Лето, в котором тебя любят.

Из изданного сборника: «Любовь к родине»



                                                                                                                                                       Светлой памяти всех моих бабушек и дедушек

-1-

Здравствуй, дорогой дедушка, Моисей Шимонович!
Твое последнее письмо вспоминается мне все чаще. Ты писал, что к тебе приходила бабушка. Это было так давно, еще в прошлом веке, четверть века тому.
Я не ответил тебе. Я не знал, что ответить дедушке, который пишет о том, что к нему приходила умершая много лет назад жена. Это было письмо-прощание. Ты так и писал: «Дорогой внучек! Хочу проститься…» Ты никогда до этого мне не писал писем.

Ты вообще всю жизнь был немногословным, молчуном. Самое эмоциональное твое выражение, я запомнил: «И что же будет?» Это означало, что ты очень переживаешь по поводу какого-то события. И все.
Вскоре после этого письма бог призвал тебя. Тебе было далеко за девяносто. Умер ты на руках своего сына, моего отца. Рядом были моя мама - твоя невестка, мой брат – твой любимый внук, родившийся в память о бабушке. А мне ты написал письмо. Ты всех нас очень любил. Ты был наш ангел-хранитель.

Я помню твое лицо ... Ты очень был похож на Осипа Мандельштама. Открытый добрый взгляд, торчащие в сторону уши, мягкие черты, чистый высокий лоб, очень. Гладковыбритые щеки, ты всю жизнь брился опаской – вжик, вжик по ремню. У тебя всегда в хозяйстве были исключительно наточенные и правленые ножи всех форматов и размеров – разделка мяса была твоя стихия, твоя профессия. Ты приезжал или приходил к нам и точил ножи. И пользоваться ими после этого надо было с особой осторожностью. У меня дома до сих пор в работе твой разделочный топорик для небольших костей. Сколько ему – полвека, больше?

Редкие седые волосы… Помню, младший брат совсем маленький, у тебя на плечах и дергает за них. Ты сидишь на диване и покряхтываешь. Твоя невестка, моя мама говорит: «Папа, что вы терпите? Всыпьте ему как следует».
- Это же ребенок, - с укоризной отвечаешь ты. А ребенок продолжает выдирать остатки редких седых волос. И только однажды ты не выдержал, не столько от ребенка, сколько от ворчания невестки. И – даже не шлепнул, нет – просто снял с плеч и слегка пригладил ладонью в две моих теперешних пятую точку моего трехлетнего брата… Удивленные глаза у ребенка, моментально отлетевшего в дальний угол комнаты, стали очень большими и круглыми. А ты сказал: «Так нельзя». И было непонятно, кому это предназначалось. Расстроился и вышел на улицу. Больше ты ребенка так не приглаживал, но и ребенок интерес к твоим волосам потерял.

Мы живем в ракетном дивизионе, где служит мой отец, под Киевом. Ты раз в неделю считаешь своим долгом возить нам сумки с продуктами. Отец приходит с дежурства и, будучи человеком сильным, с трудом поднимает пудовые сумки, которые ты, восьмидесятилетний старик волок пешком три километра от шоссейной дороги мимо колхозных полей до нашего КПП.
- Папа! Ну, сколько тебе говорить – не таскай такие тяжести!
- Э, надо же кушать.
- Папа, у нас еще с того раза запасы не кончились.
Ты никогда не спорил. Просто умолкал и через неделю-две приносил все те же забитые доверху продуктами сумки. Кормить близких – это был твой пунктик, твой конек, твоя визитная карточка. Ты слишком хорошо знал, что такое голод и нищета. И ты очень, очень любил своих близких.

Даже, когда ты уходил, долго, мучительно – у тебя было крепкое сердце и светлые легкие, врач говорил: как у юноши! И это при твоих девяносто четырех! – годы медленно и бесповоротно брали свое, ты то приходил в свое обычное молчаливо-терпеливое состояние, когда на все вопросы о здоровье отвечал: «Хорошо», то начинал кряхтеть и ложился, впадая почти в беспамятство – но даже в это непростое для тебя время, чувствуя малейшее облегчение, ты шел за продуктами и нес их моей семье, или своей младшей сестре, прикованной к постели и живущей со своими уже пожилыми детьми.

