любить, отдавать себя людям, быть нравственной (ну вот, опять!) и ничего никогда не требовать от окружающих, от действитель-ности, а только отдавать, отдавать… Критично надобно относиться лишь к себе. Судить только себя, а уж тем более – осуждать. Потому что я не имею права…
- А кто имеет? – вскидывалась я. Всё-таки самолюбие не было убито во мне на корню. – С какой это стати я ни на что не имею права, а кто-то или некто имеет на всё?
- А кто ты такая? – возмущённо восклицала мама.
- Да, действительно, - отрывался от книги папа. И дальше мы, как правило, опять цапались до утверждения, что я «законченный мизан-троп».
Но случались иногда и забавные разговорчики. Я приходила, ре-шительная такая, и с порога заявляла:
- Я всё теперь поняла. Во всём виноваты русские писатели-классики, которые с какого-то перепугу вдруг начали петь осанну про-стому народу: он – самый мудрый, самый щедрый, самый добрый…
- Это из-за чувства вины… - говорила мама.
- Да, конечно. Но палку-то перегнули! Если кому-то сто лет вну-шать, что он – бог, он же, в конце концов, может в это поверить. Вот на-род и поверил и до сих пор считает себя каким-то особенным. Он, по-стоянно писающий у нас в подъезде, валяющийся пьяный на каждой ос-тановке… Изготавливающий поганые вещи на своих поганых заводах… Тупой и плохо говорящий по-русски. Зато – великий, ёлки-палки! – ме-ня аж в жар бросало от гнева.
Мама смотрела на меня задумчиво.
- Я подумаю над тем, что ты сейчас сказала. Я как-то с этой сто-роны не размышляла. Это интересно… - и я, просто раздуваясь от гор-дости, шла в свою комнату и бросалась в кровать: думать дальше. Ду-мать так, чтоб мозги кипели и чтобы было о чём завтра вечером погово-рить с мамой.
Справедливости ради надо сказать, что агрессии во мне было, ко-нечно, предостаточно. Что ж поделать: мои гормоны тогда вели себя именно так. Я на всё реагировала выбросом адреналина, и первой реак-цией всегда было «нет, не хочу, не буду!». И вообще: мир устроен со-вершенно неправильно, его надо переделывать, всё надо перестраивать, а если нет, то и мир, и все люди не стóят ни моего внимания, ни хоро-шего отношения. В общем, нормальный подросток-максималист с идеями. Хотя нужно мне было всего лишь навсего понимание самых родных людей, их внимание к моему мнению, уважение оного и нор-мальный разговор, даже переубеждающий меня, если необходимо. Но родители воспринимали всё, что я говорю, очень серьёзно, хотя и без уважения, быстренько делая выводы о моей ужасной личности и безна-дёжности моего исправления.
- За хамство в транспорте надо сажать в тюрьму! – рубила я воз-дух рукой.
- Господи, Сталин растет! – с ужасом глядя на меня, шептала ма-ма.
Ах, так?
- А за то, что мочатся в подъезде – кастрировать!
- Может, лучше сразу расстреливать? – трагическим голосом произносила мама.
- Да, точно, конечно, лучше даже так! – радостно подхватывала я. Ну, следующая за этим программа известна и скучна: «мизантроп», «на-капай мне валокордин», «иди лучше спать, а я теперь не усну», «кто у нас растёт»…
На словах желая мне всегда только счастья, мама любила меня лишь в те моменты, когда я бывала осликом Иа: печальным, тихим, ни на что не надеющимся. Вот в такие минуты она была ласкова со мной, гладила по спинке и уговаривала:
- Ничего, доча, прорвёмся. Ты у меня умница, у тебя есть я, папа, всё у нас будет хорошо.
Я стала часто приходить поздним вечером к маме в образе ослика Иа. И в таких случаях всё было лепо и благостно.
…Мама вообще нередко проявляла ко мне любовь именно тогда, когда я была тиха, печальна, подавлена, погружена в себя. В такие мо-менты она бывала ласкова, нежна со мной, уговаривала не грустить, взбодриться. «Все будет хорошо и мы прорвёмся». Но когда на меня на-падало «козлиное веселье», маму это очевидно сильно раздражало. Она не могла сдерживать своих чувств, придиралась ко мне, поджимала тон-кие губы и всем своим видом показывала, что ей совершенно непонят-но, как можно быть таким легкомысленным человеком, улыбаться без причины и чему-то хихикать, когда «всё ужасно». Будучи, видимо, не очень умной, я довольно долго не соображала, как правильно себя вести с мамой, дотумкала лишь годам к тринадцати. Так началась другая про-блема: я почти разучилась улыбаться, но (о, ужас!) – и на людях тоже! А вот это было неправильно с мамочкиной точки зрения. На людях надо было улыбаться во все тридцать два, дабы все видели, какие мы счаст-ливые и замечательные. У неё, у мамы, это здорово получалось! А у ме-ня почему-то не очень…
- Улыбайся! – шипела мне мама в ухо где-нибудь в присутственном месте. – Что ты как бука противная исподлобья глядишь и губы куса-ешь? Улыбнись же!
Я пыталась раздвинуть покусанные губы в улыбке и сделать «гол-ливудское» лицо. Получалось плохо. И я понимала, что мне куда проще исчезнуть, уйти, «не светиться», чем пытаться играть в эти тяжёлые, странные, непонятные для меня игры, в которых я не могла никак ни сообразить, ни угадать «за белых» я или «за красных…
…Возвращаясь к полуночным беседам с родителями: отнюдь не все наши разговоры заканчивались перепалками. Но раздражение роди-телей росло. Много позже мне стало ясно, почему: я нервировала роди-телей этими «ночными визитами». Мне не один раз было сказано, что я «мучаю» их всякими поздними разговорами. Во как – мучаю, оказыва-ется!..
…У Алисы не было такой привычки – болтать со мной по ночам, она всегда была очень самодостаточным ребёнком, предпочитала ца-рить в своей комнатке и там с помощью музыки, игрушек, книжек, фильмов, видеоигр решать собственные мировые проблемы. Но иногда она тоже вваливалась ко мне и болтала что-то, болтала. Это не было де-прессивно, нет. Просто не всегда интересно или понятно. Но никогда я не сказала ей и не скажу, что она меня «мучила». Потому что это была бы ложь! Я всегда рада, когда нужна дочке для «поговорить» о чём бы то ни было. И грущу, когда я ей для этого не нужна…
