Виа Долороса

разговаривать, - мягко сказала Мария. – Потом все расскажешь.
- Ерунда, - сказал я слегка севшим после кашля голосом. – Скажите, а имя мое вам откуда известно?
- Оно написано в твоем паспорте, - ответила Мария. – Ты полежи пока, а я должна сказать дежурному врачу, что ты уже проснулся.
- А что, кроме дежурного врача никакого другого нет? – спросил я, с профессиональным цинизмом не доверяя милосердию по очередности.
- Сегодня воскресенье, - пояснила Мария, подходя к двери.  – И врачи по выходным есть только дежурные.
-Постойте! – остановил я ее вслед.
Она обернулась.
- Что со мной?
- У тебя вырезали желчный пузырь, - сказала она. - Его прорвали камни.
- А без желчного пузыря люди, вообще-то, живут? – спросил я.
- До ста лет,- улыбнулась Мария. – Да что тебе говорить, ты, ведь, сам сказал, что будешь жить долго.
-Ну да, конечно, - вспомнил я свою недавнюю браваду. – Я и забыл об этом. Тогда, уж, скажите заодно, что это за город?
-Какой это город? – как-то грустно сказала она. – Поселок. Нетомля.
И она вышла, тихо, без скрипа, притворив за собой дверь. Впрочем, тут же отворила ее снова:
- Совсем забыла! Твоей жене телеграмму дали. Она ответила, что скоро приедет. Ты уж постарайся показаться ей не слишком больным, хорошо?
-Договорились, - улыбнулся я ей.

            ****************************

От определенности сразу стало как-то легче. И, в общем-то, проще. Жить без желчного пузыря, наверное, будет нелегко, но об этом я решил подумать позже, когда хоть немного вычухаюсь. А в тот момент все стало для меня определенно и просто. Тем более, что и Мария обещала мне сто лет жизни. Почему-то, стало даже как-то радостно – ведь не один же я, в конце концов, буду жить без этого чертового желчного пузыря. А еще радостно оттого, что, как и все, не слишком здоровые люди, я опасался совсем другого. И что это оказался только пришедший в негодность желчный пузырь, а не то другое, приходил, может и неуместный, но упоительный кураж. Так, как если бы я тому, другому, показал, как в детстве, язык. Тогда я действительно знал, что проживу долго. Как, например, когда-то я узнал, что никогда не утону.

Мне тогда только исполнилось двадцать пять лет, и хотя я всего две недели назад женился, жена моя уже лежала в роддоме. Что поделать, мы были молоды и грешны. Но я счастлив сегодня, что тогда мы были такими. В этом грехе я не раскаюсь никогда, - судьба и так не слишком много отпустила нам быть вместе, и я рад, что мы обманули ее хоть на те несколько месяцев, в которые так грешно и сладко любили друг друга до нашей свадьбы.
В тот день с Севера должны были прилететь в отпуск мои родители, с которыми я не виделся несколько лет.
Мои милые, вечные странники! Когда в силу жизненных обстоятельств ваши странствия на какое-то время прерывались, и вы вынуждены были тратить силы и время на элементарное обустройство своего очередного жилья, заранее зная, что оно временное, вы так напоминали мне больших красивых птиц, у которых связали маховые перья на крыльях. И я помню, как в такие времена чувствовал вашу близость, особенно когда высоко, в осенней сини проплывали куда-то на юг клинья ваших сородичей. И когда представлялась хоть маленькая возможность, вы тоже улетали, несмотря на непогоду. До какого-то возраста вы уносили с собой и меня. А позднее, когда я сам научился летать, и мои пути уже не стали совпадать с вашими, вы продолжали скитаться сами. И мне казалось, что вы всегда знали и сожалели только об одном - как мало времени будет вам отпущено, как много дорог останется не пройдено…
Я сейчас думаю, - разве мог я родиться другим? Ведь вы так любили дорогу, и тоже так и не смогли пройти ее до конца. Два года спустя вертолет, в котором вы летели к стойбищу оленеводов, упал в сопках, и все, кто был на борту, погибли. Говорят, символическая их могила и сейчас еще  сохранилась в одном из распадков, между вечно прозябшими сопками, окружающими таинственное озеро Эльгегыткин (что в переводе с чукотского означает озеро голубого нетающего льда). Завидный конец человека, который (если верить одному из восточных гороскопов моего отца) был в предшествующем приходе на Землю исследователем полярных льдов.
Может, это передается с генами – не мочь в течение одной жизни доходить до конца дороги?
А может, дойти должен был мой сын, которому вечером того дня, о котором я вспоминаю, еще только предстояло родиться?
Впрочем, как бы ни было уготовано небом, но теперь я остался на дороге один. И кроме меня идти по ней уже некому. И только я все иду и иду…

