На заброшенном пути

не выкидываясь публике на глаза? Не посмеивались ли они втихомолку над слепотой соседей? Но ведь не могли же эти соседи совсем уж ничего не замечать, не могли жить, не различая нашего богатства, а следовательно, и притворства моих родителей!
С другой стороны, Репины как-то поджались, уползли за свой высокий забор, и оттуда глядели на мир недобро, а уж о нас, Чулановых, и слышать не хотели. Выходило так, что весь мир будто бы повинен в их горе, а Чулановы и подавно. Чулановы, дескать, и есть главный источник мирового зла. А ведь мой брат понес наказание за свое преступление, он сам себя приговорил и приговор привел в исполнение. Казалось бы, чего же еще? с какой стати на нас смотреть волками? Мы за его проступок не ответчики. О том, что там между ними стряслось, мы знаем не больше других, какой же с нас спрос? Но Репиным этого не докажешь, т. е. я говорю не о Маше, а о ее родичах, о виновниках ее дней. С Машей-то у меня по-прежнему отношения складывались дружественные, но что думают по этому поводу ее родители, об этом она не желала говорить, и я уже сам догадывался, что ничего хорошего. И от таинственности, с какой они жили, как звери в норе, за своим забором, меня часто забирало какое-то странное возбуждение, заострявшееся в вопросе: бедствуют они, действительно опустились у них руки и уже они ничего не делают, никак не ведут свое хозяйство, живя на разные заработанные государственной службой гроши, или они-то как раз по-настоящему трудятся, засучив рукава, и не только добывают себе хлеб насущный, но и крепко наживаются, да так, что этого никто не видит? Я, во всяком случае, не видел, не мог различить. Если они действительно только и знали, что наживать добро, то им удалось, в отличие от моих родителей, здорово окружить это непроницаемой тайной.
И еще я разглядел, что Маша стала красавицей, истинно невестой для такого, как я, убежденного, что в первую голову надобно удачно жениться. У меня были самые серьезные мысли о необходимости самосовершенствования, образования, карьеры, но уцелела и некая мечтательность недоросля, воображающего, как он будет беззаботно валяться на диване с забавной женушкой, прижиматься к ее пухленьким бокам. Как возвратясь домой пьяненький с дружеской пирушки, вкушать будет борщ, приготовленный ее заботливыми ручками, а иногда, чтоб не слишком баловал, и получать небольшие колотушки. Я решил жениться на Маше. Но я сообразил, что если заикнусь родителям о своем намерении, они просто завопят, что у них душа уходит в пятки, когда они слышат подобное, и они голову теряют от ужаса, поскольку верят, что над нами довлеет некий рок, а к тому же - жениться, в сущности, не грех, но в нашем положении надо особенно смотреть, кого выбираешь - ведь не Машку же Репину, думай, садовая голова, что делаешь! А уж о ее предках и говорить нечего, загрызут!
Однако свою задумку я уже не мог изменить, она основательно засела у меня в голове, я должен был во что бы то ни стало жениться на Маше. Какие только идеи не бродили в моем беспокойном уме. Я ведь ничего, собственно, не предпринимал, не совершенствовался, ни к какому делу не прилаживал себя, но мне уже воображались малостью институт или даже университет, я хотел замахнуться не меньше, чем на академию, в общем, если учиться где-то, то непременно в академии. Не будем тут доискиваться, что за наука мне понадобилась, в конце концов академия - это преждде всего образ, мечта, это свидетельство роста моих запросов, моего честолюбия. Я мнил о себе что-то небывалое. Карьера, гениальность... Где, в чем она, эта самая гениальность, я не знал, но она должна была обязательно образоваться, без этого я уже словно не мыслил своей жизни. Скажу еще, что грезами я прирастал, да еще так, бывало, что за мгновение на добрый вершок, но внутренней сатирой сам же себя и казнил. Сколько бы я вот так ни вымахивал в собственных глазах в некую неизвестную и почти мистическую величину, главным для меня все же оставалась женитьба на Маше, и когда я ясно это сознавал, я понимал, в сущности, и некоторую смехотворность всех моих честолюбивых помыслов. В них заключается жажда славы и публичности, какого-то сияющего верчения у всех на виду, тогда как истина подманивала меня из необходимости тихого, правильного, неумолимого преодоления того уродства жизни, которое я видел теперь у старших Чулановых и Репиных.
