Микромир

решить, чего в ней в такие моменты было больше: восторга или злости? Скорее всего, восторг уравновешивал злость. Удовлетворённая таким равновесием, она даже не делала попыток начинать реальные боевые действия. Ей вполне хватало чувства морального превосходства.
Но однажды я увидел её совершенно другой. Она не атаковала меня, как всегда, а тихо шла, не предупреждая о своём приближении  ни лаем, ни рычанием. Я даже не сразу сообразил, что это она. В тот момент её можно было описать одним словом: задумчивость. Она смотрела на меня, как смотрит художник на натуру. Расстояние между нами сокращалось. Я стал нервничать: уж не трюк ли это?  Поди, угадай, что у неё на уме. Идёт с видом философа, а потом хвать!.. В какой-то момент мне показалось, что она угадала мои сомнения, и в её глазах отразилось недоумение: разве у тебя есть основания не верить в мою искренность? Я не знал, во что верить: в её искренность или в её хитрость? Стратегическая инициатива была в её руках, вернее в зубах. А может, всё-таки, в глазах?! В любом случае она выигрывала. Проиграть в этой партии мог только я. Думать в этой драматической ситуации было некогда: до четвероногого философа или пройдохи оставалось не более пяти шагов. А может на ничью, а?.. Но она была полна решимости довести партию до конца. Вот только до какого? Неожиданно вспомнилось: осторожность лучшая сторона доблести. Что это было? Соломинка утопающему? Щит обороняющемуся?  Утешение проигравшему? Фиговый  лист, для прикрытия позора дезертира? Не знаю, и по сей день. А тогда… тогда нервы не выдержали и я наклонился, делая вид, что беру камень. Так, на всякий случай. Хотя случай был далеко не всякий.


Два-На-Два

Раньше Два-На-Два был просто Серёгой; этаким рубахой-парнем; простым, надёжным, доступным, своим; Портосом, не чуждым интеллекта и тонкого юмора. Но жизнь окунула его в два страшных варева: работу в милиции и торгашество. Эти чудища и по отдельности-то расправляются с человеком без жалости и без эстетства, по принципу мясорубки; так душу переламывают и перемалывают, что уж не о какой реанимации и говорить не приходится, а в две пасти они способны кого угодно сожрать в мгновение ока. Находясь в состоянии клинической смерти, жертва не испытывает никакой боли. Напротив!.. наслаждается эйфорией предсмертного экстаза, и даже хруст и стоны собственной души кажутся ей бравурным маршем, симфонией оптимизма.
Ну вот что, собственно, я хотел заметить. Мы даже не подозреваем, в каком широком спектре воспринимаем людей. Когда Два-На-Два был ещё просто Серёгой, ну тем самым рубахой-парнем, его физические размеры не бросались в глаза - были спрятаны за широкой душой; нынче же невольно удивляешься: «зачем такое большое тело для такого маленького, тщедушного, покрытого бесчисленными язвами, остатка некогда могучей души, всё меньше и меньше подающей признаки жизни?». По сути, большое тело уже приступило к исполнению обязанностей гроба. Ну что ж, по крайней мере, гроб просторный: два на два.
P.S.: Всё познаётся в сравнении. Наверняка, я преувеличиваю степень малости души Два-На-Два, но на другой чаше весов лежит любимая душа Серёги.

