Мотька из оврага, или Повесть о…
Часть вторая. «Разносолы» Кармазы
До Мотьки Колька Кромов шибко жил в Кармазе. Корпусной дом, сотворённый под готику, создал собственный переулок. После революции просторную квартиру царского офицера делили на две-три. Но одна, с торца, сохранилась. Это был «генеральский особняк». Марши вели на второй этаж, к жилым комнатам, шли дальше на обширную площадку, где дверей не было. Сюда Колька приводил ватаги в холодную погоду, пока дворницкую не переделали в его комнату. К генеральской квартире прилагался каменный гараж. В прошлом - каретник с сеновалом под островерхой крышей. Машины у Кромовых не было, и там также обосновался Колька. Почти своя страна.
Мебель для квартиры в двадцатые годы собирали по всему городу.
- Живёте в музее? - удивился Илья Тепасто.
- Казённое, - махнула рукой Ната.
Иван противился политым кровью вещам из Тологды. Ната долбила, что это её наследство, отбитое у бандитов. В столицах они гостили в переполненных трофеями квартирах. Егор также считал, что добытым в бою, не брезгуют. Стали перевозить в Кармазу. При новом генерале дом перестроили: отопление, горячая вода. Для майоров-полковников, дослуживавших 25 положенных лет, по российским меркам - роскошное жильё. Красивые голландки разобрали, но в «особняке» соорудили камины. Пригодилась «Берлинская добыча» генерала Мохортова.
Вокруг Кольки сложилась компания одноклассников из Корпусного дома.
«Вождь не нужен, но и необходим, меньше грызни», - сошлись друзья.
Бузон к прозвищу шёл просто: «Базанов, Бизонов, Бизон, Бузон». Мечтал стать мировым учёным или крупным гэбистом, дрался, как никто. Следом так научился один американец, но тот работал в кино. Лёмо образовался из Ленинграда, и, считалось, от слова «Ленинград». Умный и осторожный был способен заболтать любое живое мальчишеское дело. Курока был родственником Вилиса Лациса или ещё кого-то с прибалтийской славой. Его европейскость заключалась в лёгком акценте матери. От неё перенял старомодный склад речи. Мог крикнуть: «Будь ты проклят!». Сломав всё, что смог, начал мастерить. «Я запустил две ракеты, но жив», - задирал нос. - Так, или почти так, работал Кибальчич», - хвастался, ладя бомбочки из купленного в аптеках и украденного на стройках. Внедрили производственное обучение как смычку с рабочим классом. «Пролетариев из вас не изготовить», - поморщился мастер на заводе. Курока через месяц смастерил самострел на два патрона.
В этой компании существовало понятие «дурной тон» в старом его понимании. Русские мальчики с античными идеалами. Умели ходить медленно и беседовать. Были полны иллюзией всесильности, если не сейчас, то - потом, словно готовились в руководители страны, понимая себя гражданином мира, который неумолимо покоряется Союзу. Колька запомнил стихи: «Пальцы у них - на кнопках». В 62-ом все так и решили, что погибнем, но социализм отстоим. Это было время чеканного шага барбудос. Про Африку все знали, что убили, гады, нашего Лумумбу. Страна, какая-нибудь неведомая, вдруг становилась советским людям родной.
Спорили обо всём - вплоть до аннигиляции материи.
«Эйнштейн! Так это же просто!», - записал Колька в дневнике.
По Реке текли караваны с дынями и арбузами. Бахчевой развал огромен, продавец всегда один. Чем томиться в очереди, хулиганистый Курока и решительный Бузон, хапнув, убегали.
Река уже освоила новые пределы. Начали строить автомобильный мост, но дело не шло, и временное полотно положили на опоры дореволюционной чугунки. Пешком не пускали, автобусы уходили в заречные сёла. Проще - залезть на площадку товарного вагона и спрыгнуть на той стороне. А за Рекой - степи до Урала, за которым - Сибирь.
