Иногда где попало – в рабочих кабинетах, в подсобках магазинов, да хоть в лифтах… Если уж припирало, то ничто не могло остановить основной инстинкт строителей коммунизма. А в условиях труднодоступности внебрачного секса – ни тебе квартир, ни гостиниц, ничего вообще! – вопрос этот стоял всегда остро и возбуждающе. Поэтому говорили об этом много. Занимались этим в любое удобное, когда оно появлялось, время в любом удобном и даже неудобном, по случаю месте. Когда-то давно и сама Антония… Но это было в прошлой жизни. В очень далёкой и не московской. Весь столичный период в этом смысле был… пресным, скучным, ни разу не удовлетворительным. У Антонии остался только Масик, один-единственный Масик! Поэтому какие бы страсти ни кипели вокруг – в жизни знакомых, друзей, родни, – Антония уже много-много лет была просто наблюдателем, свидетелем, советчицей, но никак не участницей.
Это тяготило порой. Злило даже. Казалось, что ей в жизни недодают чего-то нужного, важного, что какая-то недобрая сила лишает её нормальных, положенных каждому радостей. Возможно, даже не секс как таковой грезился Антонии, а некие любовные страсти-мордасти, чтоб до потери пульса, до остановки дыхания! Чтоб вокруг всё летело в тартарары, мир трещал и рушился от напора чувств, чтоб стало на всё плевать, чтоб «закинуть чепец за мельницу» - такое было у неё любимое выражение.
Однако вокруг серела московская рутина, верный, скучный муж, дети, необходимость вести дом, работа, которая поначалу не приносила ничего, кроме горечи – не публиковали же! Все страсти мимо, все мордасти у прочих – по слухам, по рассказам столичных подружек. Но даже у этого небольшого количества баб периодически что-то такое вспыхивало и горело хотя бы какое-то время. Ведь все другие тётки были рабочими лошадками, с девяти до шести в присутствии, шансов закрутить какой-то романчик в миллион раз больше, чем у сидящей сиднем дома Антонии. Кстати, это был ещё один повод для писательницы сильно невзлюбить Москву. Этот город её стреножил. Связал и обездвижил. Из бедовой, яркой, центровой провинциальной дивы Антония превратилась в незаметную серую фигурку в бедовой столице.
Потом случился выстраданный и заслуженный успех в работе. Количество контактов и присутствий в разных местах резко возросло, но всё равно ничего уже не случилось, ни встречи, ни романтики. Во-первых, ей было под полтинник, во-вторых, она никогда за собой не следила так, как нужно, как требовалось для того, чтобы быть «ягодкой» – какие уж там страсти, если на нее как на женщину уже не шибко-то смотрели! А раз так, то у неё была очень определённая и приклеившаяся к ней роль почтенной матери семейства, архипорядочной и респектабельной, и эту марку надо было держать. Она уже даже кое-чего стоила и оправдывала себя.
К ней, как к семейному и нравственному гуру, шли те же приятельницы – за мудрым советом от порядочной подруги и писательницы (т.е. инженера человеческих душ), а после того, как случился успех, начали заявляться и «ходоки». В основном это были женщины, очень простые или полуинтеллигентки, рабочие и служащие… но они шли к ней, как к мудрейшей из сестёр, умеющей строить счастливую семью и обожающую своего преданного мужа. Отличная марка, качественный лейбл! И этого надо было держаться, этим стоило дорожить.
А куда девать кипевшие втуне страсти? Где применить нерастраченный пыл, огонь, так бездарно пропадающий безо всякого использования? И тут – о-па, изменились времена, и табу на секс в литературе и искусстве был разом снят. Антония как личность творческая не могла не воспользоваться грянувшей свободой и решила отыграть все свои нерастраченные страсти в собственных сочинениях.
Так постепенно сексуальная тема навсегда прописалась на страницах её книг. Читательницам это нравилось – они ей об этом и говорили, и писали. «Спасибо вам за то, что вы честно изображаете наши с вами чувства, те самые чувства, которых в Советском Союзе якобы не было. Из-за этого «не было» буквально покорёжилась вся моя жизнь. Потому что я тоже так считала, и отвергала секс, если он нужен был для удовольствия, тем более, что лично я никакого удовольствия никогда не получала. В результате в свои 52 года я одна, брошенная мужем (ушёл к молоденькой), дети выросли, любовников никогда не было и уже не будет – я толстая и выгляжу на все 60. И только теперь я знаю, чего лишила себя в жизни. Думаю, что все мои гинекологические проблемы тоже из-за этого. То есть, не думаю, а мне врач так сказала. Ещё она сказала, что нужны… интимные отношения. С кем?».
Подобные письма весьма вдохновляли Антонию на разработку сексуальной темы. А потом ещё и Таська… с этим своим «я не хочу своего мужа». Антония тогда аж задохнулась от возмущения: как она может, как смеет в этом признаваться, да ещё и матери? А пуще всего разозлило её то, что дочь осознала свою проблему, признала и решила, что не стоит с этим мириться. То есть, приняла для себя решение, абсолютно противоположное тому, которое когда-то приняла она, Антония.
Хотелось сказать Таське, что она – шлюха. Хотелось нахлестать её по щекам – звонко так, с оттяжечкой. Молодая, красивая, в хороших шмотках, стройная, с горящими глазами и яркими губами… Да сам секс так и пёр из неё, паршивки! Молодой, красивый муж, видите ли, её не устраивает! Чем? Рост под метр девяносто, смуглый, черноглазый, сильный, улыбка голливудская. А этой засранке всё мало, ей что-то круче подавай! Зудит? Хочется? Так стыдись этого, а не констатируй с обиженным видом и намёком на желание «что-то изменить в своей жизни». Знаем мы это «что-то» - завести любовника, кобеля, коня с причиндалом для постели, для телесной радости. А перетерпеть, как твоя мать, не пробовала, деточка?
