С Новым годом, Ленинград.

Год назад под кроватью в этой комнате были сложены подарки: художнице-Танюшке - краски с альбомом, Павлику – строительный набор и книжку, маме папа достал духи, дети склеили домик; бабушка, хоть родители были против, приготовила внукам маленькие иконки, мама связала папе теплый шарф, а бабушке – зеленую шаль.
За час до полуночи Павлик разворачивал свертки и каждый должен был, получив, сказать всем теплые новогодние слова. Мама читала стихи о счастье, папа вспоминал о силе духа, дети бросались им на шеи с воплями «люблю, вы самые лучшие», бабушка, тайком перекрестившись, шептала «только бы не было войны»…

Сейчас папа на фронте, мама дежурит в больнице, бабушка… Бабушка лежит. А абажур на потолке тот же самый - желтый, обшитый бахромой по краям, только света с осени не видно – электричества во всем Ленинграде нет. Зато есть немного дров, печка-буржуйка, выменянная мамой на два килограмма гречи и отцовские часы, хорошо, тогда запасы еще кой-какие были. Вот семье Сомовых выбирать пришлось: то ли голодать еще сильнее, откладывая на печку, хотя куда сильнее-то, то ли жить даже без этого крохотного, но тепла в сорокаградусный мороз. И то, и то – ужасно, а принимать решение нужно, нужно было. Потом у них в одни сутки Андрюша и Клавдия Петровна умерли, до конца месяца еще десять дней было – карточки их остались. Поэтому тетя Маша решила смерть матери с сыном не регистрировать, будто живы они, чтобы на буржуйку накопить. Не всем так удавалось, комиссии по домам ходили, если узнавали об обмане, могли и осудить. Тетю Машу пронесло, никто не донес, никто не узнал.

Как же холодно: три свитера надеты, жилетка сверху, пальто, платок мамин, а все равно, как во льду находишься; глаза закроешь - еще студенее, словно на ресницах иней лежит, и не треск дров слышится, а хруст снега под ногами. Зима эта вечная-бесконечная, сроду за Танюшкины десять лет подобных морозов в Ленинграде не было. Бабушка головой качала - не иначе, как фрицы в сговор с антихристом вступили, пообещали тому тысячи душ подарить, если он ленинградцев холодом выморозит да голодом уморит. Но только не верит Танюшка-пионерка в сказки о боге с дьяволом, глупости, нет никакого Иисуса. Если бы был, да еще и добрый, разве допустил бы он такое: из двадцати детей в их парадной в живых только половина осталась.

Павлик сегодня воды почти не принес, а мама очень просила. Но разве он виноват, что в ближайшей полынье мужчина головой вниз упал да так и замерз, закрыл собой - не дотянуться. Кто вытащит? Дети, что ли? А до следующей далеко идти, Павлик сказал, боялся – мандаринка замерзнет, которую ему незнакомый военный около Невы подарил.
Танюшка перекатывает в ладонях оранжевый ледяной шарик, подносит к лицу – а пахнет-то, пахнет, как на прошлогодней елке.
-Ты будешь чистить?
Павлик почти уперся ногами в стенку буржуйки, греется, щеки красные, а губы, лоб – белее снега и глаза тусклые, как у вороненка, выпавшего из гнезда. Танюшка в деревне такого видела, пока дети решали, как птичку назад положить – птенчик умер. Не надо об этом думать, хотя… как же Танюшка раньше смерти боялась, а сейчас привыкла, знает - рядом она, забирает неожиданно, идет человек, внезапно падает и замирает. Когда первый раз увидела, мама ей глаза рукой закрыла: «Не смотри, дочка». А потом трупов много стало: у стен домов, у реки, в очереди за хлебом, около больниц. Мама рассказывала бабушке, что ночью приносят к воротам больницы еле дышащих и оставляют, надеясь, врачи заберут, может, супа дадут. К утра почти все уже оледенелые, машина приезжает, забирает, везет на общее кладбище.