…В Корпусе достроили спортзал. Чтобы не сносить старый, который был в переделанной церкви, генерал придумал Музей десанта. Когда очищали закутки от хлама, друзьям удалось спереть несколько спортивных рапир с вензелями на гардах. Компания стала мушкетёрами. Фехтовали в гарнизонном парке, на пятачке за плотной стеной живучего карагача. Из-за кустов шпионила шпана со злой окраины Тарка. Её переиначили в «Татарку», хоть те были лишь четвертью обитателей. Ребята с Тарки - ещё не банда, но крепко сбитая кодла с крысиными повадками - не говорили, а выплёвывали слова, изрыгая их с шиком непотребства.
- Сабельки-то уже наши! - гукнул дёрганый, как блохастая собака, тарский.
Кромов ухмыльнулся.
- Ты, чё, ты татар не боишься!? - выпятил челюсть стайный.
Бузон одной левой пустил его пылить по утоптанной земле. Кодла выхватила ножи, кромовские стегали рапирами.
«Идёт гражданская война», - невесело произнёс Бузон, когда собирали финки-трофеи.
«Если уж он испугался», - рассудили, и Курока заострил три рапиры.
«Отточенный клинок…, - Лёмо хотел изречь что-то умное, но умолк.
На следующий день они всё же пришли в парк. Возникли блатные - взрослые парни, ходивших на дела: «Пики пацанам верните?!». Кромов отдал, не понимая, что с урками договариваться нельзя, как и с властью. Боевую рапиру первым сжал в руке Колька. Вторую - Бузон. Лёмо, замешкался так, чтобы оружие оказалось у Куроки.
Кромов фехтовал, как истинный мушкетёр, великодушно, держа татарчу на расстоянии. Не верилось, что докатится до крови. Но четверо против десятка. Потом трое. Лёмо отступил в кусты. Окружили Бузона. Тот ткнул одного из противников в плечо. «У них шпаги настоящие!», - взвилась шпана.
На Кольку наседал амбал с длинной заточкой. Кромов пугнул, распоров рубаху. Парень был не из робких, резко выбросил руку с ножом, шагнул и клинок упёрся ему в предсердие. Колька струсил мгновенно, дёрнул кистью вниз-влево, сталь вошла под лёгкое. Здоровяк упал. Кромов перешагнул через него и ринулся вперёд, тыча во все стороны окровавленной рапирой.
Предместье отступило, подхватив раненого. В глазах тарских Кромов видел двойную ненависть - утробную и… классовую.
«Здорово мы их отмушкетёрили», - дёргался Лёмо. Курока суетился возле сидящего на земле Бузона. Того несколько раз резанули. Колька сообразил про санчасть Корпуса. Курсант на посту потянулся к телефону, но Кромов остановил его.
- Я не генералу, я щас роту подниму.
- По команде доложи, а роту - не надо, - попросил Колька. Он вдруг заметил, что штанина распорота, а кеды - в крови: «Достали всё же».
- Ты ранил врага в честном бою, - твердил осмелевший Лёмо. - Их было много, у них, как у простолюдинов, ножи. У нас, как у мушкетёров, шпаги. Когда рыцари уступали черни?
«Намушкетёрили-то от души», - понимал Колька. Старшина ждал его у ворот Корпусного дома: «Ключи от каретника!».
«Не будут же они у генерала делать обыск, - прикинул вояка, - но в гараже могут пошарить». Он не единожды участвовал в боях вне устава и умел заметать следы. Заточенные рапиры, самострелы, инструменты и химию Куроки уложил в чемодан, опечатал его и сдал в каптёрку Корпуса.
Примчался раздосадованный и с синяком Трепасто, переживая, что не возглавил победу над предместьем.
- Я сказал предку, что на меня напали, а вы заступились, - объявил о военной хитрости. - Тот огрел, но проникся.
- Нет, - отрезал генерал, - лгать Николай не будет.
- Владимира Тепасто на стадионе, конечно, не было? - спросил Кольку дознаватель, напирая на слово «конечно».
- Не было, - как и обещал, сказал чистую правду Кромов.
«Правильно врёт парень», - успокоился сотрудник.
«За своих они постоят, - видел Колька. - Но и его загородили».
