"Встретимся на "Сковородке" (воспоминания о Казанском университете)

выяснилось позже, был венгром) вообще случилась большая любовь с Рустемом Хайрутдиновым, «Рустом», как мы его звали, ставшим нашим одногруппником с четвертого курса после его выхода из академического отпуска. Руст, будучи главным туристом биофака, поэтом и автором многих песен, вскоре приучил обеих немок, Аннет и Бетину, к туризму: приглашал их на турслеты в «мухотундре» или на Казанке, таскал с собой по марийским лесам, или «в Марийку», как мы выражались, – вотчину казанских туристов. «Маделс» (девчата, по-немецки) быстро освоили основные туристские навыки, пройдя тернистый путь от трогательно-беспомощных «чайниц» до туристок средней руки, чего в Германии достичь было бы весьма проблематично. Они, как и Нильс, влюбились в самодеятельную бардовскую песню под гитару, нередко вслух недоумевая: «Майн готт, сколько у вас чудесных песен! Но почему по радио звучит одна ерунда?!»
Позже мне рассказывали, что Нильс Дебус, окончив университет и вернувшись домой, все отпуска проводил только в СССР, как правило, в походах, заранее списавшись с друзьями и совместив сроки отпусков. Вздыхая, он не раз говорил: «В Германии невозможно представить себе такие отношения между людьми, немцы держат друг друга на расстоянии и в душу к себе не пускают никого».
Рассуждая несколько шире, выражу собственное мнение, которое я никому не собираюсь навязывать. Историческая общность интеллектуально-духовного пространства создает общую ментальность, казалось бы, совершенно разных по происхождению народов. Не побоюсь утверждать, что русские и татары, несмотря ни на что, стали по-настоящему братскими народами, что бы мне ни говорили. Общие взаимосвязь, мировосприятие и менталитет – великие вещи. Ведь, как ни крути, но вроде бы славяне – поляки, например, или даже сербы – ментально намного дальше от русских, чем татары, равно как и киргизы или туркмены, от татар, по сравнению с русскими.
Самое парадоксальное – и Нильс не скрывал этого – вернувшись в Германию, он отчётливо почувствовал, что его родина стала ему несколько чуждой именно ментально. И чем больше проходило времени с момента возвращения, тем острее становилось новое чувство. Как ни банально прозвучит, Нильс, наверное, постиг смысл тютчевской цитаты «умом Россию не понять…». Скажу больше, подобное понимание, пусть даже частичное, приводит любого иностранца, а Дебус, к счастью, в этом не исключение, к тому, что человек навсегда утрачивает двухцветное восприятие окружающего мира. Ведь не всегда «грязно», там, где грязь, как и далеко не всегда «чисто», когда кругом чистота. И я не удивлюсь, если узнаю, что Нильс сейчас живёт в России, учитывая, что восточным немцам с советскими дипломами ой, как несладко в нынешней объединённой, такой правильной, такой демократичной Германии…
А вот с интервьюируемыми северокорейскими «товарищами», присланными учиться на кафедру генетики, было намного сложней. И хорошо, что поначалу их оказалось только двое. Помогло то, что я, представившись заместителем секретаря комитета комсомола по агитации и пропаганде, был воспринят ими хоть и небольшим, но всё же начальником, что существенно стимулировало их общение со мной. Русский они знали намного хуже немцев.  
Чонг Киль Ун и Ли Кым Хэк поначалу очень настороженно ко всему относились, в их глазах угадывалась какая-то постоянная тревога, они почти не улыбались и были подчёркнуто серьезными. Тем более, они недовольно, с обидой в голосе поведали мне, что им позволено появляться не во всех районах города.
