Фиалки в Саргасовом море

и украдкой, был так похож на тот взгляд, когда он впервые увидел Её, с той лишь разницей, что тогда, в первый раз, у них еще впереди была вся их история. А после - жизнь воспоминаний о ней. Но объявили посадку  на его рейс - и он опять ушел первым. Теперь,  наверное, и правда на всю жизнь.
Господи, ведь когда-то он не знал Ее. Через встречи проходил, влюбленности - и не знал Ее. Не знал, что существует в мире Она, та, для любви к которой он рожден и с любовью к которой, скорей всего, уже не расстанется. Ведь сорок лет - это уже даже больше, чем середина жизни. Каждое двадцатое января он знает, что любит Ее. И не  имеет никакого значения то, что весь год он старается о Ней не вспоминать. Он о Ней просто не забывает. Она саднит в душе всегда, даже  тогда, когда ночами он любит свою жену и не думает ни о ком - только о жене.
Он хочет писать о Ней. Он хочет Ей писать. Он хочет...
Он знает, что ничего уже не будет, но ... он хочет Ей писать.
Зачем? - Но тогда зачем была их встреча? Зачем прошло двадцать три года со дня этой встречи, и зачем восемнадцать - как они расстались? Зачем?
Он сидел над чистым листом бумаги и не знал, как начать. Как вообще заговаривают с женщиной, от которой отказался давным-давно, но которую все еще любишь? Назвать Ее “милая?” - Она милей “милой”. “Любимая”? - Но Она давно куда больше, чем любимая. Лучше просто  начать “здравствуй”. Слово хорошее, хотя, конечно, не так заговаривают с женщинами, которых будут  любить всегда.

“Здравствуй”.

Здравствуй, любимая! Здравствуй, родная! Здравствуй, милая! Здравствуй, моя единственная! Здравствуй, моя Беатриче! Моя Лаура! Здравствуй, моя Виардо! Здравст-вуй, Чертовка! Чертовка, которую до конца жизни любил мой друг Томас  Хадсон. Здрав-ствуй, здравствуй, здравствуй! Я говорю тебе “здравствуй” и целую при этом твои губы, глаза, руки! Здравствуй! Здравствуй, я люблю тебя! Здравствуй!

“Я знаю, ты еще не поняла, что это я. Но я буду надеяться на то, что когда-то знакомый тебе почерк, написанный чернильной наливной ручкой (такими давно никто не пишет) чуть задел струнку в твоей памяти. И если это та струнка, которая связывает тебя со мной, я  помолюсь Богу, чтобы ты не порвала это письмо сразу, едва начав читать. Знаю - это не свойственно тебе, но только твое обыкновенное человеческое любопытство подталкивает меня писать дальше. Впрочем, может этих слов ты уже не прочла”.

Нет, Она не была любопытной.
Как-то на Восьмое марта он привез Ей флакончик “Эллипса”, за  которым, специально для Нее, ездил в другой город. Этот флакончик стоил всю его зарплату, но, распечатанный из коробки, он оказался надтреснутым, и через трещину сочилась по матовому стеклу  прозрачно-янтарная капля, как аллегория на что-то печальное и красивое. Он встретил Ее вечером, накануне праздника. Он просил Ее не открывать глаза, пока не приготовит подарок. Ему хотелось, чтобы  в полумраке Она открыла глаза и увидела  перед собой его ладонь, на который, в обрамлении цветов будет стоять флакончик французских духов. Но гвоздики спадали с раскрытой ладони, и он никак не мог удержать их в раскрытой руке. И Она не открыла глаза до тех пор, пока он сам не попросил Ее об этом. А потом, с гвоздиками и “Эллипсом”, Она целовала его в губы, и он упивался запахом Ее светлых, будто опепеленных волос.






Рис.4
Нет. Любопытной Она не была. И надежды на то, что Она дочитает письмо почти не оставалось. Но он уже не мог не писать. Он хотел говорить с Ней, пусть даже вот так, не слыша ответа и не зная, увидит ли Она за серыми полутонами времени, расстояния и обиды его слова.

