Сиделка (отрывок)

    Зовут меня Прохор Стрельников. Родился в 1920 году в селе Скворцовка Рязанской области. В восемь лет пошёл учиться в церковную школу. Земли наши - пахотные. Мы сеяли пшеницу, рожь, овёс, чечевицу, пекли хлеб. Были у нас лошади, три коровы, несколько свиней, разводили птицу. Отец учил плотницкому делу. Вскоре церковь закрыли. Пришлось ходить за четыре километра в семилетнюю школу крестьянской молодёжи, которую разместили в бывшем мужском монастыре. В 29-м родилась сестра Машенька. Роды были тяжёлыми, пьяный санитар ничем не помог – мама умерла. В 30-м году нас раскулачили - отца расстреляли на месте за сопротивление большевикам, сестру определили в детдом. В том же году меня выгнали из школы, как сына кулацкой семьи. Несколько лет прятался у тётки-учительницы и учился грамоте. В 36-м паспорт выдали через знакомого служащего тётки. В том же году уехал к двоюродному брату Степану в Пензенскую область, где и остался. Плотницкое дело пригодилось.

                                                                                  1937 г

                                                                                 Июнь

       Нас арестовали, когда мы возвращались с работы домой. Степан спросил о причине ареста, за что получил прикладом в лицо. Чекистов было четверо, включая шофёра полуторки. В клубе набралось человек восемьдесят, в основном, работоспособных мужиков из двух деревень. Мужики боялись говорить между собой, надеясь, что скоро всё выяснится и невиновных отпустят. Никто не сопротивлялся, не шумел, не требовал объяснений. Ночью представители НКВД составили списки, объявили, что мы арестованы как «социально опасные элементы» и осуждены местной тройкой НКВД по статье 35 к пяти годам лагерей. Остальные пошли по 58-й статье. К вечеру следующего дня нас подводами привезли на железнодорожную станцию Осокино. В пути не кормили - питались тем, что успели передать родственники  –  ситними сухарями, а кому повезло – ржаным хлебом, варёным картофелем, репой и яйцами. На станции мужиков из нескольких деревень - Горностаевки, Милютино, Миролюбовки, Вороновки и Калиновки поделили на отряды по сто человек в каждом. Эшелона ждали стоя. После двенадцати ночи разрешили сесть на землю. Кто ложился, конвой бил ногами, а двоих мужиков, выразивших недовольство, раздели до исподнего и забили ногами, объявив, что с этого момента с врагами народа будут поступать только таким образом.
 
        Эшелон прибыл на рассвете. Вагоны-теплушки источали страшный трупный запах. Нам выдали лопаты и заставили рыть яму. Пока мы работали, из вагонов вытаскивали мёртвых и складывали у могилы. Больных добивали. Почти все трупы были без исподнего, некоторые без филейных частей. Всего было около семидесяти тел. Когда засыпали яму, некоторые люди ещё дышали, моля о пощаде или лёгкой смерти. Худощавый мужчина с пожелтевшим лицом просил пулю, стрелки курили папиросы и смеялись, стараясь попасть окурками в его лицо.

       Когда бочки наполнили водой, состав тронулся. Мучаясь от жажды, я попытался пробиться к бочке через тесные ряды двухъярусных нар, но меня остановил друг отца кузнец Савелий из Миролюбовки. Люди гибли от дизентерии, поэтому пить было смертельно опасно. Молодёжь утоляла жажду и справляла нужду в две бочки-параши. Вонючий запах пота смешался с тошнотворным запахом мочи семидесяти человек и в разогретом до сорокаградусной температуры вагоне превратился в душегубку. Некоторые пытались шутить, размышляя о цели путешествия и судьбе-злодейке. К вечеру, когда жара стала нестерпимой, бодрые разговоры перешли в бред и стоны больных. Многие, ослабев, теряли сознание, сердечники умирали, судорожно хватая раскрытым ртом порцию живительного воздуха у края двери.

        На остановках несколько десятков костлявых кулаков и жёлто-восковых ног пускались в пляс по стенам в надежде быть услышанными. Каждый выживал, как мог, оставаясь наедине со своими бедами. Когда становилось совсем невыносимо, я падал на пол, прикладывал высохший от жажды язык к грязным доскам, пытаясь приглушить нестерпимую жажду, успокоить бешеный ритм сердца, готового разорваться в любой момент. Казалось, время замедлило свой ход, невидимый палач назначил каждому узнику час смерти, откровенно наслаждаясь агонией приговорённых. Несколько человек метались по вагону, наступали на больных и мёртвых. Основная масса смирилась, широко раскрыв мутные глаза в ожидании встречи с Творцом, покачивая подобиями человеческих конечностей под гулкий стук колёс. Сорок пять вагонов-телятников по семьдесят человек в каждом –  три тысячи сто пятьдесят людей-трупов уносились в неизвестном направлении, и никто не мог успокоить людей – пугала не жестокость быта, а отсутствие внятной информации.

        Ночью, когда жара спала, поезд остановился. Холодно лязгнула  дверь. Конвой бросился подымать спящих.  В ожидании нового локомотива умерших отнесли за сто метров от разъезда и закопали при свете костра. В нашем вагоне «повезло» девятерым. Лица покойных не выражали страха, открытые глаза их застыли в вечном упоении, с насмешкой глядя в лицо смерти. Раздали по два стакана муки «крупчатки». У Савелия был самовар, в котором мы вскипятили воду. Я жадно глотал кипяток, обжигая язык, полость рта, гортань и пищевод.

