«почтовый-особый» вагон, ожидая, когда прицепят к проходящему в нужном направлении составу. А свозил её в итоге – в Москву. Дальше, «мёртвая почта» шла по ведомству Л.П.Берии, в учётно-счётный отдел при ГУГБ НКВД, откуда её отправляли для разборки и изучения в спецотдел Глеба Ивановича Бокия.
«Мёртвой почтой» - почтовые работники страны называли между собой – попадавшиеся изредка среди прочей корреспонденции – письма с непонятными адресами, например, в несуществующие в СССР города, или же, письма, адресованные давно умершим людям, или, более того, письма не значившимся в паспортных столах людям, а то и вообще – никогда не жившим. Работники крематориев в крупных городах тоже добавили свою толику писем: они неоднократно видели, как некоторые родственники сжигаемого тела – вкладывали напоследок в гроб, чуть ли не в руки мертвеца, какие-то почтовые отправления. После оперативного сигнала в органы – оттуда поступило указание изымать из рук сжигаемых мертвецов корреспонденцию. Органы подозревали, что в этих письмах – хула и жалобы Богу на власть.
Все долгие глухие годы железнодорожных скитаний по подводным путям – начальник «почтового-особого» относился к своему бумажному грузу – ответственно. Тогда так – о т в е т с т в е н н о - ко всему в стране относились: от алфавита и правил хождения людей по тротуарам до поведения в бою. Но когда умер Отец, всё переменилось в худшую сторону. Напрочь исчезла ответственность. Это он видел прежде всего на примере своего груза: если раньше «мёртвую почту» у него принимали с каменным лицом, под роспись, то сейчас, приёмщик раскрывал загодя в улыбке гнилозубый хохотальник и громко, наплевав на секретность, кричал: «Привет, Проноза! Смотрите, помощник смерти пришёл! Ну, сколько «мёртвых» мешков привёз?!». А получив в руки мешок с бутылками внутри которых были разные неизвестного содержания записки – поднял его и засмеялся: «Ты ещё и посуду приволок! Вот это кипяток! Чичи-гага! Тащим всё, что не прибито!».
А в последний раз приёмщик просто схватил его за руку и остановил словами: « У внутрь не заноси вовсе. Сразу пожгу. Погода позволяет». – «Как жечь?!» - осунувшееся в дороге лицо начальника «почтового-особого» посуровело. – «А так и жечь. А что ещё с непонятно кому нужной бумагой можно делать?» - простодушно кривил ряху улыбкой приёмщик. – « Раньше, конечно, эти головастики-мрачнецы геморройные, психофизики – моргачи, голова босиком, в кабинетах кумекали, что со всей этой трёхнутой тоской людской делать, но как Лаврентия Палыча не стало, так и весь его «спецотдел» и другие затеи накрылись медным тазом!» - злобно сплюнул приёмщик. – «Инструкции мы новые получили. Не до почты твоей… Да оно может и к лучшему, вон, брательник мой, он, конечно, изменник, власовец, - «Восточной звездой», к тому же награждённый, что ясно, только усугубляет, но всё же – братан… Письмо, говорю, пришло: живой он! После десяти лет лагеря! Живой! Пишет, что раз в год посылал домой весточку, а где все эти десять писем?! Может у тебя, Проноза, в мешках твоих были… Может, конечно, и у кого другого, в деле подшиты… Но теперь, по грузу твоему новое указание получено – жечь по поступлении… Ты вот, положительно, месяцами по всей стране мантулишь, голодуешь порой, но делу верен, собираешь, как приказали когда-то… А я всё, что ты за три месяца собрал – теперя пожгу за три часа! Сегодня жечь буду. На задворках пакгауза. Да недолго и тебе осталось. Думаю, сократят должность твою скоро. Ты куда приписан то?». В нагрудном кармане начальника «почтового-особого» лежала справка, выданная народным комиссариатом обороны о зачислении его в конвойный полк, относящийся к управлению шоссейных и железнодорожных дорог НКВД. – « А с бутылками, что будешь делать? – сухо спросил он приёмщика, брата власовца. – « Побью, натурально, побью!» - заржал приёмщик.
