Неисповедимы пути...

просвет таракан. Он возбуждённо шевелил длинными усами, немного приседал на всех жиденьких лапках, опять привставал и каждый раз после этого ритуала порывался подбежать ещё ближе к голове мужчины, а может даже и на неё, приходилось дуть, отгоняя осмелевшее насекомое. Мало того, что в образовавшуюся после выдоха щель попала отвратная суспензия, от чего в горле и желудке начались рвотные судороги, так ещё у ноздри надулся красно-коричневый пузырь, который лопнул прямо в глаз, вызвав жжение и слёзы. Непрошенный гость тоже пострадал, от испуга перестав шевелить усами и развернувшись боком, существо стало поедать запёкшуюся кровь, одновремен-но испражняясь. Всё это раздражало Алексея, вызывая уныние, процедура неоправданно затягива-лась, вот и реденькая толпа вокруг эшафота уже заскучала, посылая в адрес запропастившегося палача нелестные эпитеты. Кроме того полуденное солнце набрав силу, выйдя на полный макси-мум, так припекло ухо приговорённого к смерти, что, останься он в живых – непременно бы слезла кожа. Но вот, наконец-то, по деревянной лестнице застучали шаги тяжёлого человека, и послы-шался хороший баритон, правда, с нотками провинившегося официанта, который немного припозднился с обещанными закусками.
- Бегу, бегу! Уже сейчас начнём! Без рукавиц никак нельзя, у меня все ладони в трещинах. Да, и у топора новая рукоять. Не зашкурили её, одни занозы после работы.
   Он для убедительности сунул под нос уставшему мужчине топорище. Его действительно изготовили совсем плохо, казалось, ремесленник просто придал куску дерева нужную форму, не задумываясь ни о будущем удобстве, ни об эстетике. Но вот само лезвие Алексею понравилось, за ним-то уж ухаживали, его лелеяли, точили, не давали ржавчине разгуляться, и ширина у него была хорошая, да и вес подходящий, всё пройдёт гладко, только бы этот дядька не промахнулся, хотя с виду он производил впечатление твёрдого профессионала. Таракан, испугавшись возникшей возле плахи суеты, опять присел, прекратил свою трапезу и замер.
   Ноги уже затекли совершенно, шея в неестественном положении тоже устала, солнце пекло нещадно. Всё надоело. И вдруг в мозгу возник образ Наташи, это фантомная боль, находясь в самом своём нестерпимом расцвете, продолжая пытку, в очередной раз вернула обманутого любовника к моменту его страданий и позора. «Интересно, а она пришла посмотреть или опять у неё куча объективных причин, чтобы даже сегодня пропустить встречу ради, конечно же, другого мужчины! А Алёнушка пришла! Она там стоит совсем одна, чуть в стороне, она, всё же, хорошая и добрая, спасибо ей! Хоть не один остался сейчас, а то тягостно смерть принимать в обществе случайного таракана… Дай, Боженька, ей счастья и иную любовь». Стало стыдно до боли перед этой, в сущности, ещё девочкой, сердце заныло, захотелось плакать, захотелось начать с ней всё с самого начала, только бы так, чтобы не обидеть, чтобы без всего того…
  От удара топором чурка пошатнулась, лезвие вошло в дерево сантиметра на три и замерло, холодок от неожиданного и нелепого поступка палача прошёлся по больной душе обречённого. Алексей, а вместе с ним и развернувшийся на звук таракан, заворожённо, не отводя глаз, смотрели на зачем-то вонзённое возле них воронённое орудие смерти. Но вот насекомое, сообразив, что ему перекрыли одну из степеней свободы, вздумало спрятаться в подходящем месте на тихо лежащей голове, благо таких мест там было достаточно. Оно решительно, не обращая внимания на ветер изо рта мужчины, буквально ринулось к нему, скоренько перебирая скрюченными лапками-палочками. На несчастного вдруг напала паника! Букашка уже пришла к нему, и ничего не помогало, она на миг замерла, как бы прицениваясь к надёжности выбранного укрытия, он дул, дул на неё, но та и не думала отступать. Плаха опять качнулась, это здоровый дядька вынул из неё свой топор, он встал сбоку, Алексей краем глаза попытался увидеть, что тот собирается делать.
- Эх! - мужик с выдохом опустил топор на шею приговорённого, всё произошло быстро с одного удара и без боли. Не успевшего взобраться на лицо таракана залило пульсирующим потоком крови из туловища, которую ещё гнало изболевшееся от пережитого сердце, гнало ещё, не зная, что в том нет необходимости, что всё уже закончилось, что все умерли и оно тоже…

   Ураганный ветер трое суток терзал дремучий лес на западном склоне туманного побережья Северной Калифорнии, в котором секвойя продолжала жить вот уже четвёртое тысячелетие. Выстояли не все, и даже сильные понесли урон, что говорить о всякой мелочи – берёзках, осинках, особенно если они самонадеянно или по воле случая вздумали произрастать на больших открытых пространствах, отделившись от коллективной защиты сплочённого древесного воинства. К нынешнему утру напор непогоды ослаб, а к восходу она и вовсе отступила, ушла за горные хребты в сторону своей неспокойной родины, в ревущие широты Тихого океана. Лес, получив заряд кинетики, ещё шумел по инерции, но лишь как базарное скопище после воровства, а сутки тому назад он, противостоя мощи урагана, гудел и ревел, издавая звуки жуткие по своему тембру и силе. Сейчас же поле природного боя, промокшее насквозь, раскрашенное содранной листвой, изломанным кустарником, травой, не выдержавшими ветвями и молодыми деревьями, постепенно оживало. Голодные существа из животного мира, ощутив наступление долгожданного затишья, приступили к своему основному занятию – к поеданию растений и друг друга. Секвойя тоже пострадала, у неё сорвало верхушку и ещё с тысячу отростков разной величины, но подобное случалось регулярно, подобное было некритично, она уже давно возмужала настолько, что ни один из ныне возможных штормов не смог бы хоть сколько-нибудь серьёзно поколебать её положение, положение вечного абсолюта.
