Татьяночка

от стенки, произнес в никуда:
- Никто не знает, что к лучшему. Некоторые живые ему позавидуют...
Шикнул на него Марченко, а сам подумал, - надо бы еще разок попытаться Андрея разговорить: хам-то он хам и злость хлещет, да ведь не просто так, выжигает его изнутри дочерна, не охладится – вместо души одни головешки останутся, как жить дальше будет? Семен краем уха слышал как Неверовский говорил Терентьеву, мол, не будет близким сообщать, не вернется домой, если доживет. А близким - это кому? Жене, невесте, матери? Ясно, после такого мужику хочется со своим стыдом один на один остаться, понятно это. И не из-за того, что родные откажутся, наоборот, невмоготу думать о сочувствии. Ведь даже если смолчат, все одно то там, то сям просквозит: "бедный, несчастный, не мужчина..." Попробовать нужно. Пошлет, что ж, значит, пошлет... но может, хоть матом облегчится.
Пока прикидывал, с какой стороны начать, Татьяночка заглянула с новостью: завтра аккордеон принесут, вроде целый, не фальшивит, если кто играет среди них - может опробовать. С крайней кровати вскинулся Аникеев, - самый пожилой из них, почти полтинник, тоже из молчаливых. Только не по убеждениями, по здоровью: легкие прошиты насквозь, после пары предложений кашлем душился. А тут просипел с паузами:
- Я. Играл. Первый баянист. Аккордеон тоже могу. Что хочешь. Романсы. Песни. Вальс. Русское.
Неверовский обернулся к нему:
- Не отвечай. Кивни. "Дорогой длинную" знаешь? Отлично. А "Гори, гори, моя звезда"? Хорошо. "Вечерний звон"? Ага. "Ямщика"? Угу.
И пояснил изумленной Татьяночке:
- Я петь учился, говорят, неплохо получается.
Марченко чуть не подавился, до того поразился - Неверовский разговаривал. Да не безразлично, а странно весело, голос звучал четко, с бесИнкой. И в халат Андрей не кутался, хоть и встал, и брови не хмурил. Порадоваться бы за человека, а Виктора предчувствие кольнуло: "не к добру перемены, ох, не к добру..." И доброжелательность, и предложение: с одной стороны песней пожар в себе тушит, с другой - очень уж отчаянно, словно сигать надумал. Вот только куда ? Или, наоборот, откуда? А, ладно, взрослый мужик, в няньках не нуждается, может, смириться пытается, а это, известно дело, непросто.
Тихий час к концу подходил, Степанов, кряхтя, в сортир собирался, как вдруг крик в коридоре послышался, шум, топот. А потом дверь распахнулась и в палату ворвалась незнакомая женщина, за ней Тося с криком:
- Куда вы, сказано же, нет его. Сказано же, не тут Кротов. Сказано же, подождите Ивана Николаевича на улице.
Но женщина отмахнулась, застыла посреди, оглядывая койки. Все заняты – одна пустая, голый матрац, не успели перестелить. И будто стержень из нее вытащили, зашаталась, вот-вот упадет, за спинку кровати схватилась;
- Антон… Антон Кротов, танкист, девятнадцать лет, он тут? Мне написали, что здесь, что рядом. – зачастила, а надеждой, с мольбой, а руки уже ворот платья оттягивают и бисеринки пота на висках. – Где он, ребятки, а? Я мать, мать его, мать.
Неслышно Татьяночка вошла, взяла за локоть:
- Пожалуйста, пойдемте со мной. Сюда нельзя, тут стерильность, раненые, посторонним запрещено в палаты.
Но ты вырвалась и снова, как заведенная:
- Да какая я посторонняя? Мать я Антошки. Мне писали, тут он. Где? Где мой сыночек? – и криком птицы подстреленной – Не уйду, не уйду, покажите мальчика моего, не уйду. Он ведь жив, да? Жив?
Тося главврача привела, но бестолку, не силой же тащить. Все замерли, Степанов сидел, раскачиваясь, зажав виски ладонями. Горе набухло нарывом, вот-вот прорвется, вот-вот… Иван Николаевич положил женщине руку на плечо:
- Мы сделали все, что могли, но ранение головы было…
И прорвалось. Затопило по самый потолок палату. Она бросилась к пустой койке, упала плашмя, комкая несвежий матрац, стучась лбом, завыла:
- Антошенька мой, сыночек. Не успела я, прости, спешила и не успела. Я б выходила, я бы не отдала тебя, сыночка, мальчик мой. Дитятко родное, и тебя нет, и внучки не народятся, одна я осталась, одна.
Татьяночка порывалась подойти, больные вокруг, нельзя их тревожить, но так и не вышло, да и Терентьев сказал не трогать. Марченко отозвал ее:
- Дайте выплакаться, все понимают…
Женщина выла недолго, затихла, села, глаза оттерла.
- Вы уж, родимые, простите меня. Всем несладко и ваши матери тоже где-то плачут. Что ж, каждому судьба своя. Моему Антошеньке вот такая. Гостинцы сыночку привезла, санитарке передала, вы съешьте, помяните его. Вот - порылась в сумочке - он мне перед отъездом стихотворение написал. Героем хотел стать. В победу верил. Можно прочитать?