Приложение к рассказу Два-На-Два

Отмечали мой день рождения. Речь зашла об аудиокнигах. Я похвастал, что у меня есть «Азазель» Акунина, где авторский текст дан в шикарном исполнении Александра Филиппенко, и, дабы не быть голословным, предложил послушать первый или последний абзац, предупредив, что времени на это уйдёт самую малость, не более трёх минут, - меньше чем на выкуривание одной сигареты. Не ожидая, что столь невинная затея вызовет у Два-На-Два взрыв негодования, я включил последний абзац.
   «По  Тверскому  бульвару  быстрыми, неверными  шагами,  не  видя  никого
вокруг,  шел щегольски одетый, но ужасно  неряшливый  молодой человек: мятый
дорогой  фрак,  грязный  белый  галстук,  в  лацкане пыльная белая гвоздика.» - читал несравненный Филиппенко.
Показалось, что уши Два-На-Два не в силах были вынести филигранной работы мастера, - он закрыл их руками и пулей вылетел на улицу. Там он минут десять прочищал слуховые проходы своим громким криком:
- К нему на день рождения приехали, а он всякую фигню включает… ненормальный!.. ему лечится надо… на фиг мне такие друзья!..
Я растерялся, но не надолго; пока Филиппенко ласкал слух оставшихся:
«Гуляющие сторонились и провожали странного субъекта любопытными взглядами. И
дело было  не в мертвенной бледности щеголя -  мало ли вокруг чахоточных, и даже  не  в том, что он несомненно  был мертвецки пьян (его и  пошатывало из стороны в сторону) - эка невидаль. Нет, внимание встречных, и в особенности дам,  привлекала  интригующая  особенность  его  физиономии:  при  очевидной молодости  у  прожигателя  жизни были совершенно белые, будто  примороженные инеем виски.» - мне с кристальной ясностью открылось, что именно произошло.
…Когда Два-На-Два был Серёгой, он здорово зачитывался; любил возвращаться к прочитанному, смакуя прелесть фразы, без стеснения восторгаясь удачными метафорами, неожиданными сюжетными ходами. Но со временем милицейские погоны и торговые хлопоты вытеснили из его жизни прежние книги, полные благородства, ума, вкуса. Он уже давно забыл трепет души, вызванный чтением, а тут я неосторожно ему напомнил… Инстиктивно Два-На-Два отскочил от Филиппенко, как чёрт от ладана. Оголять душу? – так ведь больно будет! С оголённой душой ни в милиции, ни в торговле не наработаешь. С другой стороны: душа в панцире, - что тело в гробу… Куда ни кинь, - всюду клин.
Ни за что наброситься на человека для милиционера-торгаша (адская смесь!) видимо вполне естественно. Бог с ним. Другое интересно: если друг сломал ногу, заболел гриппом, иль по какой другой причине нуждается в лечении, - он уже не друг? То есть: по Два-На-Два выходит, что надобность в лечении является достаточным основанием для отказа от дружбы. Гм… Два-На-Два предложил мне лечиться от ненормальности. Вот уж упаси Бог! Из превеликого множества, написанного на эту тему, мне больше всего нравится рассказ Рэя Брэдбери «Луг». Кстати! у меня есть запись радиопостановки по этому рассказу. Я чуть не предложил её Два-На-Два, но память подсунула шестой стих седьмой главы Евангелия от Матфея и я отказался от этой мысли.
Ссылка на указанный стих требует основательной аргументации, поэтому предлагаю Вам:

Приложение к приложению к рассказу Два-На-Два.

Был срам. Будучи пьяным, Два-На-Два бахвалился, как он избивал резиновой дубинкой беззащитного человека, запертого в милицейскую кутузку. Имелось, понимаешь, подозрение, что сей человек совершил страшное преступление: «поморосил» на стенку магазина, принадлежащего Два-На-Два.
Человек подал жалобу в прокуратуру.
С какой гордостью Два-На-Два рассказывал, как свидетели (кои были: продавцы его частной лавочки, друзья-товарищи, коллеги) дают «нужные» показания, как в протоколах история переписана заново, теперь уже «правильно» и «справедливо»!..
Я подумал тогда, что возводя свою жизнь в абсолютную ценность, мы не ставим её ни в грош. Этот человек живёт недалеко от Два-На-Два, встречается с ним, мысленно плюётся, проклинает, убивает… Но что толку с его виртуального восстановления справедливости! А вот было бы известно заранее (как тут не вспомнить о законах кровной мести!), что выйдет человек и оплатит обидчику за подлость, погибнет сам, но избавит мир от негодяя в погонах – глядишь, и не превратился бы Серёга в Два-На-Два…
Со стороны легко судить. А вот прервать бахвальство вандала, назвать по горячим следам подлость подлостью я почему-то не смог. Увы… Можно, конечно, попробовать оправдаться, мол, ошеломлён был, подавлен. Но зачем? Безропотно выслушав гадости, я стал как бы причастен к ним, согласился нести в своём сердце какое-то их количество. Для этого и рассказывалось! Есть истории в которых не бывает чистых – как в выгребной яме. Туда просто не надо залезать.


