откровенные рассказы

Я сегодня очнулся в рукомойнике. Слабосолёной черноморской сельдью. А попросту селёдкой. Открыл глаза, и тут же зажмурил снова - надо мной занесён нож, и хозяин решил пообедать с картошечкой. Я сам уже чую запах жареного, но этот обеденный колокол громко звенит по мне - я за столом  не гость, а всего лишь пожива.
 И вот он  вспорол мне брюхо: молока, молока. Детишки мои нерождённые густо сливаются в миску, и плачут, за то что я в море не встретил их мамку. Ах да, ах горе; но что мне до них, если у самого уже взрезано пузо и до костей отховячен плавник - не уплыть, даже в канализацию.
 Тихо-тихо, со смаком; мелко-мелко, чтоб не глотать - меня нарезают на запасные части и укладывают между сладкими кольцами лука. Хорошо что сам лук не горький, поэтому мне уже начинает нравиться. Всё-таки, как ни верти, а я здесь главный.
 Мной закусывают водку, а потом нас заедают картошкой. Все вместе мы проваливаемся во чрево матери, то есть отца природы, и скользим по нему до самого дна. Мне тут совсем неуютно, смрадно и сыро - я в аду, я кричу, все мы кричим и толкаемся, становится жарко, толпа невоздержана, пакостна, зла - и вот под мощным напором последних первые вылетают наружу, к светлому в рай. Я в раю.
==================================================================

  Очнулся на земле, между рельс, ранним утром. Ночь прошла ли всего , или может неделя - кровь стекала ль на шпалы, ржавьё. Никого; я один; возвращаюсь домой. Хватит мне - обозрел всю планету; где нет моих ног, там наследила душа. Если есть цель, то и вера. Когда холодно, голодно, мокро, в глазах пелена волгла, в горле кошки скребутся от жажды , на ступнях  тыщу дней уже желчут мозоли, и врос намертво горб рюкзака. Но цель видна впереди.
  А есть безысходность. Когда всё это не дорога к себе, а лишь вечная мука, означенная кара. И никогда в жизни не  высохнет мокрая одежда, выхолощенная душа  на прищепках солнца , не выветрится из носков вонючий запах асфальтной смолы да стоячих луж, желудок  разочек не напитается сытостью. Тогда божье   проклятье  бьёт по башке ужасной изменой - что всё это ад, земная юдоль без мечты. Так шёл я, и мне дрёма застила очи. Одним погляжу - вроде не сбился, дорожка верная; а за другим сам сплю, и лес затуманенный. Чащоба  сказки нашёптывает , гонит по воздуху смуту. Будто  лежит середи большое блюдо, зеркальное озеро - сполоснись, путник, сломи усталость в пахучих травах, и забудешься сном беспробудным. Вроде проснусь, котомку за плечи; скоро уже орут петухи деревенские, околица рядом - ан нет, опять меня кудла крутит. Уж и кости мои сгнили, а я всё сплю. Мечтал о походах великих, преодоленьях - но мне в явь тропа заколдована. Вот такая тоска, вся надёжа на милосердие.
  Об  ту пору леший, набыча рогатую голову, громко шагал по болоту. Он хотел, чтобы слышала  вся окрестная мелюзга - хозяин идёт. И тонкий  крик паскудливой выпи упреждающе  вырвался из гнилого  камышника:- спасайся, кто может!!- На её голос спод травы глянул я, совсем отощавший выползок. Оказавшись незнакомым местной природной флоре да фауне, я заплутал основательно. Всю ночь плаксиво бурчал молитвы  в синей темноте , до холеры  пропитался жижей болотной, до крестей изогрызло меня комарьё - гнусная служба  бродяжья. Не то бы в тиши кабинетной поспать , чтоб снилась  золотая кружавная звезда на мундир, и дукаты фуршеты, и дамочки.
 - Эй! отец!- слепо обрадовался  я незнакомцу; хоть неясно - кто это хлюпает в столь неуместную пору: солнце дремет ещё, а зоряная бледная луна под бугром за мышами гоняется.
  И леший бы  погонял  меня, как тех мышей, да сам напугался от близкого крика; сдёрнулся  бежать в сторону , а копыта в трясине увязли - и бумс мордой. Вот тут он как понёс! Так понёс беднягу со всеми моими болячками, что от непристойной той ругани взорвалась  пороховая бочка на корабле - будь он мог плавать по здешнему грязному мелководью. Зелёные лярвы прикрыли уши своим ясельным  лягушатам, и мелкая рыбёшка суетливо загребла ластами, чтобы волна не снесла её на бережок. А мне хуже не будет: как новорождённый макак обхватив всеми лапами тело лешего , и нарошно запутавшись  пальцами в его густых волосах, я иду, и плыву, я спасаюсь.
 =================================================================

