– ты ночью мог десять минут побывать в райских кущах, а весь день потом летал и парил над землёй, осязая собою не бренную твердь, но вселенность небес и свою безмятежность как вечности дар.
Смотри, сынок, это ад. Сонмище кошмаров, преступлений, растёрзанных тел и душ. Он страшен не кровью своей, а только лишь ожиданием мучений да пыток. Когда ты был маленьким ребёнком, ростом в мизинец, а для тебя уже здесь сбивалась крепкая виселица и сгребались дровишки под котёл смоляной. На всякий случай. Ведь каждая раздавленная тобой букашка уже могла стать предвестием будущей страшной судьбы душегуба. В адских снах ужасы корчили мерзкие рожи свои, и семенящий топоток – не ног а чертячьих копыт – настигал сзади мохнатенькой лапкой: а оттого что первый страх был так мелок, то казалось будто за ним целым потопом надвигается орда омерзительных тварей, уродов, исчадий.
=================================================================================
Заброшенная детская карусель работала только ночью. Днём её не могли поделить городские синовники и богатые толговцы – первые просили за эту землю большие бзятки, а вторые предлагали им маленькую бзду. И никто из них не соглашался уступить хоть пяди земли, заработанной кровью да потом великих предков, бронзовые статуи которых стояли в зелёном парке – совсем недалеко от детской площадки.
Но всё-таки ночью карусель просыпалась. Ровно в двенадцать склянок отворялись деревянные люки под четырьмя качельными лодочками, и хватаясь худыми ручонками за их тяжёлые цепи, на жёлтый лунный свет из-под земли вылезали детишки, щурясь и прижимая к себе крепко слепых котят. Они все светились в темноте голубым сиянием, а когда начинали раскачиваться в своих лодочках, то казалось что маленькие остроносые ракетки одна за другой стартуют под чёрное небо. Минут через сорок статуи героев сходили со своих постаментов; сползали на землю, тяжело выгибая бронзовые колени: и шли вертеть – кто высотное колесо, а кто карусель со зверушками. Ребятишки от радости тихонько визжали, кряхтели герои счастливой усталостью, и сквозь темень деревьев глядела луна, высвечивая серебром задорные макушки с вихрами да косичками.
А утром снова приходили сюда синовники и толговцы, галдели, ругались, скаредно подсчитывая свою сатанинскую бзду.
==================================================================================
Бабка рассказывала: жила на селе вдовица одна со своим малым дитём. Мужа война у неё забрала, недолго вместе пожили, может и влюбиться не успела. Женихалась ли она с кем втайне после той похоронки? – а на людях блюла себя чисто.
И вот стал к ней захаживать муж по ночам, тот самый что мёртвый. Станет в дверях и зовёт – то ль хрипит с пулей в горле, то ли воет желудок его, штыком вспоротый. Баба к дитю своему подожмётся, боясь закричать – уйди, не пугай, сё твоя ведь кровиночка. Уходит зубатый мертвец, но только до новой ужасной ночи. И всё равно заберёт ведь с собой, раз под чёртом повадился бегать.
А у леса, за речкой, подживала старуха колдунья, которую хоть и страшились, словно болотную злую кикимору, да за снадобьем все обращались, у кого в семье болящий. Приворотами тоже не брезгали в этом селе, ворожбой всякой тайной – а винили одну лишь старушку в заклятьях своих друг на дружку. К ней и пошла та вдовица, измаявшись ждать наречённой ей смерти. И дитё понесла, потому что оставить можь не с кем, или для жалобы.
Старая приняла её равнодушно, много таких к ней ходило, всё пустые людские соблазны. А к дитю, рассмотрев, прикульнула; долго глазки ему целовала, так что мать в тайном страхе дрожала – ослепнет.
Темно уже, на дворе вечер поздний: ночевать оставайтесь. Что делать: остались. То ли зельем каким подпоила: спокойно, тепло бабе спится, сновиденья прекрасны как прежде в девичестве.
