Мотька из оврага, или Повесть о…
Часть первая. Гора против Слободы, или Девочка с Кармышка
До пяти часов утра лампочка не гасла...
Па-ча-му ты не пришёл, ка-да я была согласна!
Лето в Тологде - это святое. Генерал срывался каждый июль. Колька ездил охотно, потом не очень, а вдруг стал ждать долгих каникул. Ундина случилась на берегу речки его детства.
«Ети твою мать!? - не удержался отец, глянув на сына в баньке. - С озёрной ундиной стакнулся. Так, заруби на елде, Колька, - нарочито грубо изрёк. - Это не случка по случаю, а семейный обряд, что-то вроде посвящения, инициации по-умному. К бабам для нормальной жизни тебе самому тропки торить. И помни: не взять от женщины больше, чем она может дать».
- Ты тоже звал дикарок ундинами? - спросил Колька.
- Ну, не русалками же!
…В парках Кармазы сохранились дневные девушки с книжками и альбомами. А вечером в средоточии города Майкл с Алексом увлекали Мэри и Кэт прошвырнуться под нервно-дёрганым светом неона. В провинцию залетели слова, и парни стали чуваками, девочки, - чувихами. Поколение, которое поманили «Звёздным билетом» в иную жизнь.
На кармазинском Бродвее, улице Советской, в девичестве - Большой Московской, отгородили зальчики в гастрономах, поставили высокие табуреты и из бутылок чужеземного силуэта наливали болгарское вино. Ник Кромов потягивал армянский коньяк, что считалось не в стиль, и знал, что мир принадлежит ему.
Для народа это было время двух сортов водки, и один - лучше другого.
Гитарный мусор уже почти смёл Высоцкий. Того любили и подполковники из наружки. Один начал стукачку цитатой: «Иду с дружком, гляжу, стоят». Конечно, Окуджава, но трудяге с похмелья не страдалось о грехах своей родины вечной. У Володьки Трепасто с единственного в городе отлаженного магнитофона подстрекали оба барда.
- Про Ника Кромова говорят, что он облагородит компанию, - лебезила Татка.
…Мотька возникла не из пены не морской, а из мутного весеннего половодья. На Кармышке, слободе на речном косогоре, поплыла школа. Учеников разбросали по другим, а в малолюдную Первую перевели класс, сделав его издевательски девятым «г», ибо девятого «в» не существовало. Уж очень были против слободских. От чужаков избавились к маю, но отличников пригрели. Мотька с клеймом «кармышковская» стушевалась среди разноплемённой оравы «вумных» - потомства местного начальства, где уроженцы Кармазы составляли треть. Звали её Варя, но на детских утренниках яркощёкую и круглолицую наряжали матрёшкой. Так и построилось: «Матрёна - Мотя - Мотька».
Эту школу в Кармазе величали «Гимназией». На фасаде двухэтажного, почти лишившегося архитектуры, здания упрямо проступала старорежимная надпись, а цифра «1801» повторялась на ступеньках чугунной лестницы. Сохранилась и фронда против педагогов под паролем «дисциплину хулиганить».
«Кромов, - предостерегал завуч, - ваши проказы выходят за рамки обычных школьных шалостей».
Заслуженный педагог веровал в то, что Россия населена литературными героями. Девочки тогда носили форму, а от ребят-старшеклассников завуч требовал костюм и галстук.
…Город утопал в сирени. Девчонки глотали цветочки с пятью лепестками. Мотька подкараулила Кромова у стрелки сквериков - «Орёл» и «Решка».
- Смеяться будешь? - произнесла, а не «привет!».
- Смотря, что и как скажешь?
Ник метнул в небо железный рубль.
- Нам сюда, - показал на аллею, где томился бюст местного большевика от латышей Аверса, убитого Сталиным, но возвращенного народу. Второй скверик облагородило изваяние Реверса - литовского партийца со схожей судьбой.
- Я, по вашим меркам, диковата, но надо же мне с кем-то по-настоящему общаться, - нахально выступила Мотька.