Почему я выбрал именно Машу, когда вокруг было немало и других приятных девушек? Во-первых, я привязался к ней с детства, во-вторых, все-таки очень сильной и нужной была эта моя мысль, что после неудачи первого опыта сочетания между Чулановыми и Репиными неправедно, как-то даже, я бы сказал, нечестно, бесчеловечно зажили мои родители и еще хуже, отвратительнее их - предки Маши. Я должен был преодолеть это, расплескать и начисто вывести болото, которое завели окружающие, должен был без колебаний, открыто выйти в поле, принять бой и выступить доблестным воином. Но едва мой интерес к Маше приобрел идеологическую окраску, я почувствовал, что утрачиваю возможность болтать с ней откровенно и непринужденно. Я стал подозревать, что она разуверится в моей чистоте, решит, что я все это - насчет наших родителей и нашей женитьбы - навоображал из эгоистических побуждений, мол, мне надо что-то большое для самоутверждения, а ее, Машу, я хочу использовать всего лишь как средство, как орудие для достижения своей цели. Между тем я-то по-прежнему жил в убеждении, что она возле своих освирепевших, глядевших зверьками родителей растет словно бы горлицей, питающейся с рук ангелов, что она вообще на редкость башковита, удивительно красива и обладает поэтическим видением мира. Но если я открою ей свой особый, можно сказать метафизический взгляд на наш будущий брак, сохранится ли у нее вера, что я все еще вижу ее горлицей, что она мне нужна именно в ее чистоте, в сиянии ее красоты? А я, желавший предельной честности, не мог таить это в себе, не мог не предупредить ее. И я стал тайком - чтобы не будоражить прежде времени ее и своих родителей - вызывать ее из дому, водить на берег реки, где нас никто не видел, а там показывать в себе ангела с руками-кормушками и смотреть на нее меланхолическим поэтом. Но в такой игре, довольно-таки расслабляющей, трудно было вдруг перейти к практическим делам, и я даже вдался в робость, которая продолжалась до тех пор, как Маша не принялась открыто насмехаться надо мной. Тогда я решил все ей объяснить. Я заговорил о женитьбе. Она внезапно засмеялась и воскликнула: а ты ножичком меня не пырнешь? Это была шутка, она могла показаться грубой, но я в то же мгновение понял, благодаря ей, что ничего страшного с нами не случится и даже едва ли существует нужда преувеличивать грозящую нам со стороны родителей опасность, - я понял это до того, что и не стал ударяться в философию, ограничившись предложением руки и сердца. Сойдет и так!
- Ты не равняй меня и брата, - сказал я строго, но внутренне всем уже удовлетворенный, - он был грубым и невежественным человеком, а я собираюсь в академию.
- А все-таки, - возразила она задумчиво, - и с академиками происходят казусы, когда они затевают... ну, по женской части... то есть когда приключаются страсти-мордасти...
Я заметил на это:
- Тогда подумай, правильно ли ты делаешь, ставя знак равенства между собой и Зоей.
- А я ставлю?
- Конечно. Ставишь своими нелепыми подозрениями, что с тобой может случиться то же, что случилось с ней. Но что твоя сестра собой представляла? При всем желании мы сейчас и не вспомним ее толком, не восстановим в памяти ее образ. Она была как бы ничто. Ее зарезали как курицу. А ты... посмотри на себя! Ты всем удалась, разве не так?