Вечером он пришёл к пакгаузу. Большой металлический бак был полон остывающей золы, в которой темнело битое бутылочное стекло. Когда он медленно проходил мимо всегда молчавшего репродуктора, тот внезапно захрипел ему вслед песню: «Мы отцовскому долгу верны – сыновья не пришедших с войны…». От неожиданного этого хрипа, он вздрогнул, поднял голову вверх и долго глядел на прибитый под репродуктором выцветший перекособоченный от времени и дождей плакат с едва читаемой надписью: «Могила Ленина – колыбель челове…».
После этого случая у пакгауза, он долго приходил в себя. И спасло его – рождение сына. Заботы навалились и заняли всё предназначенное для раздумий время, отменили любопытство, добавили хмури и недосыпа.Сын быстро рос - вытягивался в молчаливую, объяснявшуюся только на языке странных жестов, длину; он мог подолгу глядеть на висевшую над кроватью журнальную репродукцию картины "Героический бой канонерской лодки "Ваня-коммунист" с белогвардейской флотилией на реке Каме под Пьяным Бором"; на своё имя - Георгий, не отзывался, словно бы давал понять, что оно - бесполезная, преждевременная, несогласованная с ним выдумка родителей. Но они всё равно, продолжали упрямо и медленно произносить его, преследуя свою, явно чуждую сыну цель. Непринятое имя, как мёртвая рыба, безжизненно болталось на поверхности горьких родительских разговоров, а сын терпеливо и безучастно наблюдал за ним и ждал, когда оно утонет. И,однажды, отец не выдержал,он спросил, глядя в жестокие глаза сына - "Тогда, скажи сам, как тебя зовут?", и сын, будто давно ожидал этого вопроса, - тут же ответил:"Саша".
И снова замолчал.
Но однажды жена, встречая, прямо на пороге радостно закричала:"Заговорил, о тебе спрашивал!" - "Что спрашивал?" - растерялся он, - "Кем папа работает, спрашивал, я сказала, - начальником почтового вагона...", - "Почтового особо специального" - поправил он, а жена продолжала:"...и тогда, он письмо тебе написал! Правда, с адресом начудил, написал "Папе", и всё. Да, ещё спросил у меня, папа точно письмо получит? А как же, говорю, ведь он - начальник почтового вагона!",- "Где, письмо, где?" - закрутил он головой, - "Мы пошли за хлебом, и он, сам его в почтовый ящик бросил! Достаёт!" - гордо выделила рост сына жена.
Но рождение омрачённого молчанием сына, как оказалось, лишь добавило начальнику "почтового особого" - внутреннего сиротства; ночью, во сне, он часто озирался, будто бы искал кого-то, потерянного то ли в прошлом, то ли в будущем.
А днём, он иногда начинал судорожно чиститься, ему всё казалось, будто лопнул какой-то гигантский гнойник, и заражённая злобой слизь потекла наружу, пятная прошедшее время и прожитую жизнь; и наравне со временем, что-то лопнуло в нём и самом…
Везде, и снаружи и внутри, всё стало одинаково н е п р о ч н о .Что-то казавшееся надёжным и прочным на раз разваливалось, стоило лишь дрыгнуть головой в нужном направлении лысому оратору с трибуны, открывая постыдную правду ненужности и несоответствия времени – людей делавших когда-то казавшимися важными дела. Вот и почтово-бумажное сырьё, которое он исправно подвозил для укрепления фундамента власти, в чём он был уверен, теперь оказывалось никому не нужной золой на задворках пакгауза. Да и само время пропитанное студенистой слизью новых противоречивых указаний часто не выдерживало разрушающей его нагрузки, рвалось, и многие выпадали из него, проваливаясь во внерассудочную жизнь.
