Горлицкий игумен, ушедший затем в отшельники, исцелявший больных и убогих, и этот старик? Самое удивительное, что Федор вначале и вправду поверил, хотя одно только простое сопоставление говорило: самозванец. Отцу Арефию не было и сорока по рассказам тех, кто удостоился лицезреть его, был он сведущ в ратном деле и не нашелся еще тот, кто в рукопашных игрищах мог бы победить его.
Самозванец, но с какой целью он так представился? И зачем он к нему, Федору, прилип? Может, то лукавенький искушает его? Но опять же – с какой целью? Что проку лукавенькому в бесхитростном юноше? А может, и сам Люцифер? Эка куда загнул! Такого о себе мнения!
И все-таки жаль, значит, и рассказы о гробе Господнем, о церквах царьградских тоже выдумка? А может, старик действительно сам там бывал? Уж больно описывал складно.
Однако на сей раз тот не расположен был к разговору. Подозревал ли, что Федору все было ведомо? Вряд ли. А вот мальчишка не подозревал, знал. Но и не думал глаза прятать, наоборот, всякий раз, встречаясь с Федором взглядом, поглядывал на него бесстыдно, вызывающе.
"Тьфу, вражья сила!" - Федор мучительно искал предлог, как бы ему посподручнее от двух проходимцев отделаться, но ничего не приходило на ум. Да и старец слабел, шел все медленнее, так что ничего не оставалось, как постоянно поджидать его, возвращаться, пока и вовсе тот не опустился без сил на опушке.
– Не могу, не могу больше... – прошептал он побелевшими губами. – Прошу тебя, отец Феодор, подойди!
Федор приблизился с неохотой.
– Можешь ты меня выслушать? Как видно, смерть за мной пришла и призывает Бог мою душу.
"Эх, если бы Бог, а не продал ли ты ее дьяволу? Если ты не сам дьявол!"
– Нет, – замотал Федор головой в испуге, – надо так, как должно, чтобы было. Ведь немного, совсем немного осталось, вон и купола видны, – увещевал он старца в отчаянии. – Нельзя так умереть, не по-христиански, без отпущения! Поднимайтесь, авва, обопритесь на меня, мы дойдем, тут недалеко.
Но старик хрипел, продолжая в то же время крепко сжимать руку Федора.
– Нет, не дойду я, – качнул он головой, – силы угасли. Не рассчитал я свою жизнь, не рассчитал...
Федор с тоской посмотрел на видневшееся на взгорке селенье. Что же это? За что же ему так?!
Он с криком вырвался, стал ломать сучья, ветки, чтобы соорудить некое подобие носилок.
– Да помоги ты мне, помоги! – заорал он на мальчика-поводыря, стоявшего в стороне с полуулыбкой во взоре. Тот поколебался мгновение, затем нехотя принялся за работу.
Но когда носилки были готовы, у старца не осталось сил даже говорить.
– Не захотел, не захотел ты принять мою исповедь, – прошептал он с горечью. – Кто знает, может, ты будешь жалеть об этом. Но все равно: все мое... теперь твое...
Он попытался дотянуться до лежавших рядом посоха и котомки, но тут же обмяк с последним вздохом:
– Отпусти... Отпусти...
К кому он обращался, к Богу или еще к Федору, уже нельзя было понять. Федор заплакал: ничего ему не удалось сделать, ничем он не смог помочь. А может, просто не захотел?
Борода старца торчала вверх, по лицу разлилось неожиданное умиротворение, да так и застыло: душа успокоилась, многострадальной, как видно, была душа.
Федор творил привычно молитвы, оттягивая до крайности тот час, когда придется тащить мертвого старика в село, стараясь вообще, по возможности, на него не смотреть. Однако это не могло, к сожалению, длиться вечно. В конце концов он со вздохом поднялся, поискал глазами мальчика-поводыря. Но тот лежал без движения, вероятно, в глубоком обмороке.
"Час от часу не легче!" – с досадой подумал Федор, но делать было нечего: он принялся дергать, тормошить мальчишку, пытаясь привести того в чувство, однако тело болталось в руках тряпичной куклой, не подавая ни малейших признаков жизни. Испуганный Федор рванул изо всей силы ворот, пытаясь дать мальчику побольше воздуха, да так и застыл в изумлении: словно яблоко спелое открылась перед ним молочной белизны тугая девичья грудь.
"То ж не отрок, отроковица!" – полыхнуло в голове Федора, мгновенно многое объяснив.
Он уже не помнил, как добрался тогда до селения, лишь то отложилось в памяти, что когда он вернулся с подмогой, отроковицы на месте не оказалось. Видимо, она все-таки была в забытьи, а очнувшись, предпочла убраться от греха да стыда подале.
Ему потом долго было не по себе, что он так подумал о старце, хотя в чем, собственно, было ему себя винить? Конечно, грех не такой тяжкий, не мужеложский, но все ж осталось: и презрение обета, и самозванство.
| Помогли сайту Реклама Праздники |
Я соскучилась за вашей прозой