Такие они, наши понятия

одеколона. Наведи порядок в своей телесной сфере, и страхи оставят тебя, ты обретешь достоинство, гордость и довольство собой. А по существу разбираемого вопроса скажу, что с судопроизводством лучше не связываться. Поменьше о нем думай. Оно стало той областью, где для женской солидарности практически устранены все препятствия, и в этой области происходит уже не соревнование умов и профессиональных талантов, а подавление подлинно творческого, иначе сказать, именно мужского начала. Мужчина, оказавшийся на скамье подсудимых, это ясно чувствует, особенно если предметом судебного разбирательства становится его конфликт с женщиной. В суде женщины унижают мужчину.
   - И вы ничем не можете помочь?  
   - Кому? Тебе лично? Когда пробьет твой час, можешь заказать мои услуги. Но это недешево тебе обойдется.
   Итак, все готово к тому, чтобы Варвара отправила меня на скамью подсудимых, где я попаду в лапы каких-то жестоких, вероломных фурий. Об этом красноречиво говорят мне полковник Земной и адвокат Птах, а их совокупному суждению я вправе верить больше, чем собственным неуклюжим потугам осмыслить действительность. От последнего ужаса отделяет меня лишь крошечный какой-то шажок. У кого поискать утешительных слов, что наш мир устроен все же не совсем по тем законам, какие осветили мне полковник и адвокат, я не знал. Я не то чтобы свихнулся от страха за свою будущность, а стал жить, как оглушенный, может быть, как снулая рыба. Мое существование свелось к постоянно угнетенному состоянию, к подозрительным взглядам, которые я украдкой бросал на жену. А она, конечно, не о чем не догадывалась. Она только видела, что я таю, гнусь к земле, что я втягиваю голову в плечи, когда она ко мне обращается. Я скучал, не имея возможности и дальше притворяться, будто не вижу, в какую тесноту меня, дурака, загнали.
     Затем вдруг произошел случай, который как будто открыл жене глаза, то есть это она решила, что теперь ей известна причина моего уныния, моей пришибленности. Дело было так. Мы шли по двору, начиная вечернюю воскресную прогулку по городу, и внезапно у нас за спиной раздался неправдоподобно громкий кашель. Это был всего лишь пьяный Глист. Закашлялся человек. В сущности, Глист хоть и был неприличен, обижать он никого не обижал, и я его нисколько не боялся. И что он кашлянул, это было пустяком, из которого вовсе не следовало делать далеко идущие выводы. Но от неожиданности звука, который Глист произвел, я не просто втянул голову в плечи, я вздрогнул всем телом и чуть было даже не упал. Разве подобное давало простор каким-то особым умозаключениям? Но жена взглянула на меня проницательно и многозначительно.
    - Вот оно что, - сказала она, когда мы очутились на улице. – Вот оно в чем дело. Значит, ты боишься этого человека? Это он тебе житья не дает?
    - Нисколько я его не боюсь, - возразил я твердо, - я его знаю с детства, и бояться мне его нечего.
    - Но ты же от страха в штаны напустил, вертухай.
    - Не напустил, неправда. Я только вздрогнул от неожиданности.
    Она посмотрела на меня с презрительной, гнусной, подлой ухмылкой.
    - А знаешь, в чем правда, в чем объяснение и разгадка?
    - В чем? – спросил я, поеживаясь. Ужаснуло меня, что эта простая баба с непринужденностью бралась объяснять причины, будто она ни в чем не уступает самому адвокату Птаху.
    - Да в том, - сказала Варвара, - что этот человек до сих пор на свободе. Он видит свою безнаказанность и думает, что ему позволено быть разнузданным и пугать добропорядочных граждан. Он распустился, а некоторые при виде его даже в штаны напускают от страха. И никому, похоже, и в голову не приходит, что его место в тюрьме!
