Виа Долороса

листья после дождя. А литература что? – опять все те же жизнь, дорога, дом, любовь...И что нового скажу я? – Снова только то, что я один, без родины и семьи, а значит, без любви и смысла, живу и хочу придумать на этом чистом белом листе бумаги сильного человека, которого никто, никогда, нигде не видел. Сколько раз придумывали таких людей, но от этого в жизни их не стало больше. Как оправдать свое дело? Оправдать тем, что я люблю его и только его умею делать? Но умею ли? Не научился ли бы я всего за несколько дней лучше, чем писать книги, сажать, например, деревья? Разве не все, о чем просил Создатель Адама – следить за Садом, и обмолвился ли Он хоть словом о том, чтобы Адам написал в этом Саду книгу? А ведь та книга была бы первой, и все в ней написалось бы впервые, даже такая милая банальность, как «я тебя люблю». Но право чертать на скрижалях Господь оставил за собой. Зачем же я, ничтожество, по сути дела, жгу годы своей, пусть даже только для меня, но все же дорогой жизни за этим письменным столом? Зачем порчу бумагу, которая была когда-то не мною посаженным деревом, лишь для ухода за которым я, может, и явлен был на свет? Не разумнее ли, и не нужнее ли земле этой, чтобы перед тем, как взять в руку перо и сесть перед чистым листом бумаги – посадить столько деревьев, сколько на эту бумагу понадобится? И при этом еще одно дерево, - чтобы оставить след на земле, если в конце жизни оставить больше будет нечего.
Объяснений нет. И объяснение одно – мне необходимо это дело – придумывать на бумаге чужие судьбы. Для того, чтобы уйти от своей. Даже если никто о них не будет читать – это то малое, что есть еще у меня кроме склепа и кота, и осени в стране за океаном. За этим столом я в силах оживить кого угодно. У моих сыновей, родившихся за этим столом, никогда не будет саркомы, а жены мои доживут здесь, вместе со мною, до глубокой старости, не познав кошмара смерти от рака груди. Только…только здесь у моих героев почему-то не бывает ни жен, ни сыновей, ни даже земли, которую после они покидали бы, сами не зная зачем.
Мне некого и нечего терять. Никогда, даже в старости.







 

                       ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
                    «ДЕРЕВО ЗА ОКНОМ»

Глава 1

Всю жизнь я любил дорогу. Мне быстро наскучивали самые красивые города и самые экзотичные горы. Любая работа становилась мне в тягость, если я слишком долго задерживался на ней – мне все время хотелось идти куда-то дальше. С детства я проглатывал громадное количество книг, движимый постоянно тревожащим чувством – узнать, что же будет дальше: в следующей книге, в следующем городе, на следующей горе. Я перепробовал множество профессий, пока, наконец, не нашел ту, которая максимально сблизила меня с дорогой – я стал писателем. Те, кто думают, что жизненное пространство писателя ограничивается размерами его рабочего стола, глубоко ошибаются. Потому что нет более непоседливой работы на земле, - ведь, помимо дорог существующих, я проходил тысячи километров дорог придуманных, и, помимо судеб реальных, пробирался сквозь девственные леса судеб, рожденных моим воображением. Флюиды чужого разума, кванты света чужих мыслей, километры строк чужих писем – все это жизненное пространство писателя, конечные пункты моих дорог. И рассказ мой, как и моя нынешняя жизнь, тоже начат с дороги.
Почему начало всего я слышу в стуке вагонных колес; вижу в колышущемся в стакане с подстаканником чае, недопитом и остывшем; в беге яркого солнечного блика по рельсам за окном; в дымчато-прозрачном утре, обещавшем такой хороший день?
Может потому, что все, что было после, стало само похоже на долгую, бесконечную, монотонную, как наскучившая жизнь, дорогу. Дорогу, которую все время достраивают, и она никогда никуда не приводит. А ведь дороги потому и интересны, что они выводят к городам.
Или похоже на тот день, поначалу хороший, но закончившийся, несмотря на утренние обещания, проливным дождем.
Может потому, что уже утром следующего дня я лежал под капельницей в реанимационном отделении, и дорога закончилась совсем не там, куда вела вначале. И сама жизнь вывернула в тот день куда-то совсем не туда.
Пути Господни неисповедимы, но с какой бы радостью отказался я от этого, по которому иду уже столько лет. Слышишь ли Ты меня хоть иногда, Господи?! Отец Фредерико как-то говорил о многострадальном Иове, который за многострадальность свою был вознагражден Тобою. Но, наверное, только один был у Тебя Иов. Наверное,- один… Мне же так и дальше постоянно смотреть на это тропическое солнце, а самому, в то же самое время, брести под дождем, в другой стране, по слякотной дороге, ведущей в старость, и зимами подбирать с собой в дорогу бездомную, молчаливую блядь - одиночество.

