Философ Л. Шестов: «В нашей литературе Толстой первый начал бояться жизни и не доверять ей... Толстой исповедует солипсизм. То есть, на старости лет, после бесконечных попыток любви к ближнему, он пришёл к заключению, что не только нельзя любить ближнего, но что ближнего совсем и нет, что во всём мире существует всего только один граф Толстой, что и мира-то на самом деле нет, а есть только граф Толстой. Взгляд до такой степени очевидно нелепый, что его и опровергать не стоит... Солипсизм преследовал Толстого ещё в ранней молодости, но тогда он не знал, что ему делать с навязчивой и бессмысленной идеей, и старался её игнорировать. Теперь она ему пригодилась. Чем старше становится человек, тем более разучается он утилизировать бессмысленные идеи. Ещё сравнительно недавно граф Толстой мог произнести такую фразу: «Христос только учил людей не делать глупости». Кто, кроме графа Толстого, мог пуститься на такое рискованное толкование Евангелия? И почему все, кроме графа Толстого, отлично понимали, что в этих словах заключается величайшая хула на Христа и его учение?».
Философ, богослов П. Флоренский: «[Лев Толстой] создал схему,— безблагодатной, мнимой церковности, затем разбил её, — что далось ему, конечно, без труда и, довольный победою над химерой, порождён-ной его, насквозь рационалистическим, самоутверждающимся рассудком, ушёл с благодатной, хотя бы загрязнённой почвы в пустыню «хороших» слов, с которыми и сам-то справиться не может, а других ими смущает. Сочинить своё «5-е Евангелие»,— можно ли даже нарочно придумать что-нибудь более безвкусное!.. Разве «Крейцерова соната» Л. Толстого,— это типично-интеллигентское произведение,— не есть одновременно и грязь, и кощунство?.. Вера по толстовской формуле — такая вера есть заскорузлый, злой, жесткий и каменный нарост в сердце, который не допускает его к Богу, чудовищное порождение человеческого эгоизма, желающего и Бога подчинить себе. Много есть родов безбожия, но худший из них — так именуемая «разумная» или, точнее, рассудочная вера. «Разумная вера» есть начало диавольской гордыни, желание не принять в себя Бога, а выдать себя за Бога».
Философ, богослов С. Булгаков: «Учение Карлейля поразительно сближается с учением Толстого. Стремление упразднить в религии всё, кроме этики, обеднить её, рационализировать в одинаковой мере свойственно и Толстому, и Карлейлю, и вот почему ни тот, ни другой не могут утолить действительной религиозной жажды. Этот их адогматический догматизм проистекает из их общей односторонности и какой-то как бы преднамеренной ограниченности... У Толстого единственным ресурсом является какой-то просто-таки обидный рассудочный рационализм эпохи просветительства. И это отношение обуславливается не действительным превосходством, не внутренним преодолением трудностей, а их непониманием или же упрямым нежеланием с ними считаться. Особенно прискорбно сказываются основные дефекты мировоззрения Карлейля и Толстого в их понимании христианства. Вместо цельного, органически связанного мировоззрения, получается бедное этическое учение, мало чем отличающееся от буддизма, от конфуцианства, даже от ислама, если их также понимать лишь с этической стороны. Этика и метафизика (или догматика) в христианстве совершенно неразрывны и неразделимы, «адогматизм» здесь противоестественен и невозможен, ибо он выводит за пределы христианского учения».
Философ, поэт Вячеслав Иванов: «Миросозерцание Толстого кажется бесконечно далёким от христианства и христианской Церкви, понятой не в смысле вероисповедной общины, а в смысле таинственно осуществляемого собирания душ во Христе. Те же особенности душевного и умственного склада отчуждают Толстого от того полюса нашего национального самоопределения, который есть полюс тезы, или утверждения национальной души нашей, как мистической сущности, и приближают к полюсу антитезы... Толстой как бы не имеет исторически места, по существу же стоит в рядах западников. В духовном учительстве Толстого есть черты англосаксонского проповедничества. Толстой не есть непосредственное проявление нашей народной стихии; он, в большей мере, — порождение нашей космополитической образованности, продукт наших общественных верхов, а не народных глубин».
Поэт, мистик А. Добролюбов: «Без храма, без молитвы самый учёный, образованный, самый милосердный человек часто будет сказываться ниже самого грубого идолопоклонника в жизни. Душа видит Бога только тогда, когда исчезает пребывающий в ней разум. Вы и Толстой запрещаете много исследовать о невидимом мире. Вы хотели освободиться от современного неверующего общества, от яда неверующего образованья, но вы не освободились. Это возвращается в вас закваска матерьялистов, закваска грубо положительной науки. Я слышал от тебя, брат Лев, древнее правило мёртвых школ: нужно размышлять с наименьшей затратой сил, довольно знать, что есть Бог. Но тогда не отринуть ли и всю веру».