«Кромов, ваши выходки - ещё не уголовщина, но уже и не школьное хулиганство», - обречённо талдычил завуч.
В городе стали говорить, что Кромов - тот, который пырнул Блеро. Кольке было неприятно: «Что за «пырнуть?».
- Скольких убил д'Артаньян? - успокаивал Трепасто.
- Кто-то из нас должен погибнуть от руки бандитов, - согласился со смешком Кромов.
Но в те годы уже можно было, не боятся друзей. И в те годы ещё можно было, не боятся друзей.
После фехтовальной баталии Ника отправили на лето в Тологду. Юность в Кармазе была, конечно, боевая. Почти мятежная юность. Но туго античным героям среди российских снегов.
«В детстве чувствуешь, что окружающее - враждебно. В юности познаёшь, насколько оно жестоко к тебе. Понимание абсолютной вражды с миром приходит со зрелостью», - прочёл Колька у Степана Орлеца.
«Философом стал», - начали говорить. Это не сделало изгоем. Кольку и раньше дразнили «иноходцем».
У букинистов вдруг появились дореволюционные книги по бросовой цене. Колька осилил Брокгауза и Ефрона. Собирал умные слова, но это не помогало объяснить себя. Зубрил чеканные латинские фразы. Практического смысла не имело, но можно щегольнуть. Пригодилось в КВН, а потом - в политике. В горе макулатуры, когда чистили гимназическую библиотеку, нашёл трактат Мёбиуса о слабоумии женщин и эпатировал одноклассниц.
После покорения Сибири заботой любой власти в России стала борьба с тлетворным влиянием Запада. Синявский чокался за успех безнадёжного дела, но живых «диссидентов» провинция не видела. Рукописное, конечно, ходило. Да и в настоящей книге всегда таится опасность. Получалось, что гражданскую войну выиграли герои анекдотов. У Саши Чёрного вычиталось о том, как наши предки лезли в клетки. А стихи Евтушенко, где было про «миллионы на войне с народом», переписанные от руки, стали для парня первым политическим самиздатом.
- Папа!- крикнул Колька, ворвавшись в генеральский кабинет. - «Голос Америки» сообщил, что в Кеннеди стреляли. Он, кажется, убит.
- Врут, - вяло отреагировал генерал, забыв, что он дома.
Рутинный народ-то в те годы об общественном строе знал твёрдо, но думал мало. Он и мыслил категорией «начальнички». А профессиональные революционеры из кабинетов и всуе, и не всуе бросали лозунги, которые были одиноким видом рекламы.
«Чем выше человек, тем сложнее его людское окружение и проще - словесное», - утверждал Степан Орлец.
Иван Кромов достиг положения, когда путают собственный успех с реальными или мнимыми достижениями державы. Он не понимал страну уже как генерал. «Закончилась эпоха надежд и разочарований», - сказал, однако, сыну в октябре 64-го.
А в 63-ем в городе закрылись булочные. В гастрономах появились отделы с рядами одинаковых кирпичиков под пугающей надписью «Хлеб». Не белый, не чёрный он вышел удачным, пекли и после кризиса. Неурожайный год плодоносил анекдотами: «Встань, Володенька, проснись и с Никитой разберись мяса. Мяса, масла нет совсем. Водка стоит - 27».
«А Никитку сегодня скинут», - верещал на всю Гимназию Трепасто. Он что-то узнал от отца и не смолчал. Кромов поддакнул. Педагоги всполошились от антисоветской выходки, но заговорило радио от имени новых вождей.
«Летит Хрущёв с поста, - записал Колька в дневнике. - Примазин, то есть, «принцип материальной заинтересованности» - хрущевская ересь, выходит».
«Товарищ, верь - придёт она, на водку прежняя цена, - декламировали на улицах. - И на закуску будет скидка. Ушёл на пенсию Никитка!». Хрущёв приучил страну к побасёнкам. Новым начальником над революцией стал Брежнев - сам по себе анекдот с неведомым подтекстом и апокалипсическим хохотом, когда дошло.
…«Пошла такая сладкая vita», где есть и власть, и сласть» - отходила