                           ******************
В тот вечер, в поезде, когда еще только-только начали размазываться по стеклу первые капли дождя, я вдруг почувствовал острую боль в боку. Она захватила меня неожиданно, ведь всего две недели назад я выписался из больницы, где почти месяц лежал с той же желче-каменной болезнью. Тогда боль прошла, и вот теперь она вновь разрывала меня вместе со всем миром на части, сбивая дыхание и скручивая пополам. Не знаю, как долго я мог бы выносить эту боль, если бы защитные силы моего организма не пришли мне на помощь. – Горячая, плотная волна стиснула голову, и я потерял сознание.
Вот, собственно, и все начало: утро, дорога, вечерний дождь – и боль. И потом пустота.


                       ******************

Сознание, а с ним и ощущение жизни, вернулось ко мне только на следующий вечер, в больнице небольшого станционного городка Нетомли, куда меня сняли прямо с поезда. И первое, что увидел я, открыв глаза, было большое зеленое дерево за окном, мерно раскачивающее ветвями вслед потокам уплывающего  в близкую ночь воздуха. Боли я не чувствовал, и только ощущением полной разбитости и усталости было заполнено тело. Слегка кружилась голова, и от вида качающихся ветвей меня начало мутить. Я снова закрыл глаза и глубокими вздохами попробовал успокоить сильные, частые толчки сердца. И действительно, стало покойно и хорошо, когда мысли перепутались, раскачались, расколыхались и перенесли меня в сон – на этот раз уже обычный, белый, больничный сон.
Спал я долго, а когда окончательно проснулся, зеленые листья дерева за окном уже были подсвечены близким к зениту солнцем, разбросавшим по всей палате пятаки нарезанных лимонными дольками лучей.
Поезд, дождь и боль остались теперь где-то далеко, в ирреальном, запланетном, звенящем тумане минувшего. Только помнилось кружение целого мира и гул голосов вокруг. И чернота. Чернота, а потом яркий свет в глазах. Свет заслоняло лицо в белой маске. Над маской, за очками, мне вспоминался темный сосредоточенный взгляд. И снова свет, и темнота…, и чернота. А потом зеленые листья, которые качает ветер.

(Их, наверное, и сейчас качал бы ветер – листья нашего дерева, если бы там, в эту пору, не было осени.)

Вокруг меня висел плотный, специфический запах больницы. Окно, в котором качалось дерево, было до половины завешено квадратными кусками белой простыни с черными казенными штампами по углам. Если бы в то утро у меня было достаточно сил для воображения, дерево, солнце и окно я мог бы снова сравнить с вагоном. Но сил не было, и от несостоявшегося сравнения осталась только легкая растревоженность перед чередой событий, - после чего-то похожего может наступать темнота. Я невольно впился руками в кровать, чтобы кружение мира опять не бросило меня в небытие. Но все прошло вместе с быстрой волной холодного мелкого пота.
Я не знал ни где я, ни что со мной. Я только понимал, что нахожусь в больнице. Сильно хотелось пить. Я облизнул губы  - они были пластинчаты, как слюда. Вместе с жаждой пришел вопрос: почему сюда никто не заходит? Я лежал и думал, не стоит ли мне попробовать подняться, но едва оторвал голову от подушки, как почувствовал в груди внезапное  нарождение новой, незнаемой раньше боли. Я замер, и боль тоже замерла. Тогда я решил не делать больше никаких движений и лежать, пока не узнаю, что со мной. Похоже было, что мне сделали операцию, - от места солнечного сплетения и вниз, к паху, уже ясно щемила непривычная натянутость кожи под швом.
В это время дверь в палату открылась.

