заглядываешь в будущее. Захватывающее занятие, но тут, главное – не отрываться от реальности, дозировать оптимизм. Пессимистические же настроения были вовсе не свойственны Захару, и он попросту не желал рассматривать события под данным углом зрения, не позволял себе преломлять их сквозь призму уныния и печальной тупиковости. Хотя, некоторая угрюмость, замешанная на разливающейся по всему нутру желчи, в рассуждениях Захара, всё же, присутствовала. Желчь была следствием тех самых жизненных реалий, под пресс которых он был загнан, вместе с другими, такими же, как он, развалившимся, в одночасье, государством. Претензии предъявлять теперь некому. Теперь надо выживать. И однажды, вдруг, осознать, что ты, оказывается, вполне можешь быть причислен к некоей загадочной маргинальной прослойке. Потому, что ты и тебе подобные диссонансом, недоразумением, звучат в общем водевильном оркестре.
      «А может быть, это не мы, а они маргиналы?.. Любопытно. Нет, тут главное – в чьих руках власть. Стоп. Опять неверно. Или так: верно, но не совсем. Правильней так: в чьих руках находятся рычаги воздействия на общественное сознание. Понятно, в чьих. Поэтому они, по определению, по общественному положению, не могут быть маргиналами. Они могут быть правильными, хорошими, пушистыми. А вот все остальные…»

      Прямо напротив Захара освободилось место. Он огляделся. Женщины, стоявшие рядом с ним, двинулись к выходу. Вокруг – мужики. «Ничего, постоят», - подумал он и со спокойной совестью опустился на сиденье. Вагон принял новую порцию пассажиров и, жалобно заскрипев, отправился дальше. Рядом с Захаром встала симпатичная девушка. Она подняла руку к верхней, хромированной, перекладине, и его взгляду открылся её оголённый живот, трогательный пупок и почти падающие к полу джинсы.
      «Что за глупая мода! Бедненькая ты моя! Да ведь на улице – зима и, хоть мороз не сильный, но ветер – премерзопакостный! Тебе же детей ещё рожать предстоит. Э-эх!.. Вот, кстати, тезис в пользу Дарвина. Людям свойственно обезьянничать. Какой-то ущербный придурок, в больном озарении, предлагает человеконенавистническую форму одежды, вернее, человеконенавистнический способ её ношения, и весь мир, наперегонки, начинает подражать первым осмелившимся. Воистину, людской глупости нет предела. Но кем, скажите на милость, является тот, кто придумал такую моду и кем являются те, кто дал ей широкую дорогу? А все они, по отношению к беззащитной, женской части населения, являются самыми настоящими маргиналами. Вот эти, уже точно – негативные маргиналы. И по отношению к государству тоже. Потому, что калечат женщин и препятствуют приросту рождаемости. М-да... А эти, как их там? Трансплантологи. Еле выговоришь. Эти в пять минут и лысину шевелюрой засеют, и грудь женскую (господи, куда забрались!) в полный ажур приведут. И ведь верят! Однако, надо готовится к выходу...»
      Поезд приближался к нужной ему станции. Нет, не окончательной. К станции пересадки. Сейчас опять будет толкотня. Правда, другого рода. Теперь будет толкотня в движении. Медленном движении огромных масс народа, уже не умещающихся в широких переходах метрополитена, который из последних сил, на грани возможного, с великим трудом, переваривает нескончаемое людское нашествие. Главное – быть в общем потоке. Со всеми. Как все. Главное – не дать выплеснуться накопившемуся за день (за всю жизнь?) раздражению, стараться думать о чём-то хорошем, а лучше – постараться отключить мозг и не думать вообще ни о чём, усыпить чувства и загнать их куда-нибудь очень глубоко, отмахнуться от противоречивых ощущений и просто неторопливо двигаться, двигаться, двигаться… Спешить незачем. Обогнав кого-то на два корпуса, счастья, всё равно, не обретёшь.
      «Смотри-ка, дородная тётка вчесала в сторону эскалатора. Во рассекает! И за ней ещё с пару десятков человек. Ещё столько же нервно ускоряют шаг и готовы сорваться следом. Синдром толпы, так, кажется, это называется? Всё. Остановились. Впереди – стена из понурых спин. Ну, и зачем вы, господа хорошие, бежали?