(*)
– Но к чему, Володыка? – вопрос должен был потонуть в шуме грядущих тысячелетий, но того не случилось. Вопрос не должен был прозвучать, не должен был быть услышан, потому что сама суть его существования уже кощунство. И всё-таки архистратиг не выдержал. Он – строгий и бесстрастный, сереброкрылая тень своего Володыки, почтительно ступавшая за ним, как и положено тени, на расстоянии, не выдержал и посмел вопросить.
Благо, они были один на один и никто из ангелов или архангелов не мог перенять его дурного примера, и устыдиться рядом с ним. И сам архистратиг, услышав свой тихий вопрос, который мог бы легко обернуться огненной расщелиной в небе, замер, поражаясь тому безумию, которое прежде им будто бы и не владело.
– Почему? – Володыка услышал. Это всегда было непредсказуемо. Когда он услышит, а когда нет? Когда снизойдёт до вопрошения ангела или архангела, архистратига или человека, а когда останется глух? Никто не мог того загадать!
Проклятый небом мятежник, отступая с небес, это тоже упомянул. Уже стоя у края неба, туда, куда сгоняли последовавших за ним заблудших ангелов, которые уже, собственно, не имели права зваться ангелами, он кричал:
– Ты прикрываешься высшей волей, но кто знает, что ты не лжёшь нам? Кто видел эту волю? Твою волю? Разве не стоим мы того, чтобы знать, куда ты нас всех ведёшь?
Тогда эти слова казались кощунством, но сейчас архистратиг устыдился и устрашился. Ему привиделось и собственное падение, ведь он показал удивление…
– Габриэль, творение моё, тебе ли задавать такие вопросы? – Володыка не гневался, с тихой печалью смотрел он на архистратига, и от этого стыд алел внутри него ещё сильнее. Стыд и страх.
Потому что изгоняя последователей Мятежного, Володыка тоже не гневался. Он гневался на самого Люцифера, а на тех, кто последовал за ним – нет. Словно они и не значили для него ничего, словно не обманули его высший воли.
– Прости меня, Володыка, – Габриэль понурил голову, признавая свою ошибку. – Я не имел права спрашивать. Этот вопрос был…случайностью.
Случайностью сорвавшейся не в срок звезды.
Случайность не в срок взошедшей волны.
Случайностью, которая есть и под тенью серебряных крыльев призванного на защиту Небесного Царства создания.
– Случайностей нет, всё воля, высшая воля, – спокойно возразил Володыка. – Подойди ко мне, творение.
Габриэль нерешительно приблизился к Володыке. Он не пугался, просто примерял на себя – достойно ли приближаться ближе? Но Володыка улыбался ему, одобрительно смотрел и ждал, когда архистратиг будет ещё ближе.
– Ты смотрел на них? – спросил Володыка и указал рукою вниз, в мир любимых Им самим творений. Совершенств! Людское Царство… третье из трёхцарствий, последнее, юное, слабое.
– День и ночь, – признал архистратиг, – как ты и велел, Володыка.
– И что они делают сейчас? – спросил Володыка, – ты знаешь, Габриэль?
Он знал. Они все знали. Кажется, это было планом и самого Володыки. Он мечтал о том, что все Царства соединятся. Мечтал простить Люцифера и его последователей, мечтал уравнять своих любимцев с ангелами.
Правда, Люцифер не торопился просить прощения и всё глубже увязал во тьме, а люди…
– Они строят башню, Володыка, – сообщил Габриэль очевидное. Это он и слышал, и видел. Даже сейчас, когда в Людском Царстве блуждала ночь, работа не останавливалась и трудолюбивые тени обжигали кирпичи и земляною смолою скрепляли их друг на друге, складывали из нескольких готовых – ряд. Начинали они бодро, и запас их сил и решительности не иссякал даже сейчас, а ведь уже приходилось строить отдельные постаменты-блоки, чтобы взбираться и класть новые ряды!
Пока одни отдыхали, другие трудились: укладывали новые ряды, разжигали костры, помешивали вязкую, тягучую смолу, подавали корзины с готовыми кирпичами и огромные чаши со смолой, готовили пищу для устающих… трудились и мужчины, и женщины, и старики, и дети – все старались подсобить, подмочь, и работа спорилась.
– Да, башню… – Володыка произнёс эти слова со странным хрипом, в котором можно было угадать и смешок, и вздох одновременно. Но Габриэль был выше этого и не стремился угадывать. Он не взглянул на него, своего Творца, чтобы не смутить его своим взглядом. – Башню до самого неба, до нас с тобой, Габриэль!
«До нас с тобой…» – это звучало музыкой, но Габриэль вздрогнул. Он узнал в этой музыке напев гордыни, с которой начался великий пожар падения и впервые также кощунственно, леденея от собственной смелости, подумал о том, что ни у кого из них – Его творений не было ничего нового. Он и сам подчёркивал это:
– По образу моему и подобию!
Значит, Люцифер…
Нет, нельзя было об этом думать. Нельзя, иначе Володыка может принять Габриэля за такого же бунтовщика. А он не бунтовщик. Он – страж Небесного Царства.
– До неба, – повторил Володыка, – взгляни на их край. У них есть поля, которые нужно обжить и засеять. У них есть плодовые деревья, которые нужно беречь и с которых пора собирать урожаи. У них полноводные реки, полные рыбы. У них леса, богатые зверьём. У них тепло и дождь. Но они не берут больше того, что им нужно сейчас. Они не ловят рыбы больше, чем им нужно на похлёбку. Они не распахивают поля больше, чем им следует на прокормку сегодня и завтра. Они строят.