... Где же Олёнка? – дядька, предатель, разбередил душу, и уснул с песней праведника. А я лечу сквозь тёмные дали с яркими орденами майских звёзд, потаённо выглядывая места сердечных свиданий – с кем она? – и под рёбра втыкается острый нож ревности с того самого распятого креста, о котором говорил днём разнузданный Янко – может быть, моя любимая лежит на скомканной простыне измены, моляще вскинув руки.
Но это ещё не все мучения – душа моя, путешествуя по свету, заглядывала в окна и замочные скважины, в тараканьи щели самых порочных борделей, а наглядевшись разврата, вернулась ко мне на жёваных костях, еле отмахивая рваными крыльями. Она закрыла мне глаза как маленькому ребёнку, и усыпляя, шептала: –... Олёна любит тебя... любит...
А девчонка сидела на краю сыновьей постели, устало отчитывая беспокойного малыша.
– Турка ты, сынка мой названый.
– А кто назвал? Не ты?
– Да я и придумала тебе имя, когда ещё в животе сидел. Музыку ты любил очень – как включу песню, так колыхаешься о пупок мой, стучишься ножками.
– А сколько мне лет тогда было?
– Здоровый уже был, почти с отца. – Олёна смеялась, выдумывая сонную сказку. – Ел по целой миске каши гречневой, а манную и тогда выплёвывал. Что тебе в ней не нравится – не знаю.
– К зубам она пристаёт. И пачкается. Мам, а как я ел? я же в животе сидел? Вылазил, да?
– Ну не совсем весь, одни губы. Сглотнёшь ложку и прячешься опять, пока не пережуётся. Бабушка ругалась, что спешишь очень. А когда торопишься – пища плохо проходит. Ростом будешь маленький, как Ванятка соседский.
– Он не потому маленький. Его отец водку пьёт и бьёт часто, расти не даёт. Я вот какой вырос, – малыш распахнул одеяло, – меня же папа не бил никогда. Правда?
– Да... Никогда...
– А папа мой умер?
– Нет, сына, он рядом живёт.
– А почему не приходит к нам?
– Я обидела его. Он подумал, что я хочу другого папку найти. Только вы одни на свете... Ты на свете один, и не оставляй меня, пожалуйста. Защити, ладно?
– Защитю, мамочка родненькая. Я в нашем дворе самый сильный, и ещё зарядкой заниматься буду.
Под окнами стучался дождь: бил по сваленным в кучу дырявым чугункам, грохотал по железному корыту, не давая Олёнке покоя. – Пустите переночевать, хозяева благополучные. В тепле – не в обиде, где-нибудь на печке погреюсь, если местечко дадите. Шёл я лесами – зелёными светлыми и тёмными угрюмыми – в соснах блудяжил, чтоб выйти к опушке вашего хутора. Еле вытянул ноги больные из болота, из глухомани дрёманой, а ля-гушки хрипатые смеялись, празднуя у меня на глазах бесстыжие свадьбы. Поля раскисли от моей жалобы, плачьте в небеса.
Бабка Мария ухват с печи сдёрнула и застучала по двери входной: – Уйди, враг! Который час льёшь не переставая, уже с пахоты вода ручьями льётся – беды наделал, а в зятья нам кажешься. Каждую минуту внучку в окно выглядываешь, перед соседями срамотно – ни кола, ни двора, убытки только от твоего сватовства. Погляди, какие хорошие зятья у окрестей соседских – руки у парней работящие, головы не в две дырки сопеть поставлены, и заработки как в городе. Сгинь ты, байбак ленивый, Олёнкины думки не тревожь.
Отвечает сырень, сквозя рыданьями в щель дверную: – Пришёл я к внучке твоей не с наглостью горькой, а по чувству взаимному. Люб я Олёнушке – сама она говорила, качая меня в ладонях, и влагу мою пила, омывала тело живой водой. Спеленал я её объятьями – мужем стал. Верни, старуха, свет в окошке, хоть маленькую лучину запали, чтоб взглянуть на суженую.
Выбежала бабка Мария на улицу: откуда силы взялись – стала дубить его ухватом по рукам и ногам, стреноженным у ночного оконца шаткой надеждой – раздробила дождю ключицу и сломала крестец. Он захлёбывался сукровицей порубленной носоглотки, колготил ногами, но уползти уже не смог.
Этот мокрый хахаль всё воскресенье пролежал в холодной луже, едва согревшись к вечеру под робкими солнечными лучами. Если б я знал, зачем он пришёл в посёлок – добил бы, не жалея.