Только утром дом пуст; и косынка пропала замужняя, а бабе, тем более вдовой, негоже раскрытой идти. Взяла она жжёный старухин платок, повязала до носа себе, чтоб авось не узнали – и ходу до дому с дитём. Кое-как добежала незримо, петляя от брехливых собак, заскочила трясясь, и щеколдою бряк.
Всё. Скинула боты с порога, вошла в горницу – и онемела от ужаса. На её кровати лежала старуха в её же косынке – с её страшной смертью в обнимку. А иконы в углу от греха занавесил господь чёрной шторой.
==================================================================================
Я вышел из леса к подземному переходу. Он вёл меня сквозь широкую автомобильную дорогу на другую сторону зелёного массива. Вход его был похож на раззявленный зев тёмной пещеры – и потому опасен, что неизвестно как там у неё внутри. Козырёк надо входом из лёгкой оцинковки то ли разбили хулиганистые мальчишки, или зацепил ночью неловкий грузовичок; и теперь верхние ступени покрылись скользкой наледью. Я сполз по ним, до гвоздей вдавливая подошвы сапог. Внизу сразу завоняло человечьим дерьмом – его я легко отличаю от скотского, оттого что подобные люди для меня скотов хуже. Но если б со мной так случилось – невмоготу до усрачки – то сделал бы то же самое. Правда, не посерёд дороги. Ведь обойдя первую кучу ещё на свету, я вступил в темноту, как умный держась середины. Но видно, на таких дураков все западни и расчитаны, что через пару шагов я влез правой ступнёй глубоко – и омерзительно засмердело настоящим свежим гавном. Старый увядший запах дерьма и мочи мне не так уж противен: он напоминает о деревянном бабкином сральнике с дыркой в полу, об родном посёлке и босоногом детстве, когда любая мягкая трава колола мои нежные пятки, а от жёсткой стерни я как заяц подпрыгивал. Но тот кто хоть раз обсирался в штаны, и шёл в них до дому потом, стирался да мылся – он помнит жуткую и постыдную внезапность, которой избегнуть уже нельзя, и нужно скорее, скорейше очиститься. Я глухо скрёб подошвой об пол, а звук этот в подземелье разносился гулкой шершавостью, гадко вползал в мои уши, словно я передними зубами разжёвывал толстый картон. Мне мыши и крысы здесь были б приятнее; но теперь я мог без опаски идти дальше, ведь у того подленького серуна не могло быть две жопы.
Вдали светился седенький лаз из тоннеля, и всё равно этот чёрный переход походил на длинный гроб, в котором мёртво шуршали конфетные фантики, как кисея в себя облекающая труп. От удара сапогом отлетела консервная банка и загрякала по бетонному полу, где-то по стенам, будто не в срок свой дуднула растяпа труба из поминального оркестра: кукарекнула, извинилась, затихла. На сером холсте промелькнули неясные тени – то ли вороны, то ль настоящие птицы – а мне показалось, что могильщики спустятся вот, и помогут поднять отнести закопать.
Отличное место для тайны. Здесь ведь может быть сама сингрозена – линия, путь или яма, связывающая между собой любые миры во вселенной. Вдруг сейчас подо мною разверзнется плоть, и я полечу среди жаркого чрева земли – только пусть не смертельного – к всеобъемлющей истине жизни и разума. Люди ищут её уже многие тысячи лет, как низкие животные вместо здоровой правды поедая истухшую ложь – люди и в нищете, и средь роскоши страдают да бедуют, молясь о счастье и зовя мечту, чтобы успокоить всегда живущую в сомнениях душу. Я тоже искал: я вроде без страха шептал себе под нос – хочу провалиться, а сам страшно боялся своего невозврата от великой истины к пустым метаниям, в которых я оставляю любовь, веру и надежду. Если всё будет познано мной, до последнего атома духа и плоти, то кто же я стану такой – я господь иль молекула?
