Совсем недавно у меня умер удивительно талантливый отец. Последние, после смерти мамы, шестнадцать лет он прожил слепым на оба глаза затворником в построенной своими руками зимней кухне, а младшая сестра Валюшка с дочерью жила рядом в старом доме, также выстроенном отцом ещё в тяжёлые послевоенные годы.
Папа умел делать практически всё, за что бы ни брались его руки и на чём бы не останавливался его взор. Смекалка и настойчивое желание довести всё до совершенства делали его работу необыкновенно красивой даже по мнению настоящих мастеров.
Я хорошо помню, как после папиной поездки в санаторий, на наших глазах, нашими вечно ломающимися цветными карандашами, на белой бумаге из альбома для рисования, как по волшебству, стал появляться берег удивительного и загадочного Крыма. Этот рисунок с высокими кипарисами, утопающими в зелени домами, вертолётом над тёмно-синей водой, белыми барашками облаков и, кем-то брошенной на краю извилистой горной дороги, строительной тачкой ещё долгие годы будил в сердце трепетное предчувствие сказки.
До сих пор в старой деревянной подгнившей беседке служит верой и правдой из мраморной крошки и цемента стол с шахматной доской в центре и два умывальника, украшенные крупными, выложенными из крупных кусков белого мрамора цветами. А вот делать памятник на могилку моей старшей сестры Лидочки, утонувшей в возрасте 15 лет, помогала я, поливая воду под полировочный камень, т.к. папе нужно было во что бы то ни стало установить его ещё до морозов.
А из более раннего детства я помню, как мы с Валюшкой повисали на его сильных руках, прося что-нибудь нарисовать. И тогда, если у него было хорошее настроение и он был трезв, мы, как джинну, могли заказать нарисовать абсолютно всё. Кучерявенький козлёнок сменялся бородатым, с длинными извилистыми рогами и свисающей до земли шелковистой шерстью, козлом. Зайчонок с коротеньким хвостиком откладывался в сторону, и на другом листе быстрыми точными штрихами тонко подструженного простого карандаша появлялась задорная собачка с приподнятой лапкой.
С особой любовью и старанием папа рисовал лошадей. Его лошадки были спокойны, а если и быстры, то так, что казалось, будто ветер свистит в их гривах. Мне было интересно и страшно. Интересно было видеть, как отец, от удовольствия близывая кончиком языка свои губы, послушным карандашом рисовал на бумаге по невидимым линиям роскошную гриву на красивой стройной шее, а страшно от того, что голова каждой лошадки неподвижно смотрела только на меня своим большим скошенным в мою сторону глазом. В тот момент мне казалось, что лошадь живая, что нужно обязательно дорисовать остальное туловище, иначе голова с одним глазом так и умрёт без тела, и никогда больше не сможет бегать и щипать вкусную травку.
А ещё папа был великолепным рассказчиком. Долгими зимними вечерами, когда мама возилась в кухне, безуспешно пытаясь прокормить прожорливую печь, мы с сестрёнкой сидели на диване и кутались в тёплые старые пальто или большую мамину шубу, пытаясь согреться. Диван был большим и мягким. Высокая из резного дерева спинка с помутневшим овальным зеркалом в центре, так же как и сидение со съёмными валиками, была набита ватой и обтянута чёрным узорчатым дерматином. Нам рядышком было тепло, спать было ещё рано, и тогда мы просили папу что-нибудь нам рассказать. Он с удовольствием откладывал своё дело, садился на стул перед нами, и мы невольно превращались в сжавшийся, не произносящий ни одного звука, колобок с четырьмя огромными зелёными глазами.
Далёкое босоногое детство, голод, Курская магнитная анамалия, щедрая и сытная Алма-Ата, война, наблюдения за животными - это всё урывками, понемногу отложилось в моей памяти. Но особый и незабываемый след из папиных воспоминаний оставила история на пограничной заставе.
Это случилось задолго до войны на дальневосточной заставе советско-китайской границы, где на протяжении сотен километров болотистого берега Амура можно было встретить диких животных никогда близко не встречавших человека. А человек прорубил в Уссурийской тайге просеку, расчистил от зарослей площадку, поставил из брёвен длинные дома, установил на берегу наблюдательные вышки и привёз с собой собак, издающих раздражающий лай при каждом появлении любопытных лесных жителей. Застава обустраивалась, как могла, и пограничники постепенно налаживали охрану доверенных рубежей Родины.
Служба на границе была тяжелой, но самое сложное испытание было не выезды по тревоге, не рубка леса или заготовка брёвен и дров, а дежурство на наблюдательных вышках. Там негде было спрятаться от духоты летнего дня, неумолкающего гнуса и холодных, пронизывающих насквозь, ночных и предутренних туманов. Но служба есть служба, а человек привыкает и приспосабливается ко всему особенно, если есть надежда отоспаться в большой и тёплой казарме.
Дело шло к августу. Кроме застреленного в драке с собаками волка, да парочки украденных лисами кур, никаких инцидентов с местными обитателями тайги в это лето пока не было. И вдруг на посту номер пять при утренней смене не оказалось дозорного. Поиски в окресностях вышки не увенчались успехом. Тайга и прибрежный камыш хранили своё молчание. Ночной наряд вернулся в казармы не в полном составе. Застава после дополнительных поисков погрузилась в гнетущую тишину, а вечером, сменившийся часовой пятого поста, как и остальные дозорные, доложил, что ничего подозрительного не произошло.