Ты вырос в большой семье – двенадцать детей. Ты был вторым. Но я запомнил на всю жизнь: пока оставались живы два твои брата и сестра, ты навещал их. Не они тебя, ты – их. Всех и каждого. Не от случая к случаю. Постоянно, как надежный курьерский. Мы шли к дяде Хаиму, старшему брату, или дяде Семе, младшему брату, разбитому параличом после инсульта, или к младшей сестре, тете Лизе. И ты нес свою знаменитую сумку с продуктами. Только сейчас я понимаю – это была великая ничем неистребимая любовь к близким. Ты ничего не говорил, когда я маленький семенил рядом с тобой, мы просто шли навещать родных людей. А потом мы отправлялись к не очень близким. А потом ты шел к просто знакомым. И каждому ты что-то приносил, справлялся о здоровье, молча пил чай или немного говорил, больше для того, чтобы поддержать их беседу, прощался, уходил, чтобы навестить их вновь. Через неделю –  по ближнему, а через месяц по дальнему кругу. Самая знакомая твоя фраза: «Таки надо помочь…». И ты это делал, как умел и как понимал. И они все, в каждом круге, каждый раз сначала справлялись не о твоем здоровье, а спрашивали: «Миша, почему тебя так давно не было?». Дядя Хаим, умирая, просил тебя: «Не оставь мою жену». И ты выполнил волю старшего брата – навещал тетю Клару до самой ее смерти. Каждую неделю.

Когда я приезжал на побывку в студенческие и потом семейные годы, ты приходил и говорил:
- Надо сходить к дяде Хаиму, дяде Семе, тете Лизе, - и далее по списку.
И я знал, что это именно надо и это правильно, вопрос не обсуждался. Без этого я не мог представить ни одного своего приезда. Потом тебя не стало. И на твою вахту заступил твой сын, мой отец. А потом они эмигрировали к родне по маминой линии. Я приезжаю в гости к ним, чтобы ходить в гости к родне. А папа говорит: «Надо позвонить тете Софе, Эдику». Список стал совсем коротким…
А я живу один. То есть не один, но мне не к кому ходить по списку с продуктами в сумке. Разве что к сыну. Но у меня почему-то все не хватает времени. Я много работаю. Или, может, мне слишком мало лет? Ты всегда был стар, а я – просто пожилой.

-2-

То, что со мной, мой выбор. Но проходят годы, иногда по ночам мне снится: мы с тобой, милый мой деда, возвращаемся из Киева. Автобус останавливается на шоссе у развилки. Ты выносишь две огромные сумки с продуктами. Мне всего десять лет, и в руках у меня небольшая авоська с печеньем «Юбилейное» и белым хлебом – для приличия. Ты говоришь:
- Ну, пойдем не спеша, - поднимаешь груз на вытянутые жилистые руки – ты всегда их носил на вытянутых руках, не перекидывая через плечо – и мы идем три километра по проселочной дороге. И я не понимаю, что ты уже очень старый. И вскоре ты говоришь. – Устал? Давай авоську мне.
Я отдаю и прыгаю в сторону на клубничное поле.
- Не ешь грязное! – слышу вдогонку.

-3-
Я не знаю, не могу уже различить, где в моих воспоминаниях о тебе правда, а где легенда. Но ведь все легенды – это сконцентрированная правда, приправленная искренней любовью.
Ты был мясник-колбасник –  говорят, лучший колбасник Киева! Когда папу вернули служить на Украину, мы ели только твой зельц, твой холодец, твои охотничьи колбаски. Говорят, докторская колбаса - твое изобретение. Ой, я себе представляю, что сейчас начнется где-то в тех местах, которые называются «защита авторских прав»! Ой, да заради бога, у нас не осталось патентов, да и разве Советская родина их раздавала своим героям? Я не претендую на проценты от товарного знака и продаж. Упаси меня! Но я заявляю все мои права на мою память – память моей семьи, в которой легенда о моем деде гласит: он был лучший колбасник Киева и он создал рецепт докторской колбасы. И когда Хрущев вез на встречу в Америку свои любимые охотничьи колбаски, на колбасной киевской фабрике их варил лучший мастер - мой дед Моисей Гуревич.
А еще известная драматургическая семья супруги Алескандр Корнейчук и Ванда Василевская, чьими именами названы улицы в Киеве, уже после войны в одном и том же бурундучке-ларечке покупали всегда одни и те же колбасы, сделанные одним и тем же мастером – Моисеем Гуревичем…

