ВОРОШИЛОВСКИЙ СТРЕЛОК - 2

Нина Павловна из дома на прогулку выходила редко: сильно болели ноги. Выручал балкончик на восьмом этаже блочного дома, старое кресло, вынесенное сюда за ненадобностью и байковое одеяло, на случай прохладной погоды. Можно сесть в скрипучее кресло и подремать на свежем воздухе.
«Разве в городе, где такая толкотня, воздух чистый? – мысленно спрашивает себя старушка, опускаясь в кресло. – Ну, уж какой есть. Хорошо, что балкон выходит во двор, а не на улицу. Вон сколько деревьев-то. Как разрослось всё – что твой лес». Она продолжает наблюдать за городской природой со своего балкона и слышит, как в кустах стрекочут, дерутся меж собой  воробьи, как тоненько дзинькают синички, перелетая парочками с ветки на ветку, как лениво топчутся на земле голуби, непохожие на тех сизарей и турманов, которых гоняли с голубятни ее довоенные сверстники. Вороны, галки, даже чайки стали прилетать с залива.
«Кушать все хотят. У каждой птахи свои повадки, как у людей», – заключает свои немудреные балконные наблюдения Нина Павловна.
Выходить из дома ей приходилось по необходимости. Несмотря на свои 82 года, она сама «обслуживала» себя, ни к кому не обращалась за помощью. Магазинчик продуктовый – в ее доме, и всё необходимое здесь можно купить.
Вчера она неспешно, с остановками, дошла до магазина. Продавщица ее знает хорошо. Все нужные продукты ей в сумку уложила и кошелек запихнула поглубже, чтобы не вытащили. Теперь иди, да опасайся, как бы какой-нибудь шкет сумку не выхватил. Разве раньше такое было?
Вспомнилось, когда еще девчонкой в деревне жила, мать, бывало, к обеду ли, к ужину, звала первой бабушку, а уж потом мужа да детей. Старых уважали, а немощных жалели.
Нина Павловна мужа похоронила давно, родственников у нее никого не осталось, если не считать племянницу Верку. Та навещала ее иногда, в основном, чтобы занять денег и не вернуть. Верка, конечно, сучка порядочная: троих мужиков сменила, если говорить о мужьях; а так-то, кто их считал? Нина Павловна хотела оставить квартиру ей, шалопутной, и уже написала завещание, а эта непутёвая продала комнату на Петроградской и уехала из Питера. А куда? Об этом ни соседям  по квартире не сказала, ни с тёткой не попрощалась. Перекати-поле. Бог ей судья. Единственное богатство, как теперь говорили, недвижимость передавать было некому, а с собой на тот свет не возьмёшь.
Невесёлые мысли приходили обычно по ночам. «Все убрались от меня, – шептала Нина Павловна, укладываясь в постель и вспоминая покойных родственников. – Ничего, недолго уж осталось, скоро свидимся».
Днём клонило в сон, а ночью было не уснуть. Ночи наступили короткие, зыбкие, а тянулись, как каторга. Одна маята, а не ночи. Накапает, перед сном, в стопочку капель тридцать настойки пустырника и ждёт сна. Пытается вспомнить что-нибудь хорошее, чтобы спать спокойно, не ворочаясь с боку на бок – не припомнить. Какая-то круговерть в голове, а уснёт – и сны такие, что ни один не запоминается. Правда, однажды девочка приснилась соседская, Олечка: смеётся, лопочет что-то по-своему, машет ручонками пухленькими. «Девочку видеть, значит диво какое-нибудь произойдет, что-то неожиданное должно случиться». И случилось…
В ту ночь Нине Павловне заснуть, не пришлось совсем. Сначала выпускники в сквере расположились с гитарами, песни горланили до часу или больше: отмечали начало своей взрослой жизни, свободе радовались. «Что же для них школа-то – тюрьма? Глупые, глупые. У меня батька до войны  молотобойцем на заводе трудился. Спроси этого выпускника, знает ли он, кто такой молотобоец? Нет, не знает. Молотобоец – значит кузнец. Ремесло кузнечное – древнее, потому Кузнецовых-то больше, чем Ивановых, Петровых и прочих. Отец грамотный был, четыре класса церковно-приходской школы окончил. Всё знал. А эти шалопуты только тренькать умеют».