Утром следующего дня с ужасающей последовательностью исчез второй пограничник злополучного пятого поста, с единственной разницей, что на площадке вышки стояла аккуратно прислонённая к перилам одинокая винтовка. И вновь, как и вчера, весь состав погранзаставы был поднят "в ружьё", и опять никаких результатов. В каждом уголке поселилась тревога.
Вечером на пятый злополучный пост заступил самый опытный из отряда - дядька Осип, как прозвала его молодёжь. А дядька был старше всего на 5-10 лет и отличался от остальных большими пышными усами, подпаленными самокруткой, молчаливостью да добродушной ухмылкой на это не по годам данное ему прозвище. Где-то далеко, на волжских берегах, остались дожидаться своего красноармейца жена с маленьким сынком Игнашкой да больная мать. За казармой, огороженные от пронырливых кур колючими сосновыми ветками, удивляя всех, выросли широколистые кустики курительного табака, украшенные душистыми белыми цветами.
Начало следующего тревожного дня обрушилось на заставу новой бедой - исчез и дядька Осип, оставив на своём посту открытый кисет, обронённую самокрутку и аккуратно поставленную в угол вышки винтовку. После нехитрого осмотра всем стало ясно, что и в этот раз никакой тревоги у постового ничего не вызвало. Что-то страшное и загадочное незримо и бесшумно сделало своё чёрное дело и так же исчезло, как и появилось. Дрогнули даже самые смелые и отчаянные вояки.
После совещания у начальника заставы и общего построения была объявлена награда тому, кто добровольно согласится отстоять ночь на посту номер пять. Момент после объявления был настолько тягостным и тихим, что казалось, даже птицы на несколько минут прекратили своё щебетание. И только куры мирно копались в куче мусора, под пристальным присмотром израненного в битве с волком пса.
Обещанный месячный отпуск за ночной дозор на вышке, а фактически за жизнь, был явно несоизмерим и, всё-таки, молодой паренёк сделал несколько шагов вперёд и, путаясь в буквах, с горем пополам наконец-то произнёс свою фамилию. Невольный вздох облегчения прокатился по рядам измученных неизвестностью пограничников, но ненадолго. Теперь все взгляды, как по команде, были прикованы к по-мальчишески узкой спине в старой, вылинявшей гимнастёрке вышедшего из строя бойца.
Из моей памяти стёрлось имя храбреца и то, что толкнуло его на этот безрассудный шаг, но все присутствовавшие на этом построении должны были до конца жизни запомнить эти минуты и последующие до утра такие долгие, может быть, самые долгие в жизни часы.
Наконец-таки пришла смена насмерть перепуганному дневному дозорному. Возможно, уже не раз сожалея, но, всё ещё храбрясь, по шаткой лестнице под взглядами товарищей на дозорную вышку с цифрой "5" поднялся отважный красноармеец. Стараясь не оглядываться, как будто с пудовыми ношами за плечами, уходили на заставу его товарищи, быстро утопая в опускающихся сумерках.
Ночь выдалась очень тихая и звёздная. От каждого шороха, от хлопка рыбьего хвоста по воде зябко пробегала по спине предательская дрожь. Тишина и успокаивающий шёпот камышей были такими же врагами, как и то непонятное, уносящее неведомо куда одного за другим здоровых и крепких парней.
Ближе к полуночи взошла чуть ущербная луна, давая слабую надежду успеть хотя бы что-нибудь рассмотреть в кромешной темноте, но являясь одновременно и союзницей, и врагом, освещая как на ладони не только всё вокруг, но и одинокого человека с ружьём над волнующимся морем камышей.
Время остановилось. Что вспоминал он в эти минуты, о чём думал или мечтал, неизвестно. Луна то освещала всё вокруг своим мертвенно-бледным светом, то прятала свой безмолвный лик за набегавшую невидимую тучку. Только уже ближе к утру, когда ноги и руки сковала свинцовая тяжесть, когда холод, окутывая туманом предрассветные камыши, непреодолимо проникал под каждый сантиметр одежды, продрогший пограничник, не прекращая ходить то по периметру, то по диагонали малюсенькой площадки смотровой вышки, каким-то звериным инстинктом почувствовал приближение опасности.
Вскинув на изготовку ружьё, он стал внимательно осматривать камыши, окружавшие его вышку, как при осаде, со всех сторон. Камыши, вокруг только волнующиеся камыши, и лишь в одном месте, почти у самого подножья вышки, мелькнули два едва заметных огонька и замерли. Трясущимися от страха и холода руками часовой нажал курок и выстрелил, не целясь, сразу в эти два огонька и в ту же секунду чётко увидел, как что-то огромное оторвалось от земли и взметнулось невидимой пружиной вверх. Ужас отбросил паренька к противоположным перилам и заставил стрелять ещё и ещё в это неведомое и жуткое нечто, роняя патроны, гильзы и остатки ускользающего сознания.
На заставе в эту ночь никто не спал. В любую минуту оставшиеся бойцы были готовы прийти на помощь тому, кто был там, в глухой амурской ночи один на один со смертельным противником. После первых же, отдалённых расстоянием выстрелов со стороны пятой вышки, словно эхом прозвучали выстрелы с остальных вышек, перекликаясь с криками перепуганных птиц и воем диких зверей.
Было уже почти светло, когда через добрый час быстрого бега и продирания через заросли измученному и мокрому от росы погранотряду уже издали стало видно неподвижно лежащее на площадке тело. Бежавшие первыми, отчаянно ринулись вперёд и остолбенели, сбитые с ног бегущими сзади. Прямо на тропе, у самого выхода из камышей, со звериным оскалом и, чуть прищурив глаза, смотрела на них огромная голова тигра. Дикий животный ужас от одного вида этого громадного