Философ В. Розанов: «Укор, малодушный и трусливый, который ты бросил в церковь, тебя питавшую и согревавшую, из нее убегая… Ограничь себя – не в вегетарианстве желудка, но в этом более благородном вегетарианстве сердца, в образах тебя смущающих, в сладостно дразнящих мыслях, в гневе разжигающем. И та радость, которой столько лет не знаешь ты, сладко защемит у тебя под сердцем. Ты любознателен, ты пытлив, ты в каждый темный уголок хотел бы заглянуть (хоть и говоришь, что презираешь науку), ну – загляни в этот угол тебе незнакомой красоты, духовной покорности, и говорю – то уныние, которое владеет тобою, на шаг отступит от тебя. Скажи смиренно в сердце своем: «я этого не понимаю – но в этом я виновен», «гнев бурлит в сердце моём – как ещё испорчено сердце моё», сними вину с мира и возложь на себя, и тебе покажется, точно весь мир тебя поднимает на крыльях – так тебе будет легко. Теперь ты прав и мир перед тобою виновен, ты им оскорблён, ты возмущён его неблагообразием – и если есть вина на нём, она вся легла на тебя и под её тягостью невыносимою ты ищешь верёвки, на которой бы удавиться… Ты именно не прав; ты не прав не логически, в чем тебя упрекают разные профессора, но нравственно; и относительно того главного пункта, на котором сосредоточен вниманием: смирения и самонадеянности, покорности перед жизнью и умничанья над нею, близости к человеку и от него удаления. Прими, в самой малой частице, мудрые советы свои, и тот бес, который мучит тебя и заставляет «метать копьё» в невинного, перед тобой играющего Давида, «чтоб пригвоздить его к стене», я хочу сказать – в эту играющую перед тобою жизнь, в эту молящуюся за тебя церковь, говорю: этот дух тебя оставит, этот бес не смеет коснуться тебя и ты узнаешь радость... вспомни, но оглянись, искал ли ты этой «чистоты сердца» от лет «детства» и до глубокой старости? Не погрузил ли ты его в анализ, в подсматривание чужого греха, пожалуй – в анализ и своего греха, и никогда, никогда не уберёг его от соблазна, не истомил в искусе или духовном воздержании. Сластолюбец сердца и воображения… Но поверь, эта слава, этот шум, по обе стороны Атлантического океана о тебе несущийся, и есть тот самый «хлещущий в лицо и засыпающий тебя снег»; тот «немилосердно мучимый ветром бурьян», образ которого в тишине ночи, при горящей свечке, вдруг напомнил тебе о смерти и о вечном. Перед лицом этого вечного, ты знаешь, – она тебя не оправдает; перед глазами смерти, когда она уже глянет на тебя – хвалители украдкой выйдут за дверь, бросив тебя одного. Ты останешься наедине, с сосущей тебя язвой, очень мало утешенный тем, что требуется ещё и ещё издание такого-то сочинения, что там-то новая обширная статья обсуждает тебя с тех и иных сторон. Глубже и глубже корни этой язвы войдут тебе в кости… Мало эти успехи нашего земного странствия, которыми ты занят пока, которыми вдруг заигрался за минуту перед великим часом, помогут тебе в этот час на последнем одре».
Философ И. Ильин: «Идея любви, выдвинутая Л. Н. Толстым и его последователями, страдает, однако, не только чертами безволия, эгоцентризма и противообщественности. Она описывает и утверждает в качестве идеального состояния чувство в известном смысле бездуховное и противодуховное. Всё миросозерцание Л. Н. Толстого вырощено им из морального опыта, который заменил или вытеснил собою все другие источники духовности в человеке, обесценив их или устранив совсем. Мораль Толстого видит в идее добра элемент любви и не видит элемент духа. Поэтому она утверждает как высшую ценность бездуховную и противодуховную любовь... «Кающийся барин» не сумел найти меру для своего «покаяния»: он не только стал корить себя за недостаточную склонность к братской справедливости, но заразился культурным нигилизмом в вопросах права, государства, науки и искусства. Этим было в значительной мере подготовлена большевицкая революция с её уравнительством в вопросах жилища, питания, одежды, образования и имущества».
Публицист М. Меньшиков: «Когда революционеры ополчаются на правительство, образованное общество может оставаться более или менее равнодушным. Что такое революционеры? В подавляющем большинстве это не слишком внушительный народ... Пока на правительство восстаёт вот эта слабость, образованный круг может сохранять сочувственный власти нейтралитет. Но дело меняется, когда против правительства выступает великий писатель, каков Лев Толстой, и выступает не против таких-то и таких-то чиновников, а вообще против учреждения власти, сложившейся в веках. Тут мы, люди культуры, невольно выходим из своего равнодушия. Здесь перед нами развёртывается зрелище грандиозное, почти трагическое... Толстой, по общей нашей слабости, навязывает народу свои мысли, совершенно чуждые последнему. Каким-нибудь мальчикам и девочкам, начинающим читать и мыслить, простительно думать будто «правительство» причиной всех бед и зол, но люди мудрые понимают, что истинное правительство только то, что заложено в народной воле, в его крови и нервах. Требуя от правительства, чтобы оно отменило частную собственность на землю, Толстой стоит не за народный идеал, а против него. Он подговаривает власти к величайшему насилию, какое мог бы придумать тиран. Он допускает в этом случае все самые чудовищные формы насилия, которые столь сурово осуждает. Выходит, что он осуждает лишь то насилие, которое идёт против его идей, а то, которое стоит за его идеи он признаёт. Но ведь это то же самое, что признают обыкновенно революционеры. Лев Толстой, человек великой души, был в состоянии целых 80 лет ежедневно наблюдать агонию своей деревни — он в силах был видеть это родное ему крестьянство, хиреющее без земли, сам владея именно той землёю, которую яснополянинским крестьянам нужна! Ни при наделе в 1861 г., ни впоследствии Л. Н. Толстой не подарил им земли, а передал её своим детям».
Протоиерей, священномученик Иоанн Восторгов: «Застывшее самообожание и дьявольская гордыня. Он — «великий писатель земли русской»; он — выше и умнее всех на свете; он — «учитель жизни». И всё «учение» Толстого — около его собственной личности, и каждая причуда его — это уже «заповедь»... Когда его здоровье