Все соединилось в тот день – ожидание, тревога, жара. К этому добавлялись тщетные поиски по закоулкам души чувства незнакомого, но уже совсем близкого отцовства.
Я ехал в роддом, где лежала моя жена. Проезжая мимо городского пруда, мне вдруг подумалось, что если я сейчас выйду из трамвая и искупаюсь в этом пруду, что-то быстро и обязательно разрешится. А может, мне просто страшновато было ехать, и я непроизвольно хотел оттянуть время. Перед выездом из дома я звонил в больницу, и мне сказали, что моя жена уже в родильном отделении. А может, и правда, сила какая-то высшая, с помощью которой я должен был убедить себя в чем-то, заставила выйти меня, не доехав и до середины пути, и спуститься к пруду.

Пруд был совсем неширокий, но глубина начиналась почти сразу от берега. Раньше здесь был карьер, в котором добывали песок. Потом карьер забросили, и на его месте образовался пруд, где по выходным спасались от жары разморенные удушливым маревом горожане.
Я разделся и зашел в воду. С удовольствием ощутил я истомную прохладу, от которой тревоги мои сразу стали плавно успокаиваться, покачиваясь в такт зеленоватым волночкам, перемешанным с солнечными блестками. С силой оттолкнувшись, я нырнул далеко вперед. Вынырнув, я сделал несколько гребков и, расслабившись, лег на воду, лицом вниз, широко распростав руки и отдавая себя на волю едва ощутимого течения. Изредка я поднимал голову над водой, чтобы глотнуть воздух и посмотреть, как далеко отнесло меня от берега.
Совсем незаметно я оказался на середине пруда. Легкость и спокойствие пришли на смену дневному угару. И вдруг, в очередной раз подняв голову над водой, я увидел слева от себя, совсем недалеко, девочку лет двенадцати, настолько худенькую, что резиновый круг, в котором она плавала, оказался слишком велик для нее, и она из него вывалилась. Сразу было видно, что плавать девочка не умела совсем. Она еще ничего не поняла, и только недоумевала, почему она вдруг оказалась одна во всем пространстве воды, и куда делся ее круг? Девочка тревожно оглядывалась по сторонам головой и с ужасом смотрела на свои руки, которые начали проваливаться в такую, вдруг ставшую совсем близкой, воду.
Я понял, что она не сможет продержаться на поверхности, пока я сплаваю за ее кругом. А он на удивление быстро удалялся, влекомый небольшими, но, как оказалось, могущими быть коварными, волночками.
Я подплыл к девочке как можно спокойней, так, чтобы она не успела испугаться ситуации, в которой очутилась. Но она, увидев меня рядом с собой, тут же, намертво, с силой, удесятеренной уже подступившим ужасом, обхватила руками, такими тоненькими и слабыми на вид, мою шею. После этого, и уже до самого момента, когда нас с ней вытащили на берег, я больше не смог сделать ни глотка воздуха.
Какое-то время я еще пробовал плыть, но когда вода стала попадать в горло, я совершенно отчетливо понял, что сейчас утону. К моему отчетливому удивлению, страха я в тот момент не испытал. Страшно стало позже, уже дома, когда я перебрал в мозгу все звенья цепи, которую едва не разорвал: скорый приезд родителей, жена, в день моей гибели рождающая ребенка…
Нас спасли купающиеся неподалеку мальчишки. Мне после было очень странно, как в толчее народа, которая в тот день была на пруду, кто-то сумел рассмотреть, что мы с девочкой тонем? Ведь, чтобы не испугать девочку, я ни единым жестом или криком не обозначил наше бедственное положение. Просто стал уходить на дно вместе с ней - в ужасе прилипшей ко мне девочкой. Я отчетливо помню, как ощутил песок на дне, а потом – как кто-то потянул меня за локоть.
С того дня я точно знал, что не утону никогда.