Когда я объяснил цель своего визита, они что-то долго обсуждали, потом один из них подсел ко мне с огромным, шикарно изданным фотоальбомом на русском языке под названием «Гора Пэкту». Нет, это был не сборник горных пейзажей: в горных лесах Пэкту «великий вождь и учитель, ясное солнышко и светоч разума» Ким Ир Сен поднял на священную антияпонскую борьбу весь корейский народ. Здесь он начал создавать непобедимую Корейскую народно-освободительную армию, самую прогрессивную в мире Трудовую партию Кореи (ТПК), а также разработал первые положения бессмертного великого учения «чучхе» – опора на собственные силы.
С портрета «любимого учителя и великого полководца» во весь рост и с перечисления всех мыслимых и немыслимых восторгов в его адрес и начиналась эта книга. Далее шла общая фотография членов Центрального комитета ТПК с их поимённым перечислением. Что меня изумило и умилило одновременно – под фотографиями, перед именем каждого члена ЦК стоял определенный эпитет. Например, «лучезарный» такой-то, «радужный» такой-то, «несгибаемый» такой-то и так далее – корейский язык, как и русский, видимо, лексически очень богат. Но что меня просто сразило: каждый эпитет был именным! Например, произносится «лучезарный», без конкретного имени – и каждый северный (про южных не скажу – не в курсе) кореец прекрасно знает, о ком идёт речь.
Безусловно, я из вежливости стал смотреть эту книгу, Ли Кым Хэк, словно пятилетнему корейскому ребенку, всё очень обстоятельно объяснял – я одобрительно мычал и кивал головой. Однако книга была о-очень большой, и, когда мы дошли до середины, я осторожно, но твёрдо напомнил им о цели своего визита – взять интервью для стенгазеты. Тем более, основной смысл демонстрации мне этой книги стал ясен уже страниц через десять: корейский народ – самый героический в мире, Трудовая партия Кореи – самая прогрессивная, а Ким Ир Сен, соответственно, – самый мудрый человек на Земле.
Гордые представители «самой» несгибаемой в мире страны опять начали что-то  обсуждать, по-корейски, разумеется. Ли Кым Хэк (он, видимо, был за старшего), задал несколько неожиданный для меня вопрос:
  – А цто ты хоцес услышать?
  – Ну, – отвечаю, – как что? Кто вы, откуда, какую окончили школу, как оказались в Советском Союзе, почему попали именно в Казанский университет, каковы ваши первые впечатления – короче говоря, всё, что может быть интересно студентам, ведь теперь вы – одни из нас! Понятно говорю?
Они опять принялись что-то между собой выяснять. Наконец Ли Кым Хэк обратился ко мне:
  – Давай!
  – Давай! – обрадовался я.
В ответ он замолчал, сверля меня своими раскосыми чёрными глазами. Я понял, что, видимо, пора задавать какие-то конкретные вопросы.
  – Где, – спрашиваю, – ты родился?
  – В Пхеньяне.
  – Замечательно. А кто твой отец?
  – Рабочий.
  – Прекрасно. Сколько у вас детей в семье?
  – Семеро.
  – Чудесно. Школа, которую ты заканчивал, носит имя Ким Ир Сена?
  – Носит.
  – Великолепно. Так и запишем: «Я родился в столице нашей страны Пхеньяне в большой дружной семье рабочего. Школа, которую я закончил, носит имя великого вождя и учителя корейского народа Ким Ир Сена». Годится? – предложил я, отчётливо понимая, что при таком раскладе моих сил надолго не хватит.
  – Всего корейского народа! – акцентировал Ли Кым Хэк, резко вскинув вверх указательный палец.
  – Хорошо-хорошо, «всего корейского народа», – согласился я.
После чего, хмыкнув себе под нос, Ли Кым Хэк опять начал о чём-то рядиться с Чонг Киль Уном. Вскоре я услышал их вердикт:
  – У нас так не писут.
  – А как, гм-гм, у вас, извините, «писут»?! – подчёркнуто отчетливо спросил я, чувствуя, что начинаю терять самообладание.
Они опять стали держать совет.
  – Короче! – бесцеремонно прервал я непонятный для меня диспут. – Вот вам бумага, вот – ручка, пишите, как принято у вас, я через час приду – будем переводить! Ясно?!