==================================================================================
- Удивительно – как много вещей можно сделать вечными. Хотя бы наполовину. Взять те же кухонные ножи. Их ведь дешевле штамповать из армейской стали, которой пользуются спецбригады. Теми штыками даже колючую проволку режут солдаты – и ничего. Купил гражданин в магазине такой, ему на полжизни заточки той хватит. А за половину жизни он сможет зарезать 18-ть тысяч людей. Если по 2-ва человека в день, то дело минутное. Но их же ещё надо сокрыть, увезти, закопать. Да и в церкви хоть свечку, одну-одинёшеньку, а надо поставить. Без неё грех, заблуждение. Нет, больше 2-ух на день едва ли получится. За год выходит 600-сот, с выходными да праздниками. 18-ть тыщ поделить на 600-сот – годов 30-ть приходится для яркой полнокровной жизни.
- Ты их есть пробовал?
- а что толку? зарывать намного быстрее. вот сам посчитай. в сутках 24-ре часа. 8-мь я сплю, остаётся 16-ть. зарезать – минутное дело, я тебе уже говорил. зато потом надо освежевать, выпотрошить, отделить грязные части от чистых, тех что есть можно. растапливай печку, кипяти воду, жарь да вари. как ни крутись , миленький, а больше 1-ого за день вряд ли успеешь. даже я не управлюсь. за год получится 300-та – отбрось выходные и праздники. если 18-ть тыщ на эти 300-та поделить, то должно остаться 60-сят годов яркой полнокровной жизни. а так не выходит, потому что детство, да юность, да старость откинь. то руки слабы, то в сердце тревога, то нервы в предсмертьи.
- Грехом ты себя не считаешь?
- а за что я родился таким необычным все люди разны каждый ни на кого не похож те же насекомые букашки животные у всех них душа есть и походя мы их губим а после и бог нас я вот много молюсь да картинки рисую иконки по 3-ри штуки за день получается одну с утра после завтрака вторую с обеда до ужина а третью мелочью среди дня прихватываю за год больше тыщи выходит потому как выходные да праздники тут не положены у обслуги только бывают и если те 18-ть тысяч поделить на 1-ну тысячу с хвостиком так я за 15-ть лет мало того что размолюсь по 0-лям так и ещё многих отмолить мог бы кабы не поймали.
- Душегуб.- Подумал я о нём.
насекомое подумал он обо мне
=================================================================================
По белому небу утка плыла. Чудный пёстренький селезень, и он в руках держал совковую лопатку, соразмерную со своим утиным ростом. За ним поспешала побуревшая облезлая лиса, обеими лапами держась за прыгающий руль велосипеда – было заметно по ощеренным зубам, как неприятно от тряски её отощавшему гузну. На лису громко тявкала лохматая собачонка неприличной породы и пыталась зло выхватить несколько спиц из заднего колеса. За псиной тяжело трубил одинокий паровоз – без груза, без вагонов, с грязными окошками. Я уже минут двадцать смотрел со дна ванны на свои плавающие игрушки, и почему-то не захлёбывался. Задумался, наверное.
А когда вышел из ванной – голый, не обтираясь – то меня встретил с гармонью мой сиреневый кот. Он стянул с себя полинялые трусы – с музыкой, не разбивая нот очерёдности – и отдал мне, сказав что сейчас гости придут. Уже звонили три раза. Я вытащил из холодильника ореховый торт, облизнулся шутя, и сел ждать. С четвёртым звонком колокольчика на балконе приотворилась дверь – без скрипа, а петли не смазаны, а раньше скрипела, ворчала, рычала, с обидой жила – и впустила прелестную гостью, неждано виденье, пушистую белочку.
- Такое бывает только у алкоголиков,- говорю ей,- а я совершенно трезв,- в боязни обрушения устоев сна, бытия, и реальности.
- Ты опьянён пониманием мира, понятием истины, и веришь себе. Но ты заблуждился в своей эйфории, а это опасно. Эх ты, сыкунишка.
Что-что? что он сказал? Ах, это благооообразный седенький дедушка в одеяльном одеянии, которое принял я за шубку и беличий хвост!- Ну,
Прочёл первую страницу. Бегло заглянул дальше. Что-то, похожее на Горчева. Если усечь, откинув лишнее, будет что-то интересное.