Линия жизни на моей левой руке обрывается дважды, - где-то на трети своей длины, и на середине. И оба раза разрывы соединены слабой, едва заметной черточкой, такой тонкой, что, показав ее однажды цыганке, я долго убеждал ее в том, что эта черточка действительно есть. Цыганка долго смотрела, потом махнула рукой и ушла, ничего не сказав и не взяв денег.
Я не знаю, где была треть моей жизни, и где ее середина. Я только знаю, что два раза разорванная черточка этой жизни уже соединилась – один раз там, на пруду, и второй раз – в реанимации станционного поселка Нетомля.
А дальше эта линия тянется ровно и широко, - судя по всему, куда-то в вечность. Только теперь я сомневаюсь, что хочу жить вечно.


                              ГЛАВА 3


Я понемногу приходил в себя. Сходила желтизна с кожи, и я даже потихоньку начал прибавлять  в весе. И уже говорить стало не так трудно, как сначала.
Теперь каждый день ко мне в больницу приходила моя жена Таня. Она приехала две недели назад, и по ее лицу я видел, как идет мое выздоровление. Все меньше оставалось в ее глазах той безысходной жалости, которая так больно тронула мое сердце, едва она вошла в палату и увидела меня.
Я ждал ее приезда с нетерпением и надеждой. Она удивительно могла воздействовать на всех, кто хоть как-то соприкасался с  ней. Как-то умиротворяющее. Сначала ее спокойствие казалось мне чем-то вроде бесконечного летаргического полусна, в котором покоилась ее суть. Поначалу она даже могла показаться безразличной к жизни. Хотя, в сущности, так оно, наверное, и было, если понимать под жизнью ту сумасшедшую круговерть, которую тогда понимал я.

Жить, казалось мне, значит постоянно куда-то перемещаться, что-то менять, в чем-то убеждаться, заводить друзей, искать успех, встречаться и расставаться - неважно с кем.
Как Хемингуэй, я мечтал ловить свою «большую рыбу» на Бимини, и мне самому хотелось стрелять львов в Серенгети. Я любил читать книги, но еще больше любил их писать. Я любил картины Ван Гога и Гогена. Я хотел научиться рисовать лучше, чем Дали.
Все, что было – давно ушло, и многое из него теперь кажется мне просто смешным. И хоть я по-прежнему люблю Ван Гога и Гогена, но давно признал, что для меня даже Дали недосягаем. Я также давно смирился с тем, что ни «Трех товарищей», ни «Старика и море» мне, увы, тоже не написать. Но я сумел внушить себе, что все же смог бы написать неплохую книгу об одиночестве и море.
Море много лет видно из моего окна на шестнадцатом этаже одного из домов Панама-Сити, жить в котором здесь считается непрестижным из-за дешевизны. Впрочем, хемингуэевский Старик тоже был одинок, если не считать чужого мальчика, и у старика было прошлое, и была его рыба. Вот только у Старика не было осени, терзающей его с другого берега океана. И не было зимы, в которой одиночество окончательно теряет смысл. А значит, я могу попробовать написать роман еще и об осени.

У Тани все было не так. Нет, не проще! Просто – не так. Чем-то неуловимо она всегда напоминала мне стрижа.
Маленькая темнокрылая птичка…Красива – нет ли? Для кого-то красива, для