Ниже приведена глава из романа "Неон, она и не он"
Продолжились их выходные вылазки за город, и сбылось то, о чем он мечтал здесь в январском одиночестве. В струях утренней прохлады, под пение невидимого за зелеными кулисами птичьего хора он подбирался к ней, дремлющей, обнимал и прижимался грудью, животом, ногами к ее спине и ногам и триедиными усилиями рук и часового будил ее желание.
"Ну-у! - сонным голосом, в котором не было протеста, бормотала она. - Ну, Дима! Ну, не приставай, противный мальчишка!"
В своем внимании к женщине (как, впрочем, и невнимании) мужчины поразительно схожи между собой, и не удивительно, что подобие и совпадение деталей их нынешнего загородного быта с тем, что она пережила с Мишкой, толкали ее на тропинки памяти - туда, где осталось ее дачное, горячее во всех отношениях лето девяносто четвертого. Где она рассталась с девичеством, где началась ее женская история, и где вместе с ее телом обнажилось вдруг ее земное плотское предназначение, скрытое до тех пор густой вуалью романтических недомолвок. Где она, совсем недавно невинная и незапятнанная, была отдана ненасытному улыбчивому мужчине, в одночасье ставшему центром ее вселенной, ее единственным и неразлучным, как ей тогда казалось, солнцем, обильно и неутомимо изливавшим на нее свои лучи. Прошло четырнадцать лет, и вот уже лучи четвертого солнца ласкают ее. Так, может, ее вселенная устроена таким образом, что не она вращается вокруг пылающих звезд, а звезды вокруг нее? И если так, то остановится ли когда-нибудь этот звездный хоровод?
"Все это уже было со мной… - думала она, когда запахнув на себе теплую кофту, бродила в бледных сумерках памяти. - И такой же закат, и те же почерневшие ели, и набухший сыростью воздух, и желтый свет в окнах, и влюбленный мужчина, изнывающий в ожидании постели… И женщиной я стала в такую же чужую для меня белую ночь…" - глядела она на тлеющие под голубоватой золой угли заката.
Она вспомнила полумрак новобрачной спальни и брошенное на кресло свадебное платье - белый саван ее невинности. Вспомнила болезненный серый отсвет на Мишкином лице, когда он радостно сообщил ей про кровь, которую она перед этим обнаружила в ванной. Вспомнила, как испытала возмущенную досаду, оттого что теперь это увидит кто-то третий - увидит, гадко ухмыльнется и представит ее, голую, придавленную, испуганную, и этой картиной будет тешить свое возбужденное воображение. "Простыню обязательно нужно взять с собой!" - пометила она тогда себе и перехватила жадный Мишкин взгляд, упиравшийся в ее заповедный чернокудрый островок, законным собственником и созерцателем которого он отныне являлся. Помнится, вспыхнув, она быстро свела колени и прикрыла наготу одеялом. Господи, какому ничтожеству она досталась! Интересно, что было бы, если бы он не изменил? Да ничего особенного! Родился бы ребенок, и они, предаваясь взрослым играм, жили бы дальше, как живут миллионы людей. Она никогда бы не узнала и не полюбила Володю, никогда не имела бы позорной связи с Феноменко и не сошлась бы с нынешним женихом. Как все странно и запутано! Кому и зачем нужно, чтобы ее судьба петляла между мужчинами, как змея между камней?
И вот опять тот же закат и те же почерневшие ели, набухший сыростью воздух, желтый свет в окнах и влюбленный мужчина, изнывающий в ожидании постели. Только теперь в ней нет, как когда-то, того сладкого страха, того обмирающего любопытства, той пунцовой борьбы стыда и бесстыдства. Да, есть взволнованный сбивчивый диалог ее кожи и его пальцев, есть оргазм, но и к нему, оказывается, можно привыкнуть. Но не дай бог, он завтра лишится потенции – что между ними останется? Ничего, кроме ненадежной жалости. И это ужасно! Видит бог, она тянется к нему изо всех сил, но чуда не происходит!