Встала и торжественно:

Враг не пройдет и не захватит нас
И кровь до капли отдадим за землю нашу
Я обещаю, мам, тебе сейчас
Что не погибну и вернусь до хаты
Ты жди меня и я приду с победой
Когда враг будет намертво разбит
- Дальше он не смог сочинить, говорил, рифма не подбиралась...
И вышла - прямая что палка. Голова неприкрыта, а Марченко привиделся платок черный.

Аникеев играл, Неверовский пел, остальные слушали: и пациенты из других палат, и Татьяночка, и Терентьев заглядывал, и старая Матрена уборщица, и сторож Николай, и Надя, Лена, Тося… Начали засветло, потом свет зажгли, тени мохнатились по углам, голос Андрея - глубокий, мягкий, душу рвущий - плыл по сердцам, по воздуху, уносил далеко-далеко, туда, где "каждый слушал и мечтал о чем-то дорогом". О чем-то о своем. О ком-то...
Марченко когда мать померла, когда их с женой первенец в омуте утонул, когда Гришку, друга-земляка закапывал - не плакал. Не мужское это дело, да и не лились слезы, все в кровь уходило, по жилам текло, а тут... Слушая:

Твоих лучей волшебной силою
Вся жизнь моя озарена,
Умру ли я, ты над могилою
Гори, гори, моя звезда.

... моргал, словно под веками солью натерли, мокро стало в уголках глаз, натекало, натекало, собиралось, - вот-вот прольется. И не остановить будет, не прекратить. Но не мужское дело, нельзя. Отвернулся к темному окну, а там отражение Татьяночки: губы кусает, больно, видимо, кусает, цапнет и морщится, ухватит зубами и воздух втягивает. И такая горечь на том лице, что Марченко о себе моментально забыл, захотелось прижать медсестричку к груди, погладить по темноволосой головке, сказать: "Что ж ты, милая, в себе такое тяжкое носишь? Отчего мучаешься? Поплачь, девочка, поплачь - легче станет..." Привстал даже, но Татьяночка вдруг судорожно дернулась и, кинув на прислонившегося к косяку Терентьева страдальческий взгляд, выскочила. Цокнул Марченко: ясно все, сохнет девка, сохнет... А у Ивана Николаича в эвакуации жена, сын.
Рядом фальшиво подпевал Степанов, а на окраине города по железке стучал колесами подходящий к станции поезд, во дворе тарахтел мотор санперевозки.

И сколько нет теперь в живых
Тогда веселых, молодых!
И крепок их могильный сон;
Не слышен им вечерний звон.

