Ведь их на самом деле не было — этих пут. И все же...
Он странным образом почти физически ощущал, как натирает жесткая грубая веревка его запястья. Ощущение это стало преследовать его не так давно, то усиливаясь, то становясь слабее. Он вновь и вновь пытался писать ту самую картину, что всколыхнула бы эту жалкую, прогнившую публику, но связанные руки не давали ему этого сделать. Вновь и вновь он подходил к холсту, брал и отставлял краски. Вновь и вновь просматривал эскизы и наброски, так и этак располагая их. Но каждый раз воспоминая о словах, да и вообще о самом смотрителе выставки, художник чувствовал, как руки его стягивает и режет все сильнее.
Из всех его картин публика выбирала всегда лишь те, где были яркие краски и точные пропорции, но вовсе не те, куда он вкладывал смысл и свое сердце. Его «Королева» пылилась в массивной раме в мастерской, «Невеста дьявола» лежала свернутой в трубочку в стареньком тубусе, «Ремесленник» стоял под маленьким окном. Он готов был просить прощения у этих картин за то, что они не висят в галереях, как «Виноградная лоза» или «Юная балерина», что они не проданы в частные коллекции, как «Виктория» или «Столетний холод»... Но это было бессмысленно — картины не могли ответить ему, а значит, и простить не могли, сколько бы он не просил. Части его души оставались с ним, никому не нужные, никем не виденные.
Художник снова взял карандаш. Он хотел сначала написать сюжет, где были бы герои и злодеи, живописать победу добра. Но рука его сама повела тонкие лини эскиза. Когда на холсте появились кисти, бессильно сжатые в кулаки, он понял, что ничего другого не смог бы написать, как бы не старался. Запястья рук на его картине перехватил грубый шпагат, завязанный в простой узел. Белая и черная краски сами просились под кисть, не давая допустить и мысли о том, чтобы писать в цвете. Связанные руки на белом фоне — именно то, что ощущал художник. Весь день он потратил на них, закончив глубоко за полночь.
Утром в дверь постучали. Сонный художник с растрепанными волосами и в заляпанной краской рубахе поплелся открывать. За дверью его маленькой квартирки-мастерской стоял смотритель выставки. Это был невысокий, полноватый мужчина с неприятным надменным лицом, прятавший глаза за толстыми очками, до которых доставала челка его черных давно немытых волос. Он бесцеремонно прошел внутрь, ожидая увидеть новую картину.
– Вы уже написали шедевр? – грубо спросил он.
– Откуда мне знать? – мрачно отозвался художник, разворачивая к смотрителю мольберт.
– Мда... – протянул тот. – Для выставки это совершенно не подходит. Вы же знаете, чего хочет публика. Почему не написать именно это?
– Я пытался. Но ничего не выходит...
– Вы же профессионал! – возмутился смотритель. – Вы можете написать то, что будут передавать из поколения в поколение, преклоняясь перед Вашим талантом. А Вы растрачиваете себя на подобные глупости. Возьмитесь уже за ум! – мужчина все еще не отрывал взгляда от картины.
– Я художник, уж простите. Могу писать только то, что чувствую, – творец окончательно сник.
– А вот не лишним было иногда наплевать на свою гордость. Почем продадите?
– Не знаю. Я хотел бы посмотреть на покупателя, – художник упал на свою старенькую софу, уронил голову на ладони и теперь теребил собственные волосы.
– Я хочу ее купить. Десять тысяч устроит? – смотритель, казалось, не обратил бы внимания, даже если бы упал метеорит.
– Двенадцать, – твердо заявил художник.
– Хорошо. Я приду за ней завтра, – не стал торговаться мужчина.
Смотритель ревностно хранил «Связанного по рукам». Картина висела в его личном кабинете, он почти никого не пускал туда — боялся, что кто-то заберет у него эту частичку души художника. А художник... Через несколько лет после написания этого шедевра он умер, и смотритель забрал все его картины. Он организовал большую выставку невиданных ранее работ. И «Королева», и «Невеста дьявола», и «Ремесленник» висели теперь в большой галерее, приковывая взгляды и не отпуская сознание. Душа художника, сердце его, что жило в них, коснулось публики, раскрыв его настоящий талант, что так тщательно прятался долгие годы. Но сам художник уже не видел своего триумфа. И лишь смотритель ласково поглаживал кошелек каждый раз, когда продавал очередную его картину.
