НА НОЧЬ ГЛЯДЯ

расходимся по домам. Так должно было быть и в этот раз. Попрощавшись с тетей Валей, мамой Эдика, я встал, разминая затекшие ноги, и уже собрался было уходить.
  - Ну что, теперь к Вовке?
  - К какому Вовке? – не понял я.
  - Как это - «к какому Вовке»? – на меня сразу уставился удивленный десяток пар глаз, - Рома, ты что, не в знаешь?!
  Теперь уже знаю. В самом начале сентября, примерно через неделю после нашего разговора с Лехой, Володя, пьяный в дым, разбился на своем мотоцикле, лоб в лоб столкнулся с каким-то внедорожником и впал в кому. Врачи делали все возможное, но вернуть его к жизни не удавалось. Наши все помогали по мере своих сил, приезжали в больницу, присматривали за его родителями, мало ли что, собирали деньги на всякий случай, и только Леха вел себя как-то странно. Он словно бы что-то выжидал, было такое чувство, что он не знал, горевать ему или радоваться. Ходил весь издерганный, нервный, по каждому, самому пустяковому поводу кидался на людей как собака. Все сначала списывали такое поведение на нервы, мол, все-таки лучшие друзья, тем более коллеги и все такое. Но однажды все стало на свои места.
  Где-то недель через пять, как раз на сороковой день после аварии, его, что называется, прорвало. В мятом белом халате, со всколоченными волосами и с искаженным гримасой лицом, он метался по больничной палате, круша все, что попадалось под руку. С пеной у рта, брызжа слюной, он все время кричал высоким срывающимся голосом о том, что Вовка не умер, что он застрял между этим миром и тем, и что он все это время сидит у него в голове. Кричал, что надо что-то делать, иначе незваный гость полностью завладеет его сознанием, и если раньше он являлся ему только во сне, то теперь уже сидит в голове постоянно и днем и ночью.
  Леху быстро скрутили, дали успокоительное и отправили домой, объяснили  все это опять-таки  накопившейся усталостью и стрессом. Однако уже той же ночью он пробрался в больницу, проник в палату реанимации, где лежал Володя и отключил аппарат искусственной вентиляции легких. Его нашли только утром, он сидел возле кровати, на которой лежал труп теперь уже его бывшего друга и улыбался.
  Медицинская экспертиза признала Леху невменяемым и отправила на принудительное лечение. Так прошло шесть лет. И вот теперь он стоял метрах в тридцати от меня над Вовкиной могилой и смотрел на его фотографию, сделанную на черном гранитном памятнике. Такой вот привет из прошлого. Я поставил банку с краской на землю, вытер принесенной ветошью руки, взял целлофановый пакет, с которым пришел на кладбище, и медленно, словно бы боясь спугнуть, подошел к нему.
  - Привет, Леня.
  - Привет, - его лицо расплылось в широкой, немного изможденной улыбке, - Вот, пришел, - он как-то неловко, с виноватым выражением лица махнул рукой в сторону могилы, - Жалко.
  - Это точно. Как ты?
  - Нормально, вот, вроде как подлечился.
  Он снова улыбнулся и, зажмурившись, словно от внезапно нахлынувшего счастья, глубоко вдохнул теплый весенний воздух. Солнце светило во всю, и на деревьях распускались первые ярко-зеленые листья.
  - Слушай, - я достал из пакета початую бутылку коньяка, - Давай по сто грамм? А? Смотри, погода просто шепчет.
  - Нет-нет-нет! – испуганно отшатнулся он и добавил заученной скороговоркой, - Мне теперь пить нельзя!
  - Да ладно, что там пить? Смех один! – я снова показал ему бутылку, в которой оставалось граммов триста.
  - Ну, давай, - наконец сдался он.
  Мы присели на скамеечке возле оградки, разложили нехитрую закуску, принесенную мной и два пластмассовых стакана.
  - За всех наших?
  - Ага.
  Выпили, как полагается, не чокаясь. Потом еще, а потом и еще и еще. На кладбище всегда чувствуешь себя немного, что называется «не от мира сего», а если еще выпьешь, то вообще может много чего случиться странного. Разговор как-то не особо клеился, Леха просто тупо напивался, как-то равнодушно и даже обреченно. Временами мне казалось, что он вот-вот заснет прямо здесь, на скамейке, сидя, закутавшись в свою зеленую куртку. И тут вдруг мой бывший одноклассник повернулся ко мне, и, глупо улыбаясь, с трудом ворочая языком, сказал:
  - А все-таки он сука!
  - Кто? – не понял я.
  - Как кто?! Леха – сука!
  От неожиданности я растерялся и уставился на него, глядя в абсолютно трезвые глаза и чувствуя, как из моей крови, словно бы в минуту опасности, мгновенно испаряется алкоголь.
  - Рома, ну ты сам подумай: взял и убил меня, отключил от аппарата искусственной вентиляции легких. Я ж говорю – сука! Он думал – я ничего не понимаю? Ничего не чувствую? А о родных моих он подумал? А? О родителях моих, о жене, о детях? Каково им было меня закапывать и ходить сюда каждый год? Сука! Сука!! Ну, ничего, я ему устрою! Я им всем устрою!
  Он крепко сжал кулаки и вскочил на ноги, заметался возле памятника, внутри кованной из чугуна оградки. Что-то неуловимое изменилось вдруг в нем, во всем его облике и в движении. Бормоча про себя какую-то абракадабру, он, казалось, лихорадочно обдумывал на ходу что-то такое, от чего его глаза горели ярким, неугасимым огнем.
  - Леня? – позвал я его тихо, словно бы боясь своего собственного голоса. Он внезапно остановился, будто преступник, застигнутый на месте преступления, и удивленно посмотрел на меня. Точно не знаю, но, наверное, волосы у меня встали дыбом.
  - Да пошел ты! – заорал он мне в лицо, развернулся и побежал вон с кладбища.
  Как я потом узнал, вечером того же дня Леха вскрыл себе вены. Говорят, когда его нашли, он лежал в ванной, полной воды, смешанной с его кровью, и радостно улыбался, глядя на свое собственное отражение в зеркале.