Вообще-то, ковёр купили на пол. Но Нюся упёрлась: повесим на стену! Уж больно картинка красивая! Что-то там в лесу. То ли медведи, то ли лебеди…
- Вы совсем, что ли, очумели! – сказал Саня. – Там же ясно написано – «напольный»! А вы чего? Совсем, что ли, уже?
- Вот только тебя не спросили! – сразу же кинулась в атаку Нюся. - Тоже мне, какой правильный выискался!
- Напольный же, дура!
- Не дурей тебя-то! «Напольный»! А как обожрёшься, блевать на такую красоту будешь? «Напольный»! Сам ты напольный!
Дочь противно захихикала. Ещё одна дура растёт, подумал Саня, раздражаясь. Живу как в тылу врага, на оккупированной территории. Дай им волю – они и пиянину к потолку приколотят. Чтобы я пияниновые углы не сшибал. Поставили свою музыку у самой двери, а ему, Сане, чего теперь, по воздуху в собственной квартире летать?
Да, жизнь чего-то не заладилась. Может, она уже раньше разладилась, но до поры – до времени это как-то не замечалось. А сейчас как будто прорвало и из-за чего? Не из-за ковра же этого поганого! Саня вообще предлагал старый оставить, с собакой и деревьями вдалеке. У собаки была такая зверская морда, что её и облевать было не жалко. Но Нюся упёрлась: старьё, вытерлось всё, на помойку пора! Вот новый и купили. Лес какой-то. Птицы с клювами. Чья-то волосатая то ли морда, то ли ж.па в кустах. Не ковёр, а сцена из фильма ужасов…
- Лучше бы фотообои купили, - сказал Саня примирительно. – На всю чтоб стену.
- Ага! – опять возразила Нюся (а ведь была когда-то покладистой женщиной. Во всём с ним, Саней, соглашалась. Что произошло, почему сейчас чуть что - и сразу на дыбки?). – И чтобы ёлки во весь рост! Думай чего говоришь-то, умник!
Дочь опять захихикала, и опять противно. Какая она была хорошенькая, когда была маленькая! Всё кашу овсяную кушала, с неё какала жидко, они с женой пугались и её к доктору возили… Когда выросла? Зачем? Чтобы так вот над ним, отцом, унижающе хихикать?
- Я на этот ковёр спокойно смотреть не могу, - признался Саня. – Гадость какая! Мерзость!
- Ничего ты не понимаешь! Это же ретрО! – Нюся так и сказала, с ударением на «о». Грамотная! Три класса цэпэша! А ещё в институт по молодости хотела поступать, в педагогический! Вот таких педагогов нам сегодня только и не хватает! «РетрО»! «Накласть!»
Через полчаса после того, как ковёр был повешен, жена появилась из кухни.
- Саньк, жрать иди!
- Опять? – взвился он.
- Чего? – опешила Нюся.
- Жрать! Я, между прочим, не пёс, чтобы жрать! Я кушаю! Или уж если вам, мадам. это слово совершенно незнакомо, то ем! Но не жру!
- Да чего с тобой сегодня случилось-то? – тоже начала закипать Нюся, - То ковёр ему на стенке не понравился, то жра… есть идти его, видите ли, не так приглашают! Фо-барон какой выискался!
- Да, фон-барон! – Саня встал с дивана, упёр руки в боки. – Зато вы с дочерью какие баронессы! Совершенно!
- А нам и в рабоче-крестьянах не дует! – не осталась в долгу Нюся. – Ну, ты будешь жрать или нет?
- Нет! – рявкнул он – Жрите сами! Может, нажрётесь, наконец и навеки!
Нюся потемнела глазами, неожиданно кисло сморщилась, всхлипнула и вернулась на кухню.
С чего весь этот раздрай начался, думал Саня, и не находил ответа. Когда они перестали понимать друг друга? Ведь понимали же! Понимали – и вдруг что-то как будто перещёлкнуло, как будто сломался какой-то важный включатель-выключатель – и всё пошло наперкосяк. Что? Когда? Почему? И главное – зачем?