Ты был из очень бедной семьи. Черта оседлости, двенадцать детей! И все работали всю жизнь с малолетства. В двенадцать ты батрачил на дядю знаменитого тяжелоатлета Григория Новака. Дядя Новака – большой, просто огромный, гренадерского сложения - держал мясную лавку на Бессарабском рынке в Киеве. И пацаненок-батрак Мойша таскал мясные туши и возил их на телеге без скидок на возраст.
А однажды ты таки надорвался и заработал грыжу. Перед самой войной. Ты был бригадир – старший мастер колбасного производства. Привезли и скинули с телеги ободранную конскую тушу. И никого не было. И мясо могло испортиться. Ты в одиночку поднял тушу на разделочный стол. А грыжу переходил, но она еще напомнит о себе. И было тогда тебе под пятьдесят…

Ты был очень сильный. Легенда гласит: еще во времена нэпа, когда ты работал на своих более удачливых родственников все тем же мясником-колбасником, ты на спор переносил фанерный киоск для газированной воды – помните: «Меньше пены!»? Люди зарабатывали на этом споре. Люди, но не ты. Так гласит легенда.
А еще, я слышал своими ушами, ты вдруг за чашкой чая у одной незнакомой тебе до этого старушки впервые в жизни рассказал о себе, похвастался. Времена все того же нэпа. Вечер. Ты возвращаешься с другом из … оперы. Да-да, ты ходил слушать оперу. Странно, но тогда не крутили американских боевиков. Синематограф демонстрировал всего два-три новых фильма в год. А вот опера, оперетта! …
Я себе представляю: у нас долго хранилась фотография – на ней ты почти молодой, и тогда тебе уже было за тридцать, перед нэпманским фотографом. Птичка вылетела – и что осталось? Франт с гладко зачесанными темными волосами и усиками, в манишке с бабочкой и приталенном фрачке, сидит, забросив нога на ногу в полосатых брючках-дудочках, ботиночки белые с черными вставками по бокам, в руках тросточка. Но те же знаменитые уши! Добрейшие уши на свете.

И вот, я себе представляю: возвращается такой франт, из числа батрачивших на нэпманов-эксплуататоров, с товарищем после культурного отдыха в опере. И что же? В темном переулке встретили их урки, и один из них им говорит: «Давайте, таки, гроши». И друг, у которого реакция чуть быстрее, ноги чуть длиннее, а сердце нежнее, бежит в тень и оттуда успевает крикнуть очень важную мысль: «Мойша, беги!». Но что делаешь ты? Ты берешь одной рукой одного за шиворот, другой другого, приподнимаешь их, встряхиваешь и стукаешь немножко лбами –  и отпускаешь руки. И они лежат. И глаза у них немножко закрыты. А ты извиняешься перед богом и идешь за своим другом. И чтобы он не слишком испугался и не очень обиделся, отвечаешь ему в тень: «Спасибо, Сеня, за помощь, уже бегу». Это ли я слышал своими ушами от тебя, но глаза мои нарисовали это так, как хотело слышать мое сердце. Ведь ты не будешь сердиться на меня, деда?



-4-

В годы войны тебя не взяли на войну. Ты тогда уже был стар. Тебя забрали на трудовой фронт. Фронт этот проходил где-то в Средней Азии, в Узбекистане... И ты таки надорвался – и у тебя воспалилась паховая грыжа. И тебе сказали – иди к семье. И ты пошел… Но недавно ты уже проходил этот горький путь…

Семья твоя (моя бабушка и два ее сына, старший – мой дядя и младший – мой будущий папа) тоже была в эвакуации в