все пили — кто больше, кто меньше, но пили все! Поэтому если эта проблема и беспокоила, то не шибко.
Таська же раздражала. И мешала, честно говоря. Ведь она много толклась дома: после школы придёт, поест, потом едет на музыкальные занятия. Кстати, вечно с недовольной рожей! Не нравилось ей это, видите ли. А кто вообще интересуется её мнением? В общем, уходила она в музыкалку, слава тебе господи, но день ломала ровно напополам. Прерывала творческий процесс, сбивала с мысли, с толку, иногда приходила с проблемами какими-нибудь. Какая уж потом работа! Интересно, что бы она, Антония, вообще делала без этой музыкалки? Дочь торчала бы в квартире, начиная с двух часов дня, безвылазно? Нет уж, увольте. Хорошо, что хотя бы дополнительные занятия позволяли на несколько часов увеличить благословенное время покоя и тишины в доме. И дочь при деле, и мать свободна для себя и своей работы.
Какие претензии? Для кого она, собственно, вкалывала столько лет? Даже «в стол»? Ведь потом всё оправдалось, всё абсолютно. Пришли публикации, пошли книги, сами приползли и покорно улеглись в ногах популярность и Союз писателей. Разве не вся семья сняла пенки с этого успеха Антонии? Ещё как!
Так что, как хотите, но работа Антонии — это святое. А как много мешало делу! Хозяйство, магазины, уборки, готовки... Но сын с мужем, по крайней мере, появлялись дома только к вечеру и лишь тогда требовали внимания и кормления. Дочь же... Утомила она Антонию, очень утомила к своему подростковому возрасту. А тут ещё на тебе – подоспели прыщи с характером!
Плюс ко всему девчонка росла другой не только в смысле внешности, но и умом, и суждениями тоже. Слишком много задавала вопросов, слишком много рассуждала, к сожалению, вслух, слишком любила делать всякие выводы и считать свои суждения истиной в последней инстанции. С одной стороны — понятное дело, подросток же. С другой — раздражала! Тем более, что она умудрялась подвергать сомнению и остракизму абсолютно безусловные и неприкасаемые для Антонии ценности. То же шестидесятничество, например. Или любовь русских писателей к простому народу, над которой эта нахалка подсмеивалась и именно в ней уже в свои тринадцать лет увидела причину наглости и распущенности пьющего и испражняющегося в подъездах народа.
- А разве причина не в 1917 году? - с интересом спрашивала Антония — иногда рассуждения дочери всё-таки бывали любопытны, над ними стоило поразмыслить.
- М-м-м... - задумчиво хмурила брови Таська. - По большому счёту — да. Но начали всё-таки эти великие классики: с какого-то перепуга стали вылизывать быдлу его немытые задницы, объявляя его носителем какой-то особой духовности и сакрального знания. Он, народ, себе и вообразил...
- Да я тебя умоляю! Разве это, как ты выражаешься, быдло их читало, знало об их воззрениях?
- М-м-м... - продолжала хмуриться, размышляя дочь. - Их читали эти самые разночинцы-придурки (во как, разночинцы — придурки!), которые потом шли в этот самый народ и рассказывали ему, какой он необыкновенный и имеющий право на всё на свете.
В общем, было над чем подумать. Однако убивали безапелляционность, нахальство и самоуверенность Таськи. Впрочем, в последнем Антония не была убеждена на все сто: всё-таки она часто замечала испуганные дочкины глаза, со стороны видела ссутулившуюся и совсем потерянную фигурку... Кажется, дочь в большей степени бравировала, нарочито нахальничала, старалась создать колючий образ, хотя внутренняя её суть...
…О нет! Туда Антония не хотела даже пытаться влезать! Ещё чего — лишние эмоции, возможно, расстройства, копание в тёмной подростковой душе. К чертям! И Таська становилась всё более другой, чужой, странной для родителей.