     Так, вот оно в чем дело, повторил я, но мысленно. Ей-то в голову пришло. И еще как! Сделала вид, будто ей неизвестно, что наш двор всегда только и думал, как бы упечь бедного Глиста за решетку. И теперь выходило для меня, что остановка лишь за Глистом: сначала она упечет его, потом возьмется за собственного мужа. И все будет именно так, как это представляют себе полковник Земной и адвокат Птах.
     Через месяц после этого случая Глист оказался в одной из камер нашей тюрьмы, и если у него была спесь, там ее с него быстро сшибли. Моя жена обвиняла его в попытке изнасилования. А в тюрьме таких насильников, известное дело, не очень-то жалуют. Мои коллеги, в свою очередь, предлагали устроить ему темную, против чего, по их словам, не возражал бы даже сам полковник Земной, предлагали прогнать Глиста сквозь строй, где бы все отлично обработали его дубинками, чтоб знал, как посягать на вертухайских жен. Но я что-то скис и от этой забавы отказался, как бы и не поняв, о чем сочувствовавшие мне в эти дни ребята толковали. Следователям и мне Варвара рассказывала, что Глист, явившись к ней средь бела дня, угрожал, домогался согласия на блуд, а не добившись ничего словами, набросился на нее, так что она еле от него отбилась; показывала она всем синяки на руках и ногах. Я не знал, что обо всем этом думать. Вернее всего было бы предположить, что Глиста толкнула на преступление та же обреченность, которую я, как никто другой, глубоко и ранимо чувствовал, но что-то меня отвращало от этого словно бы напрашивающегося объяснения. Конечно, мы с Глистом – заведомые участники роковой драмы, но Варвара-то! Она ведь совсем другое дело, и как смириться с тем, что арест Глиста, влекущий за собой, может быть, и мой скорый арест, является не плодом ее свободных размышлений, догадок и своего рода озарений, а следствием его, Глиста, кощунственного нападения на нее? Должен ли я думать, что он устал ждать, когда она окончательно дозреет до мысли посадить его и от угроз перейдет к делу, и решил сделать первый шаг, чем бы этот шаг ему ни грозил? Но если думать так, не значит ли это, что и мне пора выбрасывать белый флаг, сдаваться на милость Фемиды?
    Однажды дежурил я в коридоре, бродил между рядами наглухо запертых дверей камер, «хат», как называли их сидельцы, и смутно раздумывал, что, вот, за стеной всего лишь, рядом совсем, живет и мучается человек, будто бы покушавшийся на честь моей жены. В обеденную пору раздававший баланду придурок подъехал со своим бачком к той камере, где сидел Глист, я открыл  ему «кормушку», и пошло дело: придурок выдает, дежурный по камере принимает. Звякают жестяные миски и ложки, от хлеба тянет грубым духом. Убого все это. Жизнь! Впервые мне по-настоящему стало не по себе, непосильно в этом сером и мрачном, бесконечно унылом тюремном мире. Я словно ненароком заглядывал в камеру, высматривая обидчика Варвары; но было его не видать. Выдача закончилась. Я уже собрался захлопнуть «кормушку», и тут-то он и вылез из-под ближней к параше шконки, засеменил к двери, беспокойно озираясь по сторонам, и, нагнувшись к окошечку, только что голову в коридор не просунув, зачастил:
    - Послушай, Петя, не трогал я твою жену, врет она все, наговаривает на меня. Я только денег пришел тогда попросить у нее, мне позарез надо было выпить.
    - А синяки?
    - Не знаю, откуда они. Сама себе наставила. У нее спрашивай! Я денег пришел взять в долг, а она как развоняется, как завопит на всю округу, на пол свалилась и бьется, вот они откуда, наверное, синяки-то. Я ей говорю: ты чего, дура? А она платье на себе рвет, волосы лохматит и кричит не своим голосом: караул! насилуют! Еще ко мне подскочила и на мне рубаху рванула для убедительности, а потом опять на пол и вертится, как ужаленная. Тут и люди сбежались.
    - А дальше?