Об одном только умоляет Танюшка, не знает, кого именно, но просит горячо, слезно: чтобы папу не убили, чтобы мама, Павлик, бабушка и она сама выжили. И чтобы следующий Новый год снова встречали с подарками.

Павлик повторяет:
- Сама почистишь?
Танюшка поддевает пальчиком корочку, но та не поддается, заиндевела, да и сил у нее маловато сдернуть солнечную шкурку. Передает Павлику, он с трудом отковыривает, тянет и вот уже виднеется мячик, разделенный на дольки. Рот моментально наполняется слюной, ноздри щекочет запах, а внутри просыпается что-то плохое, гадкое: хочется вырвать из рук брата мандарин, запихнуть целиком в рот, не делясь, и пить, есть его быстро-быстро. Танюшка трясет головой: нет-нет-нет, это же Павлик, Павлик… вон, как аккуратно делит на две кучки. Пододвигает одну к Танюшке:
- Ты сразу не ешь, соси, пока сама не лопнет, а потом по капелюшечке глотай. Из корки чай сделаем, на три раза хватит. Мама придет, обрадуется. И вот еще…
Павлик берет от своей кучки одну дольку:
- Это маме.
Танюшка тоже хочет поделиться, но брат накрывает ее руку своей:
- Сама ешь, маме немного жмыха осталось.
Но Танюшка вырывается, сгребает сокровище, бежит в угол комнаты – к бабушке.
- Бабуль, на…
Старая женщина не двигается, да и вообще – есть ли в этом коконе одеял и ватников человек? Тень, оттиск – из-под платка виднеется лишь заостренный нос, выбивается седая прядка. Не двигается бабушка, не слышит, что ли? Танюшка трогает за плечо:
- Бабуль, я тебе мандаринку принесла.
Нос дергается, раздается голос, раньше мелодичный, певучий, а сейчас будто скрип несмазанной двери:
- Не надо, Танечка. Мне уж не нужно.
- Бабуль, возьми.
- Детонька, не хочу, не люблю я их.
Танюшка не понимает, как можно - не любить? Но переспрашивает:
- Точно?
- Да, милая. Ешь сама. А я посплю. Не тревожь меня, Танечка.
Танюшке становится страшно, бабушку почти не слышно, приходится ложиться ухом на ее губы, чтобы разобрать последние слова. Танюшка гладит одеяла:
- Бабуль, только не умирай. Мама сказала, утром придет. Новый год ведь сегодня, не умирай.
То ли всхлип из-под платка ей в ответ, то ли обещание, то ли молитва…

Павлик все также сидит около буржуйки, но от долек рядом – три осталось.
- Ты же говорил, сосать медленно? Я еще ни одной не съела.
Павлик переводит взгляд на сестру, покачивается:
- Не удержался я. Пойду на диван, Тань. На…
Вынимает из кармана носовой платок, осторожно-осторожно разворачивает на полу – в нем хлебные крошки:
- С прилавка успел смахнуть, большая пайка упала, когда взвешивали, крошки остались, а я успел. Вода закипела, брось в чашку корку и крошки, сытнее.
- А ты, Павлик?
- Не хочу, Тань, выпил уже.
Танюшка понимает – не пил Павлик, что ему тоже - надо, но так хочется верить его словам и она – верит. Может, правда, не хочет, он же большой уже – тринадцать лет, он же мальчик…

Но когда напитка остается на донышке, становится стыдно-стыдно – неправильно это, нужно было поделиться с Павликом, нужно. Подходит на цыпочках к дивану – он спит, свернувшись неровным клубком, такой маленький, похожий на шестилетнего. Танюшка кладет одну из своих долек на стул рядом с братом – за крошки.

Подходит к окну, отгибает чуть-чуть синюю штору и смотрит в тоненькую щелку – 1942 год наступил…
Танюшка шепчет в темноту:
С Новым годом, папочка.
С Новым годом, мамочка.
С новым годом, бабуля.
С Новым годом, Павлик.
С Новым годом, Ленинград.

Затем садится к печке и ждет маму.