                      ГЛАВА 2

В палату вошла санитарка в белом халате и косынке, подвязанной назад. На первый взгляд лет ей было около шестидесяти. За время моих, частых в последнее время, отлежек в больницах, я без труда научился, только по тому, как подвязана косынка, отличать, кто передо мной – санитарка, медсестра или врач.
Увидев мои открытые глаза, женщина улыбнулась и, платком промокнув мне липкий лоб, сказала: «Ну, вот и хорошо».
- Что хорошо? – спросил я.
- Хорошо, что открыл глаза. Значит, все будет в порядке, - сказала она. - Можешь поздравить себя с днем рождения.
Лицо у нее было некрасивое, но добрая улыбка и глаза, почти выцветшие, с мелкой сеточкой морщин по уголкам, делало его похожим на лицо постаревшей мамы.
Я еще толком не пришел в себя и потому спросил:
- С чьим днем рождения?
- Твоим, - ответила она.
- Разве уже сентябрь? – спросил я, с легким беспокойством прикидывая, мог ли я так долго находиться в беспамятстве.
- Да нет, что ты! – рассмеялась она. – Еще май. Только день рождения у тебя теперь не только в сентябре.
- Что, я был так плох?
- Ну, я, конечно, видала, когда бывало и хуже, только…
- Только что?
- Только  в себя они, обычно, уже не приходили. Так что можешь отсчитать от сегодняшнего два дня назад, и обвести двадцать первое число самым красным карандашом, какой только найдешь. Или лучше, вырви из календаря этот листок и носи с собой.
- А это зачем?
-Примета, говорят, такая. Ерунда, конечно, но, вроде как на долгую жизнь. Ты теперь, Сережа, должен жить долго. Сто лет, и никак не меньше. – Она замолчала, думая о чем-то своем, а потом добавила: - Тебя ведь Сережей зовут?
Я кивнул.
- Я и без этого теперь проживу долго, - сказал я.
- Прожить долго, - посмотрев в окно, сказала она, - наверное, мало.
- Может быть, - согласился я, но, не имея сейчас желания философствовать, спросил: - А вас как зовут?
- Мария, - просто сказала она.
- Мария? А отчество?
- Ты когда-нибудь слышал, чтобы у санитарок бывало отчество? - усмехнулась она. – Нет, я привыкла жить без отчества, и на «ты». Ты не подумай, это нисколько не обидно. Мы, ведь, даже Бога называем на «ты». Смешно, правда? Всех на «вы», а Бога на «ты».
-Да нет, - сказал я. – Не смешно. Скорее, обычно. Обычно, когда кому-то по заслугам не додают, - вот, как в случае с Богом, - и обычно, когда наоборот. Вы разве не замечали, что это обычно?
- Замечала, - усмехнулась Мария.
- Так все же, как ваше отчество? – спросил я. – Меня, ведь, в Бога верить как-то не научили. Я его никак не называю. А вас просто Марией называть неудобно.
- А в Него верить и не надо, - сказала она, не отвечая на мой вопрос. – Что в Него верить? Он есть, да и все.
В ее голосе была даже не убежденность, - это было просто абсолютное знание. Я всегда завидовал людям, которые что-то знают вот так, наверняка, без сомнений. Завидовал, хоть и не очень верил им. Потому, когда мне говорили, что знают что-то наверняка, мне всегда хотелось переменить тему разговора.
- Вы напоминаете мне мою маму, - сказал я и закашлялся.
- Тебе не нужно сейчас