Ник понял, что она уже сыграла на него в орлянку. Злясь, продекламировал:
«Давай, с тобой сразимся в чёт и нечет.
Пошлём судьбу на новый пересчёт.
Что будет - будь, вопрос-то - прост и вечен.
Коварен нечет, беспощаден чёт».
- Я не могу понять, что именно ты неверно сказал, но говоришь ты не то, - старательно произнесла Мотька и взяла под ручку.
«Ведёт себя по-дамски или по-свойски?», - в Нике зрел интерес к настырной.
- Прошвырнёмся, как вы говорите, - предложила та. - По бульварам над нашими оврагами.
- Овраг - место тёмных сил, - поиграл словами Кромов. - Нет женщины, которая не хотела бы в ведьмы.
- На вашу верховую-центровую чувиху я не тяну, - не согласилась с намёком Мотька. - Я человек с Кармышка.
Кромов смирился с Ником, но чуваком с Горы себя не считал.
- Человек, а с виду - обыкновенная девушка, - рассмеялся, и они отправились искать свою Кармазу. В городе это называлось «ходить».
«Предсекс», - определял шатающиеся по улицам парочки Трепасто.
Облака скользили по ещё холодной глади. С середины июня раз в неделю над Кармазой нависала тьма из воды, чтобы ухнуть тропическим ливнем.
Тараторкой Мотька не была, но истории рассказывать любила.
- На том островке-утёсе, - махнула девушка рукой, - заветный клад лежит.
- Найдём его и сообщим urbi et orbi.
- Матерись по-русски, - надула губки Мотька.
Их увековечил альбом видов Кармазы. Шагают, обнявшись, к мотькиному дому. А тот, стоящий почти на юру, любил фотографироваться. Снимали-то ухоженный бульвар, коринфский портик дворянского собрания, фонтаны, памятники. Но брали панорамно: до далей того берега. Вот и влезал в кадр первый особнячок Кармышка. Для этого альбома он развернулся обращённой к Реке верандой.
- Привет кубышка кармышковская, - выдала Татка, выследив их.
- Ты агрессивна и всегда меня обижаешь, - выговорила ей Мотька.
- В американской книжонке с колхозным названием написано про комплекс неполноценности, - ужалила Татка, развернулась и пошла.
«Копытце дьяволицы», - бросила Мотька вслед. – Что за книжка такая деревенская? – обратила лицо к спутнику.
- Сэлинджер. «Над пропастью во ржи».
- Есть и другие, не хуже.
Обе, по сути, скандалили с Ником.
…Мотька стояла голой у распахнутого окна. Кармышок принимал лучи солнца из-за Реки, и вечером оно уходило из города через слободу: «Чего зенками лапаешь? Какая есть».
В первое же свидание она увлекла Ника на веранду, остеклённую частым переплётом, где обитала круглый год, топя печурку, спускаясь в дом в самые холода. Здесь Мотька сочинила Ника Кромова и решила воплотить.
- Не строй из себя ничего, - простенько сказала. - Всё по природе. Познакомились, как снег сошёл, а потеплело, дала, - вульгарно дёрнула бёдрами. - Для Кармышка я забегалась в девочках. - Выпить хочешь? - спросила.
Вернулась с подносом: графинчик, рюмки, вяленая стерлядка.
- Самое главное в человеке - живот, - хихикнула. - Как покушаешь, так и попукаешь. Водка оказалась самогонной. «Злодейка кармышковская», - объяснила, разливая. - Самобытное - лучше казёнки. - Это только у нас - такая стерлядка, - подняла пальчик.
«Хорошо, что мы сделали это», - светилась Мотка, стоя на крыльце в халатике на голое тело. Но вечерняя уличка вдруг стала враждебной.
«А тот, кто раньше с нею был, - вспомнил Ник. - Высоцкий зря петь не будет», - подумал, увидев кодлу.
Мотька прижалась к нему: «Пошли вместе и ладошка на попке. Если так, то у нас - серьёзно».
- Я могу схлестнуться с любым, со всеми сразу, - хорохорился Ник, решив не думать о победе. Относительность своего физического превосходства он понял давно.