Вот и выросла совсем чужой. Никому не на радость: ни себе, ни близким. Одновременно замкнутая и взбалмошная, хохотушка и рёва, истеричка и погружённая в свои внутренние мысли. Всё сразу, всё навалом, винегретом и ералашем. Со своими суждениями обо всём на свете, но легко замолкающая, если начать на неё давить и не соглашаться с ней. Затыкалась, уходила в себя, уединялась в своей комнате, врубала дурацкую музыку и пропадала на долгие часы. Несмотря на музыкальную пытку, Антония всегда радовалась этим уходам дочери — так было проще для всех: не видеть друг друга, не общаться, не задаваться ненужными вопросами, не вступать в споры и дискуссии, не раздражать друг друга. А в обществе, на людях, при гостях Таська вела себя более, чем прилично, всегда была милой, послушной дочечкой, за маму горой и вся такая из себя домашняя тёплая девочка. Это и было главным — чтобы именно так смотрелось со стороны. В этом для Антонии таился особый смысл: она в глазах людей была не только талантливым писателем, но и хранительницей домашнего очага. В этом заключалась, как нынче говорят, её фишка, её сила, её умение вызывать в публике восхищение и трепет. Таська, в общем-то девушка тонкая, явно это поняла без лишних объяснений и внушений, она давно врубилась в тему и приняла правила игры. Хоть в этом умничка, что там говорить!
Никто, ни один человек на свете не мог даже предположить, что между дочерью и матерью хоть что-то не так. Расклад в чужих глазах был такой: выдающаяся на грани гениальности женщина родила самую обычную и ничем не примечательную дочку. То есть, сначала сына, но сын получился гораздо ближе к идеалу: умница, красавец и всё такое прочее. Почему умница? А потому. Потому что так сказала Антония, так она всем говорила и упрямо пропагандировала: Гошка — мудрец, Гошка — почти что гений. Доказательства? А это аксиома, надо принимать как данность. Таська же... Самый обычный материальчик. Ничего особенного. Но она, Антония, героически любит обоих детей, заботится о них одинаково, хотя сердце, конечно, больше болит за никакущую дочь... Какая судьба ждёт такую? Гошка-то, понятное дело, проживёт славную жизнь, снищет себе на поприще... поприщах... снищет... Даже в богатом и великом русском языке, который так обожала Антония, не всегда хватало превосходных степеней, когда речь заходила о его талантах и уме, а дальше слушающие и внимающие сами делали выводы, какое большое будущее ждёт парня.
О дочери же придётся заботиться дополнительно: сама девка ничего достичь не сможет, понятное дело: ни внешности, ни ума особого, никаких дарований. Серая серость. Но зато вон как маму любит, понимает, что должна быть благодарна за... А за что? Ну, хотя бы за то, что все в этой семье её любят – в семье, где нет тривиальных людей, где все представляют из себя нечто значительное, но ведь принимают её, неудачную, не гнобят, не обижают. Такова была картинка на экспорт. И Таська ей соответствовала, ни в чём не переча, не противореча матери.
Кто мог предположить, что однажды она взбунтуется? Впрочем, не резко, не сразу. Тревожные звоночки впервые зазвучали лет десять тому назад. Дочь уже была совсем взрослой, семейной дамой, растила дочь, жила отдельно, но продолжала верно исполнять назначенную ей роль, функционировать в точности по правилам, придуманным и установленным Антонией. И вдруг по разным поводам, чаще пустяковым, хотя и не всегда, стала противоречить родителям, высказывать свою точку зрения. На что? Да на всё! На политику (особенно «обострилась» тема шестидесятников), на методы воспитания детей и на многое-многое другое. Вдруг. Ни с того ни с сего. Поначалу Антония легко справлялась с этими взбрыками своеволия, у неё был мощнейший рычаг: она напоминала дочери, что та никто и звать её никак. Даже институт не смогла закончить, не получила диплом, а потому её мнение не может весить и грамма. Правда, сначала на этот её хук справа она получила большой Таськин ор.