Точно, как в аптеке

Родька чуть не опрокинул на себя кружку с горячим чаем – тёща успела в последний момент перехватить. Поскольку движение её руки окончилось, а первоначальный энергетический посыл был очень мощным, не сгоревшая энергия устремилась наружу в языковой форме:
- Ё… сейчас бы … напился! Что за … ребёнок!! Ни … не понимает!!! ………!!!!!!
Выдав залп, тёща секунд на десять замерла в позе Фемиды и, убедившись что недодала, выровняла весы правосудия последней гирькой:
-Блядь!


Творчество и самооценка

Не знаю, замечал ли кто раньше, что у Пушкина есть место, где он громко заявляет себя мастером. В «Пире во время Чумы» есть место:
Священник:
Безбожный пир, безбожные безумцы!
Вы пиршеством и песнями разврата
Ругаетесь над мрачной тишиной,
Повсюду смертию распространенной!
Средь ужаса плачевных похорон,
Средь бледных лиц молюсь я на кладбище,
А ваши ненавистные восторги
Смущают тишину гробов – и землю
Над мертвыми телами потрясают!
Когда бы стариков и жен моленья
Не освятили общей, смертной ямы, -
Подумать мог бы я, что нынче бесы
Погибший дух безбожника терзают
И в тьму кромешную тащат со смехом.
Несколько голосов:
Он мастерски об аде говорит!
Александр Сергеевич даже поскромничал. Художник, если уж он взялся за работу, должен быть уверен, что он – лучший, единственный, неповторимый! Если он так не считает, во время работы, то не стоит и браться за неё.
Мысль, по пути: Он мастерски об аде говорит! – уверен, что Булгаков родил своего мастера, будучи оплодотворённым именно этой строчкой.


Не судите…

Изнанка самой отвратительной подлости, иногда бывает образцом неумелого благородства, неискушённого стремления к идеалам добра, слепой веры невинной души возводящей то или иное достижение человеческого разума в абсолютную ценность. И наоборот: споткнувшаяся низость может невольно дать яркий пример великодушия. Примеры? Да полноте Вам!


О трудностях

Вам приходилось сетовать на жизнь? Мол, у других и условия лучше, и денег больше, и дуракам опять везёт… Вы – жертва обстоятельств. Было такое?
Да знаю, знаю: лично у Вас такого не было. Но если подобное случилось с Вашими знакомыми, - обязательно, всенепременно(!) сводите их в офис торгового дома Шкуренко. Собственно в сам офис можете не заходить, - ничего там особо примечательного нет; офис – как офис. Но обратите внимание на красное кирпичное здание, расположенное перед офисом: когда-то в его межкирпичные трещины забрался тополиный пух, и теперь там можно увидеть, как на вертикальной стене растут тополя. Чем они питаются – Бог знает. Видимо добывают себе микроэлементы из оседающей городской пыли, влагу - из воздуха. А вот желания жить - им занимать не надо! – этого у них полным полно. Конечно, на одном желании долго не протянешь – оно необходимо, но не достаточно. К середине лета тополя сбрасывают листву и, кажется, что полностью засыхают. Но приходит весна, и они вновь одеваются зеленью и вновь рвутся к небесам! Какими же далёкими, несказанно богатыми, и от того, наверняка зазнавшимися, родственниками кажутся им тополя, растущие на земле!
…Как бы то ни было, но сегодня я видел, как с «настенного» тополя слетал пух. Смешавшись с тучами прочего пуха, он полетел искать и бороться за место под солнцем. Каким-то