   Маленькое хвостатое создание из класса амфибий, вида древесных саламандр неброской окраски серого цвета, с беловатыми крапинками вдоль всего тела прошмыгнуло к краю уютной полянки, которую, как филиал земной тверди на высоте тридцати метров, образовали ветер, вода и время, скопив в развилке исполинских ветвей огромного дерева всякий бурелом и мусор, покрыв их перегнившей листвой, мхом и реденькой травкой. Животное замерло, устремив взгляд своих бесстрастных бусинок-глазок в сторону горных отрогов, чьи острые вершины подобно зубам из акульей пасти нестройными рядами виднелись на противоположной стороне идеально ровной долины, покрытой  волнами зелёного кустарника и островами из перелесков. Отступившая непогода оставила в ней скопище плотного холодного тумана, как форпост, как напоминание о своём непременном возвращении, он же, растёкшись по краю, не найдя возможного выхода, стал редеть в утреннем сумраке, оседая жемчужными каплями на уцелевшей листве и травинках. Земноводное, казалось, рассматривало светлеющий участок неба над тёмной громадой далёкого хребта. Вот где-то там блеснул первый лучик, остановился на секунду, как бы приглядываясь к очередной части мира, уставшей от бурь и жаждущей света и тепла, вот он, осмотревшись, начал расти, превращаясь в живую капельку ртути золотистого цвета. Вот теперь уже она озарила секвойю, пронзила остатки тумана и, преломившись в миллионах росинок, заблестела миллионом искр, извещая долину о своём появлении, о начале тихого дня, о благополучной жизни на ближайшее время.
   Но саламандру мало интересовали красоты свежего утра, она, уцелев во время бури в убогой расщелине с десятком своих собратьев, уже съела труп убитого непогодой лесного таракана и теперь ожидала когда взойдёт солнце, чтобы согреть холодную кровь для продолжения нежданно-негаданно полученной жизни. Ещё одно совершенное творение Создателей вело простое суще-ствование, руководствуясь добротно прописанными в генетическом коде инстинктами. Неслож-ный, как игрушка, организм амфибии в переложении на человеческое летоисчисление уже преодолел возраст Христа, приблизившись к сорока пяти годам, блуждая при этом в таинственных и спасительных дебрях матушки-секвойи. Если бы животное, пройдя вершину биологического века, по нашему обыкновению, обыкновению людей, вечно озадаченных подведением итогов, взглянуло б назад и оценило свой путь, то ему бы нашлось, чем гордиться. Основные задачи, две основные задачи, поставленные её величеством природой, были выполнены. Первое – саламандра не погибла до сего дня. Заложенные и доведённые до совершенства ещё в пращурах, механизмы обогатились, дополнились опытом удачливого охотника и собирателя, знающего, где можно полакомиться свежими грибами, выросшими за минувшую ночь, а где устроить засаду на сочных жуков и пауков так, чтобы скоренько насытиться самому и не стать добычей для сварливых сов или хищных грызунов. Второе, лежащее на краю тридцатиметровой пропасти земноводное, будучи самцом, самцом сильным и самым старшим в местной популяции, оплодотворило многих самок и много раз, оно, не различая ни возраста, ни родства, уже становилось отцом для потом-ства своих дочерей, а его сыновья уносили качественную кровь особям других ареалов. От момента рождения, за время взросления и становления животное досконально изучило всё пространство в радиусе до пяти метров. Оно помнило о ходах и выходах, об уютных гнёздах, навсегда покинутых пернатыми обитателями и годных как укрытия, об опасных местах, где, поросшие мхом, стареющие ветви уже с трудом удерживали отсыревшие почвенные образования и где случались внезапные обвалы, уносящие хрупкие жизни его малочисленных собратьев. Куда не затекает вода и где тепло в моменты бурь и непогоды, как быстро и незаметно пробраться в любую точку мирка, облюбованного его племенем сотни лет назад. Спокойное обиталище амфибии, далёкой родственницы древних стегоцефалов, походило на ухоженный хутор большой казачьей семьи на донском берегу, где зори действительно тихие, а дни светлые, похожие один на другой и без ненужных сюрпризов.
   Заботливые лучи утреннего солнца, приласкав глянцевую кожицу саламандры, согрев тщедуш-ное тельце, принялись за влагу от вчерашнего дождя, которая, испаряясь, окутала её едва замет-ными клубами белёсого пара. Довольное животное, получив свою маленькую, но достаточную толику тепла от доброй ко всем природы, задремало, ему стало хорошо, ему стало уютно на забытой цивилизацией ферме-секвойе, вдали от шумных городов, переполненных нечистыми потоками из склок и амбиций. Наконец-то наступило понятное счастье без тянущей сердечной боли, без обид и злости на проклятое провидение, на его инсинуации и на тех, кто участвовал в них. Уже ничего не случится, потому что они  – кто жил в отсечённой одним ударом голове – не смогут, да и не станут являться сюда, даже если воскреснут, вырвутся из убитого мира. Просто у них другие приоритеты, перед ними поставлены иные задачи, они чересчур сложные и не поймут всего великолепия утра после страшной бури, когда ты не только спасся, но сытый лежишь на солнцепёке, наслаждаясь тем, что не мёртвый.
   Мирно спящей амфибии уже нет дела до терзаний, обманов и горьких слёз, ей уже незачем познания, её уже излечили, у неё уже отсекли лишнее.