посмотреть в небо, на землю, на лица тех, с кем воюет и кого через пять минут может не быть, вспомнить самое сокровенное, пожалеть о несделанном.
Соколов жалел, что не прижался лбом ко лбу Романюка.
Зато с момента появления танков, нагло прущих вперед, горящих, крутящихся, но все равно прущих – минуты неслись со скоростью секунд. Исчезало все прошлое, отсекалось будущее - только здесь, сейчас - марево боя, вой и скрежет, чернота дыма, крики. Смерть. Возможная победа. Нет, не возможная - только победа.
- В атаку, - голос комбата.
Рядом с Соколовым рвало пацана, которому он отдал спирт, выворачивало прямо на штаны, а тот тихо скулил, закрывая глаза рукавом, причитая «мама, бля, мама, бля». Дернув за шкирку, отпихнул мальчишку – успеет еще, пока пусть сзади, а сам побежал, раздирая горло: «За Родину! Вперед!» Впереди мелькнула и исчезла спина Романюка… А, может и не его.
Все закончилось быстро. Или так показалось.
Тишины не было.
Зато небо - вернулось.
Значит - жив. Опять. Снова.
Не время- не судьба. Пока.
Соколов лежал, уткнувшись носом в липкий глинозем – порох, кровь, гниль.
Живой.
Попытался подняться - бедро свело болью, точечной, острой, будто папиросой кожу прижёг. Издалека услышал рев Рогозина:
- Соколов, бля! Нас четверо. Цел? Комбат сильно ранен. Связи нет, надо выбираться. Помогай.
Ротный встал на колени: тела, тела, не двигаются – и дергаются; молчат – и стонут; кровь, белеющие осколки костей, остановившиеся глаза – тоже в небо, только зрят уже - другое. Мелькнула мысль, - если правда то, что говорила бабка о душе, значит, вокруг сейчас они – ребята, бесплотные, видят себя, его. Соколов затряс головой, контузии только не хватало. Так, попробовать встать – комбата выносить, посмотреть, кто еще жив.
Впереди светлела голова…
Романюк?
Романюк. Нет.
Вскинулся - бедро выворачивало, смог двинуться только ползком, на одном колене, волоча непослушную ногу.
Сбоку разрывался Рогозин, но Соколов упорно тащил себя к белобрысой макушке.
Не он.
А он? Он – где?
- Ротный, ранен? Идти можешь? Давай сам, а мы с Зиятдиновым к комбату. Еще пятеро, двое целые, смотрят других, оружие собирают. Двигай, мы пошли.
Соколов кивал, кивал, а сам думал «Где?», понимая, что, скорее всего, – летает с остальными. Но уйти, не убедившись, не мог.
Впереди головой в воронку раскинулась Ниночка, вместо затылка – месиво.
Рядом скрючившийся Курганов - смерти наплевать на знание немецкого и чирьи.
Слева – тот пацанчик, рот открыт, кулачки стиснуты у груди, дитя дитем.
Справа – Анисимов вытянулся, на лице удивление «что, вот так, сразу?»
Романюк, едрить тебя.
Сзади стон-шепот, но он услышал:
- Ротный…
Андрея затащило за гусеницу сгоревшего танца, туловища не видно, на волосах кровь, грязь, не белая она – черная. И рука на отлете, вывернута. Все так же, на карачках подполз:
- Живой.
Губы у того серые, лопнувшие, радужка пленкой подернулась, в углу рта слюна пузыристая. Соколов знал и пленку, и слюну, не раз видел у тех, кто одной ногой на этом свете, другой на том. Сначала глаза мутные, а потом, за несколько секунд до «другого неба» - ясные, смирившиеся.
Завалился рядом:
- Не смей, Романюк. Удавлю своими руками, понял? Не смей. Вытащу, выберемся.
- Пить… есть?
- Откуда? Вылезай, ну?
Рядовой, бля, даже под старухиной косой пробует усмехнуться, толкает из себя:
- Не могу. Рука, нет руки. Не вижу.
И башка закидывается, шея, очень белая на фоне угольного лица, напрягается бугристыми венами.
- Не смей, Романюк, не смей…
Соколову кажется, что он кричит, а на самом деле - сип немого.
Ему удалось выкатить Андрея, рассмотреть висящую на сухожилиях левую руку, раздробленную ключицу.
Волок, теряя сознание, останавливаясь только два раза. Первый – ради фляжки с водой. Второй, когда Романюк захрипел, царапая пальцами грудь. Соколов прижимался к запекшимся, уже фиолетовым губам, делился своим воздухом - дуя, прося.
Он успел дотащить парня до своих.
Живым.
— — — — — — —
Соколов присел на край госпитальной кровати, стараясь не смотреть на пустой рукав Андрея, аккуратно заправленный за пояс больничных кальсонов. Тот толкнул коленом:
- Все нормально. Спасибо тебе.
Ротный отмахнулся:
- Сто раз уже говорил.
- Пусть будет сто первый. Спасибо.
- Не за что. Куда поедешь?
- Не знаю. Домой попробую, а там - как выйдет.
- Напиши.
- Хорошо. Береги себя, ротный.
- Не я решаю.
- И все-таки береги.
- Посмотрим.
- Как нога?
- Бегает, осколок же вытащили, а шрамы украшают.
- Угу. Соколов, я…
- Что?
- Выйдем покурим?
- Угу.
В курилке они были одни, время обеда, да и ходячих мало.
- Все скоро закончится. Мы победим.
- Конечно. Соколов, я…
- Что?
- Я… чувствовал.
Быстрый взгляд выше уха, вертикальная морщина между бровей.
- Что чувствовал?
- Тебя.
- И… что?
- Не знаю. Ничего.
- Вот и я не знаю. Езжай Романюк, устраивайся. Напиши.
Андрей плюнул на огонек самокрутки, ввинтил в дно банки из-под тушенки. Шаг вперед – прижался лбом ко лбу Соколова. А потом объятия, крепкие, сильные. И покачивания, похлопывания по спинам. Горячий выдох в висок:
- Бывай… Друг.
- Я напишу.
- Война закончится, может, свидимся.
- Да, да. Воюй… Приезжай… Друг.
— — — — — — —
70-летний Андрей Викторович, известный военный историк, смотрел в небо. Там, высоко-высоко, среди миллионов других, жила душа Петра Соколова, ротного.
Сегодня ровно пятьдесят лет, как он спас рядового Романюка.
Не довелось встреться.
Погиб Соколов в апреле 45-го…
Друг.