- Ты, конечно, можешь привести парней сверху. Но местные ребята Кармышок держат. Приживись, а уж потом бей морды.
Так повелось в Кармазе, что лестницы в тысячу ступенек к Реке - для всех, а путь по слободским пьяным мостовым - для местных.
«Не поймёшь, это - её мальчик или просто мальчик?», - раздалось со скамейки.
«Слова сидящего - угроза», - знал Ник.
- Ты - из этих? - спросили.
- Нет, я - из тех! - бодро ответил он.
- Будем песенки петь или раздвинетесь? - вступила Мотька.
Кампания расхохоталась и стала её соседскими парнями.
«В Нижнем, нынешнем Горьком-городе, - Откос, в Симбирске, нынешнем Ульяновске, - Венец, - объясняла Мотька, - а у нас - Кармышок».
Подгорье было изрезано оврагами. Некоторые укротили, застроили. Их звали «спусками», а проулки - «вражками».
«Это всегда была Пароходная слобода, как только забегали они по Реке», - гордилась Мотька.
Подруга жила в другой России. Ник-то думал, что она сохранилась в медвежьих углах, вроде Туголесья. Но эта отсиделась не за болотами, а на косогоре Кармазы. В городской России не так уж много семейств, что веками пребывают в постоянстве.
«Девушка я оседлая», - повторяла Мотька.
Каменные в основе и деревянные поверху особняки. С фасадов - одноэтажки с мезонинами, а в сады-огороды, выходили двумя этажами с непременной верандой. Отвернувшиеся от города дома стояли вразброс и жили в них без скученности. Прикрылись неказистостью, а внутри - традиции городской жизни.
- Окраина, которая много о себе думает, - определил Трепасто.
- Все вы там наверху - комиссары и комиссарово отродье, - рыкнула на это Мотька.
На веранде их роман пережидал непогоду и зимовал. Раз внеурочно пришёл отец Мотки.
- Привет морским волкам! - крикнула сверху дочь.
- Не хами, - добродушно ответил. - Шкипер я.
«Я бы такого в рейс взял», - оценил Ника, осушив лафитник. - Матушка твоя не заглядывала? - спросил, решив, что парень уже достаточно свой.
- Давно её не было.
- Ну, и ладушки, - бросил шкипер, и спустился к себе.
Со второй половиной дома были ломаные отношения. Мотька служила парламентёром. От них - взрослый двоюродный брат. Подруга сразу и без тени неловкости объяснила, что семья её давно разделилась, мать переселилась к деверю, оставив дочь отцу.
Ник принял эту внешнюю правду.
«В школе - комсомолка, на Кармышке - хозяйка, - повторяла Мотька. - И дикую природу люблю».
В лес они не поехали. Мотька придумала садик. Нашла его при особняке провинциального модерна на боковой, когда-то богатой улице. Ограда выполнена с выдумкой: нижний ярус - глухой забор с рустовкой под каменные блоки, верх - кованая железная решётка. Конторы пустели в семь. Вход с улицы закрыли ещё при диктатуре пролетариата.
Мотька положила перед вахтёром при воротах во двор пачку «Беломора».
- Невтерпёж? - осклабился тот.
Девушка наигранно смутилась.
- Тогда и пиво?
Мотька выставила пару пенника, добавив рыбку. Старичка развезло на трезвую голову, а Ника восхитило, как естественно подруга уважила простолюдина подачкой.
С тыла и забор из голого кирпича, и ограда казались выше. Не античный атриум, но вокруг сухого полуразвалившегося фонтана - одичавшая сирень и две скамейки. Выбрали ту, что в тени.
В романе «Терраса Ястребовых» в саду этой городской усадьбы влюблялись, стрелялись, валялись пьяными, спорили о судьбах России и, страшась революции, гоняли чаи на воздухе. Книгу литератор создал в эмиграции и вернулся в СССР автором очерка нравов бывших. Жил местной знаменитостью, пока не исчез из флигеля родного дома. Со временем его простили, но издавали только в Кармазе.
Мотька и Ник проводили в убежище чудные вечера, лаская друг друга и