И он вдруг вспомнил! Было это прошлым летом, когда они все трое возвращались с «фазенды». Да, народу в автобусе было немного, Саня сел на свободное место, к окну, и сразу начал дремать, потому что наломался на грядках, но кондукторша – здоровенная разбитная деваха с железным зубом, сверкавшим (это он сразу заметил, когда они только вошли) словно надраенная бляха у служаки-старшины – орала названия остановок так громко, что какая уж тут дремота…
На «Сельхозтехнике» в автобус вошёл старичок. Даже не вошёл, а взобрался, потому что был удивительно маленького роста, и своим внешним видом напоминал этакого мультипликационного старичка-боровичка – маленький, худенький, лысенький, в смешных очёчках, но зато с великолепными пушистыми бакенбардами. Оказавшись в автобусе, он отдышался, потом достал из курточного кармана допотопный кошелёк на железной защёлке-застёжке и начал отсчитывать деньги, чтобы заплатить за билет. Отсчитывал он долго, постоянно сбивался со счёта, и кондукторша-деваха, в конце концов, не выдержала.
- Ну, скоро, что ли? – она (это было видно по выражению её хищного лица) с самого появления старичка-боровичка начала испытывать к нему самые неприязненные чувства. – Нам, между прочим, ехать надо!
- Сейчас, сейчас.., -суетливо затряс бакенбардами боровичок. – Трёх рублей не хватает., - прошептал-прошелестел он растерянно-удивлённо. – Я же всё вроде бы рассчитал – а видишь ты, какое дело…
- Ну вот! – непонятно чему обрадовалась кондукторша. – Вот так всегда! Как ездить – это мы сразу! А как уплочивать – не хватает! Ну?
- Что «ну»? – окончательно растерялся старичок.
- Уплочивать будем или нет? – и деваха коршуном нависла над ним.
- Трёх рублей всего.., -продолжил он свой наивный детский лепет (нашёл перед кем лепетать!). – Как же так-то…
Саня поморщился, полез в карман.
- Ты чего? – сразу насторожилась Нюся.
- Три рубля…
- Ещё не хватало! – зашипела она. – За каждого платить! Какой богатей выискался! Убери сейчас же!
- Да, ладно, чего ты.., - опешил он от такого её впервые проявившегося откровенного крохоборства. – Всего-то трояк! Какая сумма!
- Убери, я тебе сказала! – она вперилась ему в глаза, и Саня понял: не шутит. – Нам чего-то никто не подаёт, а ты раздухарился! Благодетель!
В нюсиных глазах он увидел самую настоящую, неподдельную даже не раздражение – ярость. Он не помнил случая, чтобы она на него ТАК смотрела. И главное, .из-за чего? Из-за трёшки поганой, на которую сегодня всё равно ничего не купишь! Да что это она в самом деле? Сдурела баба!
Он попробовал было возразить, тут же опять налетел-натолкнулся на этот яростный взгляд – и отступил: буркнул что-то примирительно-согласительное, убрал руку из кармана, отвернулся к окну…
За старика всё-таки кто-то заплатил, инцидент исчерпался, всё вроде бы разрешилось и они уже спокойно доехали до города, с пересадки – домой, а у Сани после этой отвратительно будничной автобусной сцены где-то глубоко внутри, где-то в душе опустился противным тянущим осадком какой-то мокрый песок. Он теперь старался не встречаться с женой взглядом и вообще чувствовал себя виноватым потому, что не он, а кто-то другой дал тому смешному и несчастному старичку-боровичку те смешные и несчастные три рубля…
На кухне демонстративно громко застучали посудой и ложками. Норов свой дурацкий показывают, подумал Саня. Понимают, что я рявкать не умею, вот и пользуются. А надо бы рявкнуть-то, надо! Может, даже и разбить чего. Вот, например, этот торшер дурацкий. «РетрО»…
Он подошёл к окну, уставился невидящим взглядом на улицу. На улице было пасмурно и вообще противно. Нет, не зря Толстой из семьи ушёл, подумал он, прижимаясь лбом к холодному стеклу. Достали его эти софьи андревны… Хотя у кого лучше-то? Все так живут. Кто лучше, кто хуже - а всё равно все. Ничего. Проживём как-нибудь… За пивом, что ли, сходить?
Или уж сразу за водкой?