“Как много прошло времени. Как быстро оно прошло. Мне было семнадцать, я стеснялся этого и утаивал от тебя свой возраст, приврав себе четыре еще непрожитых года. Двадцать один - столько было тебе, и я, конечно, не мог не прибавить себе лет, - ты не обратила бы внимания на мальчишку, только три месяца назад окончившего школу. Когда при встречах ты говорила, что своей наивностью я напоминаю тебе  семиклассника, я ужасно страдал и боялся, что какой-нибудь нелепый случай выдаст тебе мои семнадцать.
Уже ушел от меня тот возраст, и, знаешь, вместе с ним  безвозвратно ушла наив-ность. И только одно осталось: я любил тебя в ушедшие семнадцать, и я люблю тебя в сегодняшние сорок. Моей любви - двадцать три года, и это уже больше всей той жизни, которой было во мне перед тем, как в ней появилась ты, в один взгляд на тебя  уничтожившая семена и поросли всех любовей моих до тебя и всех, что могли быть после. Я часто задавал себе вопрос - награда ли ты моя? Наказание? Счастье? Или несчастье?.. - И каждый раз ответа не находил. Все ж таки, это, наверное, счастье. И это награда. Всю свою последующую дорогу, все  поступки свои и одоления соизмерял я с теми, что когда-нибудь, услышав, узнаешь ты обо мне. И тогда, может быть”...

Он зачеркнул “может быть”. Она не любила торговли с Ней. Она  требовала любить себя без условий, без  воспоминаний о жертвах, принесенных во имя любви к Ней. И формулу “если я стану лучше, тогда, может быть, ты...” Она бы не приняла.

“...и тогда ты вспомнишь обо мне, и я буду благодарен тебе за  это. Я почувствую твое воспоминание, потому, что я люблю тебя. Я люблю тебя, и пусть не кажутся тебе назойливыми мои слова”.

Она не любила докучливых людей, и в его к Ней отношении всегда оставалось мгновение  недосказанности, недообожания. Он боялся быть назойливым. Он настолько боялся этого, во все годы веры в то, что Она его любит, что с этого, собственно, и начался его, такой ненужный и глупый, уход. Он жил тогда уже в другом городе, когда Она прислала ему  письмо, в котором предлагала встретиться и провести вместе отпуск в Ленинграде. Это был “город-их-мечта”, город неназойливых влюбленных, как казалось им.
Он целовал это письмо, он любил его почти так же, как любил Ее. Никогда волосок, разделяющий их от близости, не был так натянут и тонок, как после Ее письма.
...Он не ответил на него. Он не поверил в  громаду возможного счастья, он испугался того, что не случись теперь этого счастья, он не  сможет дальше жить. Он ненавидел свой страх, но... не писал. А потом прошло столько времени, что писать Ей он уже не решился. И только через три года дал знать о себе. Он заказал Ей переговоры из того самого Ленинграда, в котором они не встретились. Она не узнала его голоса, но когда он назвал себя, сказала: ”Тебя в мой жизни давно нет”. В трубке щелкнуло и из нее отрывисто, заполняя безнадежный мир, стали капать короткие гудки. Он сидел в аэропорту “Пулково”, в Ленинграде, в тот, окончательно все  отрезавший вечер и тупо смотрел на зажатую  в руке трубку, которая не уставала бросать ему в лицо  из своей продырявленной черноты нескончаемое “нет-нет-нет...” И бесконечное  “нет” уходило в бесконечность смысла слов “никогда в жизни”.
Он слишком доверял словам. В своих письмах Она писала, что будет любить его всегда, даже когда он уйдет от Нее. Он переоценил слова. Он слишком удлинил значение слова “всегда”. Теперь он знал, что  “всегда” - это даже меньше, чем три года.
Он переоценил себя. Этот грех  довлел еще над его отцом.
Дмитрий Павлович вырос с матерью и отчимом. Только в зрелости встретился он с отцом, которого вскоре после этого не стало. У отца был рак, он знал об этом и исповедался перед Дмитрием Павловичем в тот, в сущности, единственный их вечер, как перед Высшим Судом.
“Никогда не переоценивай своего значения, - говорил он, - ни в собственных глазах, ни в глазах людей, любящих тебя. Но самое  главное - не переоценивай себя в глазах тех, кого ты любишь сам. Про них почему-то кажется, что их хорошо знаешь. Однажды такое случилось со мной, и с тех пор я один. Я ушел после совсем пустяшной ссоры с твоей матерью. Несерьезно ушел, не скрывая даже места, куда ухожу. Я был уверен в том, что она пойдет ради меня на унижение, на то, чтобы  искать меня и просить вернуться. Глупец, я говорил ей, что без меня  она будет кусать себе локти. Но прошел месяц, а она не  приходила. Еще через месяц она, через моего друга, передала мне  повестку в суд. Она решила со мной развестись. А потом оказалось, что возле нее уже кто-то был. Тот, кто был, мог завтра же и уйти, но я - тем, что переоценил себя - оставил его рядом с ней навсегда. Он же занял  мое место и в твоей жизни”.
Отец умер. После того, как его всю жизнь не было.