С этим она не могла и не хотела спорить. И тут я сел на камень у реки, возле которой мы уединенно бродили, усадил свою невесту себе на колени, и мы откровенно поговорили о том, что есть наша жизнь, я вполне убедил ее, что мы оба чисты перед Богом и людьми и бояться нам нечего.

                                                    ***

Лицо-часы показывало, что до взрыва еще остался какой-то существенный отрезок времени. А если он и произойдет внезапно, то никак не коснется молодого друга, - это будет уже другая история. Гордецкого распирала тщеславная радость, молодило ликование самодеятельного интеллектуала, тешился ветшающий молодец: молокосос, сопляк, избалованный и вздорный мальчишка изливает перед ним душу; а с другой стороны, была необходимость держаться своей репутации мудреца, и потому Гордецкий с некоторой надменностью хмурился, глядя, как Чуланов в необыкновенном волнении потирает тонкие слабые руки и морщит смазливое личико.
- Я верю, - сказал Гордецкий, набираясь торжественности, наливаясь ею, как упырь кровью, - что на твоей совести и на совести твоей невесты нет грехов, которые позволяли бы рассматривать возможное несчастье с вами как кару, посланную свыше.
- Грехов? - воскликнул Чуланов удивленно. - Да каких грехов? О чем ты говоришь! Нам не в чем упрекнуть себя. Есть только тупость окружающих нас людей, с которой я и намерен побороться. Предубеждение, предрассудки, суеверия... против них я и восстаю!
- Но! - стареющий сатир вскинул вверх палец, презрительно улыбаясь и не видя, что бы горячее восклицание приятеля как-либо мешало ему и дальше разыгрывать роль мудреца. - Изучим вопрос, так сказать, в прозаическом аспекте. Когда ты говоришь, что тебе и твоей невесте бояться нечего, меня, честно говоря, берет сомнение.
- Чего же нам бояться? - усмехнулся Чуланов.
- Из твоего рассказа, Алексей, я вынес убеждение, что твоя невеста - девушка очаровательная, добрая, умная. Не лишена остроумия. И ты вполне подходишь ей. И вот я смотрю на тебя с удовольствием, знаешь ли... потому как люблю неглупых и смелых людей. Но, - снова поднятый вверх палец, - я не почувствовал, что бы ты по-настоящему любил Машу и что бы она отвечала тебе воистину пылкой страстью. Или я ошибаюсь?
Теперь Гордецкий тонко улыбнулся. Однако, подумал он, меня Бог знает как занесло в эту дыру, Бог знает для чего я живу в этом городишке, и вот, пожалуйста, я еще болтаю невесть какую чепуху! Я рискую прослыть комиком.
Они еще не отошли от пристани, не поднялись в парк, не вышли на клонящиеся ко сну улочки, не разбрелись по домам, а он уже почувствовал, что по горло сыт всем этим, разочарован происходящим и утомлен неизбежностью будущего.
- Не ошибаешься, - ответил Чуланов. - Но я уверен, что самое разумное - жениться не от исступленной любви, которая впоследствии все равно угаснет, а именно по мягкой и проверенной временем симпатии, как это и происходит у нас с Машей. Имеет место быть.
- Имеет место быть, - повторил Гордецкий, в задумчивости опрокидывая голову то к одному плечу, то к другому и только что не высовывая язык. - Хороши, ничего не скажешь... очень хорошо! И все же... такое впечатление, что ты задумал не брак, а некий эксперимент, преследуешь цель заиметь не жену, мать твоих будущих детей, а напарника по тяжбе с тем, что ты толкуешь как предрассудки. Но у эксперимента должна быть причина, и причина веская, а есть она у тебя? Может быть, то, что ты принимаешь за очень важную и глубокую причину, на самом деле является пустяком? Что тебе до того, как посмотрят на ваше бракосочетание соседи и даже ваши родители? Ну, не зарежешь ты