        Тишину лунной ночи разрывают звуки патефона и пьяного конвоя, доносящиеся из окон трёх служебных вагонов. Надрывный женский стон в припадке экстаза доминирует над другими звуками, словно смеётся над судьбой пассажиров теплушек. Смерть, жизнь и плотская сатанинская любовь словно в насмешку соединились воедино на пустынном разъезде чтобы продемонстрировать многогранность бытия и безрассудство живых существ, слепленных из одного теста, выкроенных по одному лекалу, заправленных одной кровью. Разве настолько сильна идеология, чтобы слепо выполнять приказ на уничтожение человека? Ведь стоило бы нескольким высоким чинам не подчиниться, и тысячи жизней были бы спасены, стоило бы только десятку подчинённых сказать «нет», и может нам не пришлось бы страдать. Слепое, неконтролируемое, безнаказанное, бесцельное, животное истребление себе подобных – что может быть ужаснее и омерзительнее? В двадцатом году была гражданская война за идеалы, а сейчас, когда власть установилась, закрепилась, что сейчас движет большевиками, какую цель преследуют они? Конечно, когда-то добро победит зло, как в сказках, но это произойдёт в ближайшем или далёком будущем. А сейчас приходится горько и тупо жалеть о месте, в котором по злой случайности оказался, эпохе, в котором родился. Придёт время - историки и политики разберутся, признают ошибки, писатели и поэты воспоют, ткачи воткут золотыми нитями образ мученика, художники увековечат маслом на холсте, духовники канонизируют. Поставят памятники на месте безымянных захоронений, снимут ярлык контрика, но нам-то какой толк - кто воскресит уничтоженное поколение, кто за нас долюбит, родит и вырастит детей, кто за нас доживёт до глубокой старости, честно исполнив свой долг на Земле?

                                                                         Июль

       Через две недели в Сибирь прибыли две тысячи заключённых, оставив тысячу умерших на необъятных просторах  Родины. Девственные, нехоженые леса, ядрёный воздух. Казалось, природа радуется гостям, гордо красуясь остроконечными соснами и скалами, заполнившими видимое пространство до самого горизонта. После дождя тучи раскрылись в двух местах, в двух небесных люках, два пучка света соскользнули на две тысячи измождённых бедолаг, согрели продрогшие за ночь кости. В течение короткого времени тучи разошлись, оставив гигантскую арку радуги, перекинувшуюся через многострадальное серое небо. Даже сквозь вселенскую беду, выпавшей на долю русского народа, горжусь необъятными просторами державы, которая когда-нибудь достанется мудрым хозяевам, управленцам, которые превратят родину в сказку и умножат её богатства.

         За сутки до прибытия на конечную станцию Качум, высадили восемьсот человек и угнали в неизвестном направлении. Построили весь эшелон. Выбрали наиболее молодых и здоровых -  говорили, на строительство кирпичного завода. В Качуме семьсот человек отправили на строящуюся взлётную полосу,  - я же попал в оставшиеся пять сотен. Приготовили два десятка подвод для конвоя и багажа. За шестьдесят километров пути сделали три привала, похоронив по дороге пятнадцать этапированных. Покойников спешно беззастенчиво раздевали, меняя прохудившуюся обувь на более добротную. То же самое касалось и одежды. Нас было намного больше охраны - пятьсот безоружных рабов против сорока стрелков с собаками. Можно было с некоторыми потерями завладеть оружием, перебить мучителей в хромовых сапогах и скрыться в тайге. Но никто никогда не заикнулся об этом, смею предположить, что люди боялись даже думать устроить бунт  – они были настолько запуганы, что представляли собой стадо овец, смиренно дожидающего заклания. Два десятка свирепых, закормленных овчарок злобно рычали, готовые в любой момент броситься на любого из нас и проглотить вместе с костями. Страх, животный страх вселился в людей, завладел ими, никто не сопротивлялся, не высказывал недовольства, даже не пытался обрести свободу. А там, в каких-то тридцати шагах от дороги беззаботно щебетали птицы, прыгали белки, непуганые глухари лениво перелетали с ветки на ветку, дятлы неустанно долбили вековые стволы сосен, кедровые ветки кренились под тяжестью  шишек, аромат хвои туманил сознание. Как будто не существовало зла, горя, насилия, как будто всё, что творилось, было кошмарным сном, не имеющим права сбыться.  

        К концу второго дня показался Енисей - широкий, величественный, неспешно катящий свои воды в холодный великий океан. Наспех сколоченный причал и баржа дожидались нашего этапа. Обессиленный народ после долгого перехода свалился, как подкошенный, не обращая внимания на полчища свирепых комаров.
         Впервые за три недели меня не мучили кошмары. Никто не стонал, не просил воды. Собаки не рычали, словно величие тайги утихомирило всех, накрыв одеялом ночи красных бандитов и врагов народа, смешав всё человеческое и природное в одной чаше.
         Приснились родители. Как будто мы втроём на покосе. Мать подаёт мне крынку парного молока. Я пью, смакуя каждый глоток, а мать гладит меня по голове, успокаивая, что у них с отцом всё хорошо. Но мне к ним ещё рано. Ещё приснилась сестра Машенька, маленькая белокурая девочка с прозрачно-голубыми глазками. Она тянет ко мне свои худые, восковые ручонки с тонкими пальчиками, поднимается на цыпочках, а я никак не могу поймать их, путаясь в кружевных рукавчиках ситцевого платьица. А потом она поворачивается и, сверкая белыми пятками и золотистыми кудряшками, бежит к реке. На другом берегу родители. Они не машут, не зовут, а взявшись за руки, следят за нами. Отец в расписной долгополой рубахе, перехваченной на поясе красной тесьмой,  мать - в шёлковой бледно-зелёной юбке, белой блузе с бабушкиным серебряным крестиком на груди и такого же цвета косынке, развевающейся на ветру. Машенька бросается  в воду и плывёт к родителям. Течение молниеносно сносит ребёнка на середину, я бегу вдоль берега, проваливаясь