Напелись, накричались – по домам разошлись. Тихо в сквере. Вздрогнул холодильник на кухне и замолк. Медленно погружается в сон Надежда Павловна, но крик и дикие вопли заставляют ее пробудиться. Кому же там неймётся? Она нащупала ногами тапочки, стоявшие у кровати, натянула тёплый халат, подошла к окну.
«Не иначе как наркоманы потерявшие разум. Раньше такого не было. Пьяный какой-нибудь пошумит бывало и угомонится. А эти до утра горлопанить будут».
Трое парней сидят на скамеечке у детской площадки, руками размахивают. Один из них куда-то убежал и вернулся с железной трубой. Стали из детской горки доски выламывать. Грохот на весь сквер – мёртвый проснётся, но только не жильцы дома. А если кто и пробудился, то не станет  подходить к окну, боясь возможных неприятностей – что мне, больше всех надо? Каждый закрыт на пять замков, на пять запоров, на окнах железные решетки.
Солнышко взошло, но прячется где-то за домами. Не разглядеть Нине Павловне, кто же там безобразничает? Одного из парней она узнала – Колька из соседнего подъезда, хулиганистый такой. Из училища его выгнали, нигде не работает, не учится. Двое других ей были не знакомы.
«Да что ж это такое? Когда же это кончится? Ну прям разбойники какие-то, да и только. Открыть окно, да крикнуть? Не услышат, а если и услышат, то вряд ли меня испугаются».
Бывало на своём прядильно-ниточном комбинате крикнет своей разкудактовшейся бригаде: «А ну-ка, девки, кончай анекдоты травить, пора станки запускать» – все врассыпную исполнять приказ. Не боялись – уважали. Она им на работе и начальник, и мать родная. А сколько на ее груди слез выплакали неумёхи потерпевшие, пострадавшие от глупости своей девичьей и доверчивости. И каждую надо сначала пожурить, а потом и по головке погладить, и успокоить, а может быть, и поплакать вместе – это тоже помогает. "Павловна велела, Павловна сказала", – как будто у самих голов на плечах нет. Молодо – зелено».
Когда на пенсию уходила, от ее послевоенной бригады на комбинате никого не осталось: кто ушёл учиться, кто – замуж выскочил или уехал в другой город. Потом пошло уже по-другому: люди не те стали. Были и работящие и сноровистые, да не было таких, кто с битых кирпичей восстанавливал комбинат и ночевал в цеху, только чтобы план выполнить. Душой болели за производство. Скажи сейчас такое современным молодым людям – неделю смеяться будут, да еще «совками» обзовут. Сейчас деньги – это всё, об остальном и задумываться не надо.
Разбой в сквере продолжался.
«Зимой детишкам и покататься негде будет. Всё разворотят. Надо остановить хулиганов. Я на них и без милиции управу найду».
Нина Павловна решительно направилась к платяному шкафу и выдвинула нижний ящик. Здесь хранились старые документы вперемешку с отжившими свой век предметами: женские часики довоенного образца без заводной головки, потемневшие серебряные запонки, пуговицы. Там же хранился завёрнутый в ситцевую тряпицу, перевязанный тесьмой стартовый пистолет мужа: когда-то он был судьей по легкой атлетике. Пистолет выглядел внушительно, не хуже чем в каком-нибудь кинофильме. Сейчас, поди, таких нет. Нина Павловна опустила в широкий карман халата спортивное оружие, которое не раз заставляло срываться со старта быстроногих спортсменов, прихватила ключи от квартиры и, как была в тапочках, вышла на лестничную площадку.
Лифт быстро доставил ее на первый этаж. Выйдя из парадной, Нина Павловна присела на скамейку у подъезда, чувствуя учащенное сердцебиение. Увлеченная разбоем троица не заметила ее появления и продолжала варварский погром. Деревянный теремок лежал на боку, бортики песочницы превращены в щепу, как будто по ним проехал бульдозер. Двое хулиганов пытались перевернуть детские качели, а третий крушил оградительные перильца, взобравшись на зимнюю горку.
