Такие они, наши понятия

– любовью? нежностью? обманом? равнодушием? быстро развившейся и осуществившейся привычкой друг к другу? Ведь это не вполне обычно, чтоб у такого простого вертухая, как я, жена была пусть не семи пядей во лбу, даже по-своему глупенькая, а все же выдающаяся из ряда своей беспокойной веселостью, то и дело меняющимися гримасами, нередкими скачками, бесподобными, иной раз вызывающими искренний смех и умиление. В ней не было изощренной угрюмости, какую я с детства видел у соседей, и даже в гнев и всякие женские беснования она словно играла. И если она по сути своей стрекоза, бабочка, пчелка, как же вышло, что Глист ужасно обжегся в ее светлом и играющем мирке? Я бросил на нее один из своих потаенных подозрительных взглядов. Нет, не могла она оболгать человека, хотя бы и ненавидя его, не могла сломать ему жизнь. Но и понять, чем мы с ней жили до сих пор, что нами руководило и какую цель мы себе ставили, понять это было решительно невозможно. Вот она, заботливая жена, подводит меня к столу, на котором уже приготовлен ужин, опять же улыбается мне, спрашивает, как прошел день, не случилось ли чего на службе. У нее гладкая кожа, ее руки, ослепляя чистым блеском, нежными птицами порхают у меня под носом. Она не возмущается моим дешевым одеколоном, терпит или даже любит его. Все как обычно, как всегда, как все эти годы. Она безмятежна, она, уверяющая следователей, соседей, меня, что ее пытался изнасиловать Глист, показывающая следы его гнусных покушений. Глист корчится мучеником в тюрьме, а она румянится тут, свежая и всем довольная до неприличия. Я спросил:
    - Откуда синяки?
    Она не отозвалась непониманием, не стала переспрашивать, уточнять, прикидываться удивленной, она просто согнала улыбку с лица и, заострившись вся, зазмеившись предо мной медленно и страшно, скорее прошипела, чем сказала:
    - Не веришь мне? Что, с Глистом перекинулся словечком? А, стакнулся с ним? Не веришь, значит, мне? А зря… Да ты такой же, как он!
    И она остановила на мне злой взгляд, вперилась в меня ядовито. Я ничего не успел сказать. Она вдруг, вытянув палец, несколько раз с сухим треском ударила им по столу и сурово обронила:
    - Ты этой вашей мужицкой солидарностью мне не тычь, брось! Ты что знающие люди тебе говорят слушай, а не болтайся туда-сюда, как кисель!
    Всего этого я не ожидал. Зло встрепенулось слишком резко и, пожалуй, непредвиденно. Я не нашелся с ответом, не совсем и сообразил, почему она толкует о какой-то мужицкой солидарности, когда бы следовало говорить о правде жизни вообще, о справедливости, о Боге, который едва ли развлекается, внимая нашему бестолковому и жалкому выяснению отношений. О внезапном ожесточении жены скажу, что оно было твердым, но коротким и узким, как грязный кусок льда на весенней дороге, и ничего вроде бы за ним не стояло. Такое выстрелит в лоб и пробьет дырку, а ты  и не поймешь, что это с тобой вдруг случилось и что из всего этого следует. Но мог ли я, всей своей жизнь подготовленный к внезапно-роковому стечению обстоятельств, поверить, что за комком ее злобы действительно ничего не стоит? Нет, я не мог не думать, что, чуть отколупнув с того льда грязную корку, тотчас с полной ясностью увижу весь свой дальнейший путь в долгожданный, можно сказать, ужас тюремного заключения. Да, это так. Понимаете? Все вдруг переменилось: она поливала цветочки да выпекала мне оладьи, а тут вдруг словно из сигнальной пушки бабахнуло, что, мол, пробил час, и она, повинуясь, добросовестно взглянула на меня воплощенной бедой, угрозой, роком. Но я не смутился и повел себя, можно сказать, неподобающим образом. Тошно мне стало мириться с моей предрешенностью, с тем, что все мое как будто прописали в каких-то книгах, все заранее определив. Получалось, она, моя жена, эти книги читает и по ним выносит на мой счет всякие решения и приговоры, а я – будто невежественный и безграмотный в особой среде, в обществе счастливых избранников, баловней судьбы. Бешенство овладело мной, как бы некий протест, я, наверное, восстал на те темные силы, которые столь долго мучили и угнетали меня, сбивали с толку, мешали мне жить, не давали уяснить, что в тюрьме мне скудно и тесно. Ничего не соображая, я вскочил на ноги, схватил со стола хлебный, прекрасно заточенный нож и вонзил его в грудь сидевшей напротив жены. Она и пикнуть не успела; глаза ее, помнится, выразить не успели ни удивления, ни страха. Погибла, а я, отшатнувшись с выражением крайнего изумления на лице, - читал я его каким-то образом, - пошел к полковнику Земному проситься под стражу и следствие.