- И это ты смеешь бросать мне такие упрёки? - вопила до срыва связок дочь. - Ты, которая сделала невозможным любое моё обучение, где бы то ни было! Какой смысл, в принципе, был ходить и в школу, и в институт, если я до рвоты боялась любого зачёта или экзамена, я ж не могла сдавать сессии...
- Все волнуются, все боятся, никто из-за этого вузы не бросает... - громко взвизгнула Антония.
- Все! Все! Опять эти все! - совсем взвыла Таська. - Вот и тогда, в школе, ты меня довела, заела, задолбала этими своими «всеми», требуя бесконечных «пятёрок» любой ценой! Я и так училась очень хорошо, но тебе надо было, чтобы лучше всех и с большим отрывом! Вспомни, как ты изводила и мучила меня - младшеклассницу - своими воплями и истериками по поводу любой «четвёрки»! Я же спать тогда перестала, тряслась по полночи, боялась контрольных, уроков...
- Не выдумывай!
- Это ты не лги и не говори, что не знала об этом! Знала! Я жаловалась тебе и на страхи, и на бессонницы, но тебя волновало только одно: какие у меня отметки! Превратила меня с детства в психопатку, в параноичку — учиться нормально я уже никогда больше не могла! И она же ещё меня упрекает... - тут Таська разрыдалась, вся затряслась, бросилась в коридор, накинула плащ и убежала к себе домой. Надо сказать, Антония тогда немножко испугалась: дочкин бунтарский крик был отчаянным и как бы последним. Писательнице показалось, что девка может и не вернуться уже никогда, не простить и затаиться. А вот это совсем ни к чему. Поэтому Антония на следующий же день сама позвонила Таське и «зализала» ситуацию всякими нежными словами, на которые дочь всегда была податлива, дура. В общем, обошлось. Тогда. Потом эта тема ещё не раз возникала в их ссорах, но Антония была тверда: она ни при чём. Она правильно воспитывала ребёнка, чтобы рос человек с чувством ответственности, старательный, не ленивый...
- Лжёшь... - устало отмахивалась Таська. - Тебе просто нужна была самая лучшая в мире дочь — со справкой, что она самая лучшая. Чтоб всем в нос тыкать, какая ты особенная мать. А справкой тогда мог быть только дневник, заполненный пятёрками и благодарностями от учителей. Только это тебе и было нужно...
С какого-то момента Антония даже перестала спорить с дочерью, по крайней мере, тет-а-тет. Какой смысл? Таська всё понимала и говорила верно. Пытаться врать ей — всё равно, что пытаться врать самой себе. Нехай так и будет, плевать. Всё равно никто и никогда со стороны в подобное не поверит. Масик? А что — Масик? Масик — это, как её, Антонии, рука или нога, живот или спина. Не будут же органы воевать с собственным хозяином. Для него как она скажет, так и будет. Масик не в счёт!
СЕКС В НАШЕЙ ЖИЗНИ
Сексуальная тема в литературе для Антонии была… как бы это верно выразить, чтобы, с одной стороны, не преувеличить, но в то же время, с другой, не дай боже, не преуменьшить её значение? Очень важной темой. С ударениями на все слова. Но в асексуальный и поневоле вегетарианский советский период темка была под запретом, будто бы вовсе и не было в нашей жизни такого явления, как секс, а литература была слишком высоким жанром, чтобы описывать этакую «грязь». Дети в стране рождались, любовь никто не отрицал, но плотская её составляющая очень по-средневековому была табуирована. Страстный поцелуй – это максимум, что мог позволить себе писатель в книге или, скажем, режиссёр в кино. «В общем, так они и жили: спали врозь, а дети были».
Но в реальной-то жизни никто врозь не спал! Ох, как спали, как спали друг с другом в Советском Союзе!