Июнь в тот год, словно в отместку за мягкую зиму выдался холоднее обычного, не позволив им ни разу искупаться в заливе. Где милосердный теплый дождь, после которого крепнет юная листва? Где слабеющие раскаты громовых шаров, с треском сыплющихся из вспоротой ослепительным клинком небесной материи и отворяющих путь парному наводнению? Вместо этого прохладная белая ночь. Предметы спальной погружены в сон, и в сумерках видно, как сутулятся их лакированные спины. Его рука на ее бледной груди и бледная "Баркарола", пощипывающая беззащитные струны его души. Словно опальные пальцы, вернувшись из ссылки, трогают полузабытые экспонаты памяти, чей призрачный, жемчужно-серый перезвон дрожит в ночной музейной тишине и полнится слезой то ли нежности, то ли грусти, то ли смирения, то ли прозрения.
- Мои чувства к тебе оригинальны и уникальны, как первичные бухгалтерские документы, - говорил он ей утром, желая скрыть под смущенной улыбкой счастье принадлежать к избранным...
Июль оказался ничем не лучше – то же невнятное тепло на неделе и пасмурные прохладные выходные. На ее милое недоумение, когда ей купаться и загорать, он неизменно отвечал:
- В сентябре, на Антибах.
В прохладе, однако, есть свой резон: сидя с ним по вечерам на балконе, она прижималась к нему, чего никогда бы не сделала, если бы стояла жара. Он же, если о чем-то и мечтал, то именно об этом – день и ночь не выпускать ее из объятий.
Пару раз ему все же удалось отвезти ее на залив - далеко, за Черную речку, мимо тенистых изумрудных холмов, туда, где свернув с дороги, попадаешь на неприметный диковатый проселок, пробирающийся сквозь редкий строй почтенных вежливых исполинов, напоминающих чопорное собрание лесных джентльменов. По нехоженому прожорливому мху, питающемуся сухими иголками, шишками, чешуйками желтой кожи, корявыми мелкими веточками и всем тем отжившим и омертвевшим, что стряхивают с себя, подобно человеку деревья, пробирались они навстречу проступающему сквозь зелень горизонту. Туда, где малахитовые богатыри, укрепив лианами корней ненадежный уступчивый берег, подставляли латунную грудь в колючей кольчуге тугим ударам балтийских ветров. Где краски скромны и дружелюбны – темная зелень, беж, серый, растушеванный голубой и залитая свинцовым серебром беспокойная палитра залива.
Спустившись по песчаному откосу, они оказывались среди вросших в выцветший песок искрящихся гранитных булыжников. Постелив покрывало и присоединившись к компании мускулистых, приталенных муравьев, они оказывались в самом центре солнечной микроволновки. Ослепительный татуировщик, склонившись над ними, трудился над их кожей, покалывая жгучими иглами. Время от времени любопытный прохладный ветерок, пахнущий Гольфстримом и китами, налетал и сдувал жар с его работы.
- Очень хорошо, что ты поправилась, - говорил он, оглаживая ее спину. - Косточки ушли, и теперь твое тело безукоризненно!
- Это что еще за косточки? – расплющив щеку о полотенце, бормотала она в полудреме, и косое солнце не находило изъяна на ее гладком теле.
- Когда мы встретились, ты была, как бы это сказать…
- Ну, ну, говори! – бубнила она.
- …Несколько худовата!
- Ага! – приподняла она возмущенное лицо. - Значит, ты врал, когда расхваливал мое тело? Вот все вы, мужчины, такие! Лишь бы добраться до нас, а как добрались – сразу худовата!
- Нет, мое солнышко, не врал! Просто ты стала еще совершеннее!
- Прошу тебя, не называй меня солнышко! – с неожиданным раздражением воскликнула она.
- Извини, – растерялся он.