Володыка взглянул на Габриэля, явно ожидая от него реакции. Но как реагировать? Строят, да. Габриэль и сам это видел, и слышал уже давно, и наблюдал – интересно же! но почему это ужасает Володыку, мечтавшего о единении Царств? Разве плохо, если его люди, его любимые творения хоть что-то сделают для самих себя и создадут путь к единению? И уже здесь ангелы примут их как равных!
Но почему Володыка не желает того?
– Я не понимаю, – сдался Габриэль.
– Я вижу, – отозвался Володыка и отвернулся от него, – ты не видел того, что видел я. Но попробуй подумать. Вместо того, чтобы жить в мире и в благе, вместо того, чтобы вкушать те дары, что я им явил, они строят. Вместо того, чтобы познавать счастье, они строят. Вместо того, чтобы смотреть по сторонам…
– Но ты же хотел единства, Володыка! – архистратиг – существо непоколебимое, так думают архангелы и ангелы. Но сам о себе Габриэль знает куда больше и это знание травит его порою. – Они построят башню, они придут сюда – твои дети, твои творения, и мир между двумя из трёх Царств Твоих…
Володыка покачал головой и Габриэль тотчас осёкся. Нежелательны его слова? он помолчит.
– Они строят, Габриэль, не для единства. Разве не видишь ты? Они идут убедиться, что я есть. идут, чтобы уравняться со мной.
Габриэль застыл, не веря в услышанное. Множество чувств сцепились в нём в змеиный неразлепимый клубок и в путанице этих чувств таилось ужасное откровение: Володыка боится? И ещё одно Габриэль распознал: отвращение – гордыня! А дальше было намешано из издевательства, усталости, тоски и разочарования.
Разочарования в том, что люди – его собственные творения – проявили свою волю, посмели проявить её и не просили о снисхождении, не просили о возвышении, а пошли что-то делать сами, скопившись как нечто новое, и, похоже, сильное. Проявившись в собственной воле…зачем им исповедовать волю Его?
Дети пошли против Творца. Так поступил Люцифер. Так поступали теперь и люди. Зачем нам ты, Володыка, когда у нас есть своя сила? Мы дойдём до тебя, как бы далеко ты не забирался, и соединим своё Царство с Твоим. И трон…
Всё это в странной сумятице образов и обрывков увидел вдруг архистратиг Габриэль, смутно понимая проблему. Люди не были смирны. Люди имели волю. Они не были такими, какими казались сначала. Это первые были робкие и слабые, блуждали по земле, выживали, смутно помня и сожалея об Эдеме. А дальше появилось зло. Люди познали убийство, люди познали алчность и… гордыня проснулась в них.
Была, она всегда была. Это у них от природы. Только подавлять её смысла не было. И люди, эти слабые, не имеющие крыльев и опоры люди – что-то вдруг стали из себя представлять, не покорное стадо, не робеющих коленопреклонных последователей, а что-то новое, царствообразующее.
И теперь они строили башню до самого Володыки, до самого своего создателя, и решительность крепла в умах множества, сотворившего волю людскую, а с нею и врата Людского Царства укрепившую.
– Но разве нет иного способа? Вразуми их, ты можешь! – архистратиг всегда знал, что Володыка может всё. Он не понимает, почему сейчас Володыка не снизошёл до них, не заговорил устами какого-нибудь праведника. Ведь не может такого быть, чтобы среди всех этих людей не осталось праведников!
Володыка покачал головой. Разве не думал он и сам об этом? дети – любимые им дети, проказливые, безумные и смешные в своих яростях и гневах, гордые в своём нелепом непокорстве, которое так легко смыть водою и сжечь огнём. Он сам создавал их такими. Он научил их не быть покорными, и от того, что стали они отдельны друг от друга и от него – любил их ещё больше.
– Я вразумлю их, а на смену придут им другие, – когда Габриэлю казалось, что Володыка уже не ответит, он вдруг произнёс это страшное признание. – Они всегда будут такими.
Архистратигу не положено погибельных чувств ревности и злости. Но Габриэль слишком долго был подле Володыки и слишком долго смотрел на людей, чтобы остаться таким, каким был прежде. Оттого острый укол какой-то тоскливой обиды обжег его светлую душу. Было ли дело в тоне Володыки, или в том, что даже сейчас, когда люди оскорбляли его – своего Творца, желая до него добраться, он их по-прежнему берёг? И даже жалел…
Ангелы никогда не знали от него жалости. Они не были созданы для неё. Явленные первыми, они были рождены для службы. И служили!
– Что же будет теперь, Володыка? – тихо спросил Габриэль, овладев собою. – Ты говорил…
– И не отступаю, – подтвердил он. – Я делаю то, что должен. Они не должны быть здесь, не должны сравняться, им нужно быть живыми и гордыми, им нужно жить. И нельзя им видеть своего создателя.
Володыка улыбнулся, взглянув на Габриэля.
– Я ведь ужасен, правда? – спросил Володыка весело.
Габриэль поспешно возразил:
– Это не так, Володыка!
– Для тебя нет, но для них…буду, Габриэль.
Габриэль не видел в Володыке ничего ужасного. Но с другой стороны, он и был архистратигом. А люди? С их точки зрения Габриэль никогда не мыслил, да и не мог – его собственные мысли были явлены ещё в Хаосе. И теперь архистратиг думал о том, что люди могут подумать, увидев Володыку. Испугаются? Он не мог знать этого