Нина Павловна, не успев как следует отдышаться, направилась к ним. Ноги не слушались ее, и слабость разлилась по всему телу.
– Изверги, что ж вы делаете?! – вдохнув поглубже, закричала она. Пацаны заметили её.
– Что это за чмо болотное? – отозвался один из них. – Вали отсюдова, Яга! – и они дружно загоготали.
– Колька, прекрати ломать горку, а то хуже будет. – Теперь она точно рассмотрела этого парня из соседнего подъезда.
– Смотри, самой не поплохело бы, – Колька перестал ломать перильца и уселся на уцелевшую балюстраду, свесив ноги и сплёвывая сквозь сжатые зубы жидкой слюной, изображая «крутого».
– Ах ты, паразит неугомонный! Так я тебя сейчас живо угомоню!
Нина Павловна решительно достала пистолет и направила на Кольку. Чёрная дырочка пистолетного дула, как глаз удава, парализовала Кольку. Он перестал болтать ногами и, как изваяние, застыл сидя на перильцах горки.
– Настоящий, – прошептал Колька, и его шепот растворился в гулком хлопке пистолетного выстрела. Колька перевернулся через балюстраду и полетел головой вниз почти с трехметровой высоты.
– Колька, ты что? – от этого неожиданного падения она забыла, что пистолет всего лишь стартовый.
Превозмогая подступившую тошноту и слабость, Надежда Павловна нетвердыми шагами ковыляла к горке. Ей казалось, что она бежит изо всех сил. Двое Колькиных друзей, ломая кусты, скрылись за угол дома. Колька лежал рядом с детской песочницей и не шевелился. Старуха наклонилась над ним и попыталась приподнять голову.
– Коля, вставай, сынок,– её рука почувствовала что-то липкое. Колька открыл глаза:
– Ты убила меня. Это конец, – он снова закрыл глаза.
– Что ты, что ты, Коля! Ты просто ушибся. Вставай, я помогу тебе.
Колька недоверчиво посмотрел на бабку и потрогал свой затылок. Было больно. На ладони он увидел ярко красный мазок крови и скорчил страдальческую гримасу.
– Твоя пуля попала мне в голову. Видишь кровь? Вызывай «скорую».
– Сейчас, Коленька, ты только вставай. Пойдём ко мне сынок. Я тебя быстрее «скорой» на ноги поставлю.
Колька потрогал лоб. Дырки на лбу не было. «Промахнулась, падла. А Жека с Витюхой слиняли, хорьки вонючие. Надо вставать», – решил Колька.
– Ты чё, кино насмотрелась, старая?
– Какое уж тут кино, Коля?
–"Ворошиловский стрелок". Ну ты даёшь. Я ведь мог черепушку об камень капитально расколоть. И сидеть бы тебе остатки лет уже не на балконе, а совсем в других местах.
Они медленно шли к подъезду и то ли Колька поддерживал Надежду Павловну, то ли она подпирала его предплечье своим острым плечиком.
– Пойдем ко мне. Я тебе ранку промою и зелёнкой смажу. Еще-то нигде не болит?
– Всё болит. Все потроха себе отбил. Инвалидом ты меня сделала.
Услышав такое, Нина Павловна опять почувствовала подступающую дурноту.
Дома она, как заправская санитарка, обработала и перевязала Колькину голову.
– А если бы попала? – морщился Колька, показывая грязным пальцем на забинтованную голову.
– Пистолет-то стартовый, дурачок. Я просто попугать хотела.
– Хорошо попугала.
Нина Павловна разогрела на плите куриный суп и накормила «раненого бойца». Колька ел жадно, скворчал сопливым носом и, отодвинув от себя тарелку, прогудносил:
– Матка так не варит. Вкусно! Она вообще ничего не варит, – он вытер капельки пота, выступившие из-под повязки.
– Ты позвонил бы домой. Небось, мать беспокоится.
– Чего? Это она-то беспокоится? О своём хахале она беспокоится, а я для нее – обуза. Дрыхнут еще.
Колька встал из-за стола, полез в карман за сигаретами, но передумал.
– Спасибо за обед. Пойду.