- Ниночка... Доченька моя, певунья. Письмо бы от нее...
Марченко обернулся к Семену:
- Дочка? А где она у тебя?
- Воюет моя Ниночка, Витя. Где-то воюет. Ни весточки от нее, ни привета. Полгода. Восемнадцать в апреле стукнуло, а в июне в разведшколу пошла. Один я ее растил, женка в тридцать пятом от глотошной преставилась, фельдшерицей была, вот и подхватила от ребетенка, тогда во всем округе глотошная свирепствовала. А я с Ниночкой остался, вырастил. Как пела, как пела... Этот "Вечерний звон" тоже, но не любила его, говорила, грустный, а она смешливая. Если только соседки просили. Красавица, коса по самое то. Где сейчас моя девочка...
И такая тоска, такая отцовская тревога была в еле различимом шепоте обычного балагура Степанова, что Марченко просто молча рядом сидел: не прикасаясь, не говоря ничего. Что скажешь? Что?
- Не вспоминал о ней вслух, - Семен потянулся, вытащил из тумбочки самокрутку, - боялся. Страшно думать, не то, чтобы сказать... Пока в себе ношу, вроде охраняю ее. А тут не сдержался, разбередили душу. А... - взмахнул рукой, встал.
Снова зашла Татьяночка, снова пропал и появился Терентьев, Аникеев то разгонял аккордеон, то останавливался, падая лицом на меха и заходясь кашлем, а Неверовский пел и пел. Переходя с "Ах, эти черные глаза" на "Священная война", с "Шаланды, полные кефали" на "Тачанку". "Спой нам ветер" сменялась "Підманула, підвила", после последнего слова "Жаворонка" сразу же начинал "Синий платочек", после "Ваши пальцы пахнут ладаном" затягивал "Интернационал", а растерявшийся было в первый момент Аникеев - подхватывал. Если музыкант не знал мелодию, следовал за голосом Неверовского наощуть. "Три танкиста", "В парке Чаир", "Я на подвиг тебя провожала", "Ехал казак за Дунай", "Варшавянка", "По военной дороге...".
Иван Николаевич несколько раз пытался остановить концерт, но его упрашивали и главврач, соглашался: понимал, людям это нужно, важно. Но на романсе "Выхожу один я на дорогу" шепнул что-то Татьяночке, та присела на кровать к Неверовскому, похлопала по руке, давая понять - последняя. Андрей, подавшись к медсестричке всем корпусом, допел:

Чтоб весь день, всю ночь мой слух лелея,
Про любовь мне сладкий голос пел.
Надо мной, чтоб вечно зеленея,
Тёмный дуб склонялся и шумел

Взял ее за пальцы и прижался губами к тыльной стороне запястья. Татьяночка растерялась, руку стала выдергивать, но Неверовский держал крепко. Медсестричка затихла - палата тоже, только аккордеон натружено гудел, сдуваясь.
- Татьяна Васильевна, - Андрей выпрямился, но не отпустил, - простите меня, идиота и грубияна за то, что обидел вас. Очень совестно за те слова. Самые искренние извинения. Вы прекрасный человек и, поверьте, забыть вас будет трудно.
Татьяночка покраснела, плечики поднялись, венка на шее сбоку запульсировала, а Неверовский снова поцеловал - на этот раз маленькую, испачканную йодом ладошку. И смотрел на нее, смотрел - не глядя, косясь в ту самую стену, а Марченко казалось, Андрей кожей видит, как оглядывается Татьяночка на Тереньева, как смущается.
Иван Николаевич пожелал всем спокойной ночи, Татьяночка встала, все забегали: процедуры пора, уколы, ночью раненых новых привезут.
Степанов уже раза три выходил посмолить, у Аникеева, у Марченко чинарики пострелял, Виктор не трогал его, не тормошил. Ясно же, - Ниночка. За час до подъема Неверовский стал собирать все из тумбочки в мешок.
- Ты куда? Выписывают, штоль?
- Я сам себя выписал, а Терентьев не стал спорить.
- Как же ты его убедил? Грузин наш полмесяца ходил, а Николаич ни в какую, сам, говорит, решаю когда кого куда.
Неверовский усмехнулся:
- Мне-то что долечивать…
И ушел.
Татьяночка позже подтвердила, Терентьев в самом деле выписал Неверовского, вот только в отпуск ли, в тыл, на фронт - она не в курсе. Говорила нервозно, то и дело переключаясь на другое, Марченко понимал - не хочется ей об Андрее, сердце за Терентьева бьется.

Месяц прошел. Выписался Степанов, ушел Аникеев, на их места положили Садыкова с травмой позвоночника и Закаряна с контузией. Бедро выправлялось, Иван Николаич говорил, пару недель и голень будут ломать, погоди, мол, Виктор, не торопись. А как не торопиться, когда ненавидишь уже и всех вокруг, и себя, беспомощность эту, однообразие, никчемность. Когда суп йодом отдает и даже Татьяночка раздражает. Лежал ночами без сна, думал: вот так проваляется до конца войны, вернется в село, а там спросят: "Где ты, Петрович, воевал, сколько фрицев убил?" А он что? Стыдно. С новенькими не