Он дёрнул посильнее и гнилые нитки мешка сданного ему на станции Сарепта, судя по бирке, - легко разошлись. Он зачерпнул рукой из мешка письма и забросил их в зев печки. Он черпал и забрасывал, черпал и забрасывал, утрамбовывая бумагу кулаком. В результате вошёл почти весь мешок, лишь несколько писем упали. Он вытянул из кармана коробок, чиркнул спичкой, и – с а м – поджёг «мёртвую почту»!
« Понятно ли, во имя чего трудишься, человек? – спросил его однажды крепко выпивший товарищ Гогонов, когда они обмывали в сорок пятом - награждение Пронозина знаком "Заслуженный работник НКВД" ( за то, что в слепом улове писем, сданных им в сорок первом, оказались три поминальных открытки сорок третьего года с именами немецких гефрайтеров погибших в Сталинграде ), и не дожидаясь ответа продолжил: - Во имя порядка установленного здесь Отцом. Хаос с изнанки мира рвётся сюда, к нам. Этот бес-порядок атакует со всех направлений: из, якобы, случайных, не поддающихся логике совпадений, из безудержных, пропитанных горечью несбывшегося – «а могло бы быть иначе» - снов, из тюремных, открытых до срока исправления камер, из мечтаний подвальной крысы о крыльях, да что там, уже и из родильных домов! Из этого бесконтрольного хаоса прорываются полулюди жившие до этого в абцессах времени скрыто, будто сухарящиеся вши на швах зэковской робы. У существ этих одна цель – убить Отца. Любым способом. А,чекистская, наша задача, Пронозин, бля, она, тяжелее, чем у того сфинкса! Проверять появляющиеся в мире существа и предметы на соответствие, подобие и лояльность Отцу. Не допустить, чтобы иудин дым предательства выел глаза нашим детям! Вот и твоя работа с неучтёнными письмами тихой сапой подплывающими из небытия в нашу реальность – дело большой политической важности! Помни это всегда! Вскрытие абцесса времени, - подчеркнул он рубящим движением руки, - требует только хирургического вмешательства!».
Так, когда-то говорил товарищ Гогонов. Но что он сказал за секунды до расстрела, ловя бритым затылком рыскающую пулю, изготовленную хаосом из чёрного человеколюбивого металла; что говорил он, вглядываясь с подозрительным прищуром в убивающие его новые времена глазами цвета заплесневелого серого хлеба? - Не удержали плацдарм? Или их дело всегда было зряшным: Отцу никто, никогда не угрожал, и нет никакой гибельной, парализующей изнанки у нашего мира, а есть только одна жизнь – сначала живая, а потом – мёртвая, подлежащая сожжению, как вот эта почта?
Письма загорелись сразу, пламя шустро перебегало с одного конверта на другой. Он поднял упавшие письма и стал разглядывать их перед тем, как сжечь. На одном из конвертов пляшущие дрожащие буквы старческого почерка складывались в строчку-адрес: «Поручику Тенгинского полка», - этот ветхий конверт он бросил в огонь не задумываясь; на другом было написано – « в город Китеж», и он упал в печку; на третьем вместо адреса было крупно: «Письмо-счастье». Этот конверт он вскрыл и начал читать нечёткую машинопись: «Само письмо-оригинал находится в городе Манопелло. Это копия. С получением письма, его надо послать дальше, даже если вы не верите в счастье из параллельных миров. Сейчас всё в ваших руках. Отправьте письмо и вы благополучно доживёте до глубокой старости, но если…». Он втянул в себя холодный воздух, и с силой смяв бумагу, отправил письмо в печку. Всегда он делал свою работу не размышляя, что в мешках, какие письма, и сейчас, убедился, что не стоило ему их читать… Он смотрел на следующий конверт в его руках. Конверт был сложен знакомым военным треугольником, но вот только треугольник этот был из какой-то жёсткой серебристой бумаги. Вместо адреса стояли непонятные значки, цифры. Он хрустнул треугольником и обнаружил внутри русский текст: « Привет хозяйка губ своих и плеч! Шлю тебе письмишко в стиле ретро, как