Она отвернулась, и он встал и пошел к воде. Постояв у кромки, он двинулся в самую гущу прохладных бликов и, зайдя по грудь, погрузился в них с головой. Когда вынырнул, она стояла у воды и смотрела на него.
- Иди ко мне! – поманил он ее.
Она пошла, втянув живот и тряся кистями согнутых в локтях и прижатых к телу рук, как делают женщины, когда входят в холодную воду.
- Хо-лад-на-а-а! – пропищала она.
Он ждал ее, и когда она, лаская грудь плеском волны, приблизилась, протянул к ней руки. Она вошла в его объятия, и он, подхватив ее, легко поднял, приблизил к себе и поцеловал:
- Русалочка моя ненаглядная!
- Так-то лучше! – подрагивала она от холода.
Стараясь, чтобы брызги не попали ей на лицо, он закачал ее, сияя нежными голодными глазами. Она смутилась, подумав, что он, как Мишка станет домогаться ее в воде. Однако он, уловив ее дрожь, пошел с ней к берегу, да так и вынес ее туда на руках. Поставив на покрывало, взял полотенце и принялся растирать ее гусиную кожу, после чего укутал в халат и прижал к себе.
- Извини, Наташенька! – пробормотал он.
- За что? – простучала она зубами.
- Я, наверное, надоел тебе своими телячьими нежностями…
Она не выдержала его виноватого смирения и ткнулась холодными губами ему в мокрую щеку:
- Что ты, наоборот, мне очень приятно! Только я боюсь, что после свадьбы ты перестанешь мне ими надоедать!
- Глупая, после свадьбы я тебя в них утоплю!
- Посмотрим, посмотрим! - дразнила она его. Видит бог, она тянется к нему изо всех сил, видит бог…
К середине августа жизнь их сложилась в невозмутимую череду будничного бдения и новопоместного воскресного безделья. Покидая рабочим утром их уютный нешумный улей, они возвращались туда вечером, и золотисто-лысоватый шмель кормил и обхаживал прекрасную уставшую пчелу, а она рассказывала, на каких полях и причудливых цветах ей довелось побывать, и каким порой горьким бывает вкус добытого нектара. Приносила с собой пыльцу новостей, утаивая от него те, которыми она, к сожалению, не могла с ним поделиться. Например, новость о том, что Феноменко завел себе новую любовницу.
Пятнадцатое августа, первую после их знакомства годовщину смерти ее жениха она захотела провести в одиночестве, о чем напряженно и решительно объявила утром:
- Прости, но я хотела бы сегодня побыть одна.
- Да, да, конечно, я понимаю, - послушно склонился он.
Вечером она поставила на стол Володину фотографию и зажгла свечу, предварительно купленную в церкви, где она бывала теперь в этот день каждый год, чтобы присоединив к жаркому костру усопших душ трепещущий светлячок ее памяти, пробормотать "Помяни, господи, душу невинно убиенного раба Твоего Владимира и прости ему все согрешения его…" из той длинной вдовьей молитвы, которую обычному юристу невозможно запомнить. Налив в бокал вина, она посмотрела на фотографию, выпила и пробормотала: "Царство тебе Небесное, Володенька…" Затем взяла альбом, где были собраны их фотографии, и принялась перебирать их, добавляя в бокал рубиновое утешение и выпивая одним махом. Когда бутылка опустела наполовину, судорожная пружина горла расправилась и открыла путь слезам.
- Прости, Володенька, что должна спать с другим... Прости, что должна выйти за него замуж... Он хороший, но я никогда не смогу полюбить его так, как тебя... Никогда не брошусь ему на шею и не буду молиться на него... И прости, что должна родить ему детей... Только я никогда не полюблю их, как наших, никогда... Ну почему ты оставил меня одну, почему... С нашим ребеночком мне бы никто не нужен был, никто... - бормотала она, и близкое пламя свечи подрагивало от ее слов, словно прощаясь и прощая.
Выпив три