Разумеется, ничего этого не было сказано и по лицу никто никого не бил. Но идея-образ в голове Антонии возник: молодая женщина с безобразным зудом между ног, с полным отсутствием моральных принципов и без каких-либо семейных ценностей в красивой башке. И с этим новым подаренным дочкой образом Антония бросилась в экстаз мстительного сочинительства, прибегнув к помощи собственного дара. Благодаря буйной фантазии, умению ударить по врагу словом и образом, да так, чтобы гадине стало солоно, стыдно, Антония, поймала бы сразу двух зайцев: отмщение и успех. А уж когда Тася ушла в полный отрыв, наплевав даже на вбитые в само подсознание установки, на многолетние традиции и правила, установленные Антонией в их семье, героини писательницы, символизировавшие Тасю именно в самом дурном, стали сексуально невоздержанными и совершенно аморальными.
Разве могло это пройти незамеченным в далёком жарком Израиле, где дочь известного российского прозаика внимательно следила за творчеством матери? Кстати, зачем и почему? Почему бы ей было не наплевать и не выбросить из сознания навсегда как саму ненавистную мать, так и её деятельность? А вот не забывала отчего-то. Либо старые чувства любви и привязанности были слишком сильны, либо новое чувство ненависти столь огромно. Как раз это Антония понять могла.
Одно из самых хамских писем от дочери как раз на сексуальную тему было почти истерикой. Таська взбесилась. В главной героине очередной повестушки она справедливо узнала себя. Письмо начиналось с цитат из этой вещи Антонии, после которых полился поток агрессии и жутких обвинений с разоблачениями. Чудовищное письмецо…
"И она быстренько вышла на лоджию, где ее и прихватил здоровый, как бык, нефтяник с забытых богом мест. Не говоря плохого, он пальцем залез в разрез платья и легко стянул трусики. Остальное было делом быстрым, простым и весьма приятным. Махровым полотенцем с веревки Лорка подтерлась..."
"Острое желание связало узлом, едва добрела до кресла, принявшего всю ее влагу".
"Не имел я тебя, дуреха. Дети от поцелуев не рождаются. А я по тебе мальчиком провел сверху вниз, и вся игра. Если ты от этого сумела забеременеть, то требуй книгу рекордов Гиннеса. Случай – исключительный. Но, увы, мимо денег. Так что живи себе спокойно, если я захочу сына, я знаю, как это сделать по правилам. Но это будет не с такой как ты, трусоватой стервочкой. Живи! И найди кого-нибудь подурее.»
Я давно знала, ма, что сексуальная тема зудит у тебя не только в голове и в воображении, но и в теле. Я давно поняла, что твоя женская неудовлетворённость исчисляется, видимо, десятилетиями, а потому и тема, и символы темы всегда у тебя перед глазами, в голове. Они бьются в ритме сердечных сокращений, заставляя вибрировать все женские, как ты сама любила говорить и писать, "причиндалы", работающие, правда, вхолостую, ведь ты уже давно не имела близости с желанными мужчинами, да хоть с кем-нибудь, кто, наконец, смог бы, унять нестерпимый зуд, погасить этот вечный пожар "внизу живота" (ты очень любишь описывать эти ощущения внизу живота, они тебе так знакомы!).
Когда тебе приходилось "делать лицо" перед малознакомыми людьми или давать интервью, ты всегда надевала маску высокоморальной духовности, почти что святости, тщательно следила за своим в иных ситуациях развязным и похабным языком, удачно производя впечатление интеллигентной шестидесятницы в драной кофте, но с Солженицыным в неухоженной голове. Но стоило тебе остаться среди своих... Ах, какой "блатняк" приходилось слушать нам, твоим детям, из уст своей "интеллигентной" мамы! В "блатняк" для малышей включались более понятные им "члены" и "пиписьки" - это самое невинное, но очень часто употребляемое. Самыми любимыми анекдотами в нашем доме были самые похабнейшие – ведь это правда, ма! Они ужасно веселили тебя, отца и брата. Ржач стоял отменный. Помню, мне, совсем ещё ребенку, становилось ужасно неловко: ведь похабщину несли самые близкие люди. Это было неприятно и тревожно.
Помню, как я была шокирована, когда услышала из твоих уст анекдот, сопровождавшийся бурными аплодисментами отца и братца: "Вопрос к студентам-медикам: в каком месте у женщин самые курчавые волосы? В ответ смущённая тишина. Преподаватель укоризненно качает головой: да в Замбии же! Один студент другому, почёсывая затылок: "До сих пор не знал, что есть такое место у женщин". Очень "смешно", а главное "интеллигентно", правда? Вы ржали, как обожравшиеся кони. А мне тогда было лет одиннадцать…
"Члены", "пиписьки", "трахи" - весь этот лексикон становился навязчиво-агрессивным, стоило тебе хоть немножко "принять на грудь". Тогда уже в ход шёл и посконный матерок. Анекдоты становились ещё менее пристойными, а храбрость росла пропорционально количеству выпитого. И уже пофиг было, что рядом дочь.
Грязь, грязь, грязь... Всегда в ваших разговорах было много грязи, причудливо сочетавшейся с любовью к русской классике, мировой литературе, с диссидентством и ханжескими рассуждениями о морали. Перепады, кульбиты - от лекции о моральном облике настоящего интеллигента до похабнейших шуток, анекдотов и подробных обсуждений "расстёгнутых ширинок" или всё тех же твоих излюбленных "мокрых трусиков" - бывали, порой, столь внезапны и неожиданны, что я невольно всякий раз вздрагивала и с самого детства не могла нащупать ту