“Я люблю тебя, и сегодня, в день твоего рождения, еще раз  говорю  тебе об этом. Мне грустно и тепло  вспоминать, что и мои  январские именины были когда-то поводом для тебя говорить о любви. И я помню, как ты подарила мне ко дню рождения стихи. И стихи помню. До сих пор. Даже лесенку помню, как они были записаны. Ведь их написала ты - для меня”.

Снова
за окном моим
январь
обещает новую дорогу,
На которой
я перешагну
через прошлогоднюю тревогу.
Я оставлю
за спиной
друзей
И не оглянусь на них
ни разу,
И забуду, как была ничьей,
И пустой,
как пошленькая фраза.
Как бывают с белым
сизари,
Как бывает со слезой
венчанье -
Так бывают
люди -
январи -
Январи -
как вехи начинанья...
или с прошлым -
вехи расставанья...
Жизни смысл моей
и торжество,
Мой Январь
бездонно-черноглазый,
Ты,
Мое Второе Рождество,
Как вином
наполнил сутью
фразу.
Я хвалу Создателю воздам,
А потом
измучаю моленьем
За тебя,
Январь мой,
мой “Сезам” -  
Ключ от спальни,
где спало
Прозренье.
Я давно не верю в чудеса,
В явном чуде
чуда
не узнаю...,
Но Чудо
обретения Любви
Признаю!
И славлю!
И желаю!
В каждое из лет твоих мгновенье
Обретай
любви моей
слова.
И потом
верни в благодаренье
Миги
обретения
себя.





Рис.5
Давно уже странно ему, что Она  писала для него стихи. Как  странно и непонятно, почему он не с Ней, почему потерял Ее тогда, когда Она просила взять Ее, и держать, и не отпускать.

“Неужели мне этого было мало? Сейчас я уже и не знаю. Знаю лишь, что я долго еще заходил в то общежитие, на адрес которого посылала ты  свои письма, и их складывали в ящичек для почты на букву “С”.  Заходил всегда напрасно, но разве могло быть иначе? Сейчас дом, в котором находилось общежитие, снесли, и ящичка на букву “С” больше нет. А я  глупо обманываю себя тем, что ты потому и не пишешь, что не знаешь моего адреса.
Мне вспоминаются слова песенки Новеллы Матвеевой о госте, которого любила хозяйка; если гостя не бывало в доме - на гвозде оставался его плащ; не было плаща - в стене оставался гвоздь, на котором плащ висел; вырвали гвоздь - остался след от него. “Когда же  и след от гвоздя исчез под кистью старого маляра, мне было довольно, что след от гвоздя на стенке был виден вчера”. Со мной же остается то, что много лет назад мне приходили от тебя письма. А когда были стихи - это значило, что в моем доме еще висел твой плащ.
Прости, я разбередил прошлое. Мне совсем не хотелось этого делать; впрочем, что таить - я хотел бы вернуть его, но только придумать этому более счастливый конец.
Ну вот, видишь, я опять пытаюсь решать за двоих. Ведь всего возможней, что счастливый конец для тебя как раз в том и был, что мы  расстались. У тебя были муж и сын, и ты осталась с ними. И кто-то, наверное, сказал, что мораль восторжествовала, и добро, как обычно, сокрушило зло. Только для меня не зло это было, а вся жизнь. В том  числе и та, которой я живу сейчас. Потому что жизнь моя - это ты”.

И тут ему вспомнилась