  – Хоросо-хоросо, – ответил Ли Кым Хэк, сбавив тон. Он почувствовал моё раздражение, а, поскольку я всё-таки был «насяльник», понял, что нужно выполнять моё распоряжение. Понятия о субординации у них были железобетонные.
         «Вот ведь, блин, заколебали! Надо было мне раньше на них рявкнуть!» – подумал я, выходя из их комнаты и чуть не бабахнув от злости дверью.
Через часок я вновь постучал к ним в дверь.
  – Ну, что, готово?
  – Готово. – Ли Кым Хэк, протянул листочек, испещрённый немыслимыми закорючками.
В это время в комнату пришел третий жилец – Радик Салихзянов, высоченный нехилый первокурсник. Во время исполнения мною художественного перевода с корейского он лежал на кровати и тайком слушал наши потуги, время от времени неслышно сотрясаясь от смеха и накрывая лицо тетрадкой. Почему он столь старательно скрывал свои эмоции, я узнал позднее.
Процесс авторизованного перевода состоял в следующем: я предлагал пять-шесть вариантов перевода каждого предложения, а северокорейские товарищи после недолгого консилиума выбирали наиболее, по их мнению, точный. Ещё часа через три стало казаться, что корейский мной освоен свободно – сон в ту ночь явился мне на этом колоритном гортанном языке. По окончанию «интервью» они написали мне на память корейский алфавит, объяснили слоговую, идеографическую (не иероглифическую!) систему построения корейского письма, научили писать моё имя и фамилию по-корейски.
И вот, наконец, вышел долгожданный «Бигль» с интервью первых на биофаке иностранных студентов. Нильс Дебус не подвёл – их заметка появилась вовремя. Они написали скупо, точно и очень просто, по существу, русским ещё свободно не владели. А рядом… Рядом с их довольно примитивным текстом красовался давшийся мне потом и кровью текст северокорейцев. Но, поскольку русский язык я все-таки знал лучше немцев, «корейский» текст по звучанию и содержанию ярко контрастировал с «немецким» в лучшую сторону.
Студенты, с интересом читавшие статейки иностранцев, с восхищением констатировали: «Да-а, насколько корейцы лучше владеют русским, по сравнению с немцами!», так как обе заметки были подписаны их именами. Однако немногие, уже успевшие пообщаться с приверженцами великого учения «чучхе» вживую, недоумевали: надо же, насколько они умеют концентрироваться именно при написании, бывает же так! Молодцы! Написано-то просто безупречно! Но я помалкивал – пусть говорят.
С тех пор, случайно встречаясь со мной в универе, корейцы (они везде ходили вдвоём) останавливались и самым обстоятельным образом докладывали о своих делах: как успевают, какие оценки получены. Словом, скрупулезно отчитывались перед «насяльником» – я не возражал, ради Бога.
Каждый раз я подмечал в них что-то новое: на лицах появились улыбки, изменилась походка, манера говорить, во всё более уверенной речи стали проскакивать нестандартные образные обороты, а то и студенческий сленг. И вдруг как-то слышу хохот – оборачиваюсь, вижу: мои «чучхеисты» совершенно непринужденно болтают со своими однокурсниками, с кем-то из только что подошедших, приветствуя друг друга, «поймали краба», кого-то хлопнули по плечу. Ну, думаю, процесс пошел (пока без кавычек, так как знаменитого политического деятеля, обессмертившего последние два слова, тогда знали только на Ставрополье).
Позже мне рассказали забавную историю, как на чьём-то дне рождения в общаге, куда также были приглашены корейцы, кому-то взбрело в голову исполнить дурашливую, популярную некогда песенку про китайцев, подхваченную другими гостями:

  Солнце  восходит над речкой Хуанхэ,
  Китайцы идут на поля.
  Горсточка риса и Мао портрет –
  Вот и вся ноша моя!

  Припев: уня-уня-у-ня-ня…
 
  Солнце заходит