    - А что дальше? Я в бега, но меня скоро сцапали. А у нее уже и синяки, и слезы невыплаканные, и шок, и куча свидетелей, старухи всякие, которые будто даже все своими глазами видели. Вот почему я здесь парюсь, Петя! Жена твоя под монастырь подвела! Скажи ты ей, убеди ты ее, что нельзя так…
    Не знаю, почему я ему поверил. Я ни на минуту не усомнился в его словах. Про старух он не для красного словца ввернул, я их знал, они все что угодно готовы подтвердить, лишь бы упечь такого, как Глист. Они и подтверждали, окружив меня во дворе, выпучив глаза, наперебой кричали, какие они достоверные всему совершившемуся в моей квартире кошмару свидетели. Но трудно мне было после услышанного от Глиста вдумываться в поведение моей жены, осмыслить его, понять, как это можно – вот так легко, играючи, перейти от слов, от вроде бы пустых угроз к делу, взять да ни за что ни про что обвинить человека. И Глист уже вторую неделю парится на нарах, терпит от сокамерников своих унижения и перспективы у него самые плачевные, а она живет себе как не в чем ни бывало, она спокойна, уверена в себе, в своей правоте, она готовит обеды, насыщается, всегда сыта, поливает свои цветы, телевизор смотрит. Мне в глаза смотрит как самый что ни на есть добропорядочнейший человек! Как это понять? Как это осмыслить?
     Встал вопрос о жене в полный рост, но в моей голове не вмещался. Я почувствовал, что копошусь беспомощно, болезненно. Кое-как дослужил в тот день, а вечером, когда шел домой, меня шатало, как пьяного. Я не знал, что мне делать. Пойти ли к следователю, попробовать объясниться с ним, навести его на мысль, что Глист, может быть, ни в чем не виновен, или потребовать объяснений у жены? Меня смущали ее синяки. Она мне их показывала, и я не мог не поверить, что они настоящие. А теперь мне следовало поверить, что она сама их себе наставила. Легко ли? Конечно, я знаю, что люди на многое способны, и иные из них, заметая следы, готовы прострелить себе руку или даже отрезать собственный палец. Такие случаи известны. Но моя жена, разве она в состоянии совершить над собой насилие, ударить, обидеть самое себя, нанести себе рану? Это значило бы представить ее не поливающей цветочки с блаженной улыбкой, а напряженно и судорожно размышляющей, прикусывающей губу до крови, заламывающей, может быть, в отчаянии руки. Нужно ей очень сильно преследовать какую-то цель, чтобы решиться на подобное, избить себя, руки-ноги покрыть следами изуверства, мне же представлялось, что вот эта цель – посадить Глиста – при всей своей значительности как-то не могла по-настоящему обременять ум и душу Варвары, сильно задевать ее чувства. Она и не пошла бы на это дело, когда б почувствовала, что оно дается ей с трудом, вынуждает ее к чрезмерным усилиям, подменяет присущую ей легкость, подвижность, прыгучесть тяжелой, в некотором роде даже мучительной поступью. Так я думал. Вся моя жизнь, вся та атмосфера, которой я был с ранних лет окружен, подвели меня теперь к мысли, что идея Варвары посадить Глиста и меня может быть только легкой, приятной, свободно развивающейся и осуществляющейся идеей, чем-то вроде обсасывания леденца. А стоит закрасться в это развитие и осуществление малейшему затруднению, препятствию, она, моя жена, и пальцем о палец не ударит, чтобы это препятствие преодолеть. Откуда же в таком случае синяки? Выходит, Глист попытался ввести меня в заблуждение? Нет, я верю ему, он не лжет. Так что же произошло в действительности?
    С этим недоумением, прожигавшим меня насквозь, я переступил порог своей квартиры. Варвара встретила меня приветливой улыбкой, весело мигали ее глазки, а губы она округлила, потянувшись с поцелуем к моей щеке, и я мысленно задался вопросом, чем же были заполнены совместно прожитые нами годы