окнами, так что к решеткам в тюремном бараке долго привыкать не пришлось.
Все эти десять лет (девять, если быть точнее – меня все же отпустили немного раньше срока) включили в себя и конец брежневского застоя, и пятилетку пышных похорон, и горбачёвскую перестройку. Вышел я в 1988 году, правда, по закону и по суду мне ещё полагался год колонии-поселения, но уже тогда началась на моё счастье катавасия по всей стране вообще и в системе наказаний в частности – меня просто выпихнули за ворота, освобождая место для новой волны заключенных.
Обретался я все эти годы на обычном режиме. Всего их три: обычный, облегчённый и, наоборот строгий (это в рамках каждой колонии). Разница между ними в количестве разрешенных свиданий и получаемых с воли посылок. Мне же видеться было не с кем, как и не было от кого ждать «подогрева». Но на зоне свои законы: что доставалось зэкам после шмона посылок у оперов, обычно никто не крысячил, а делился со своими отрядниками. Так и мне перепадал порой кусочек колбаски на горбушку хлеба.
К концу срока с хавчиком становилось всё хуже, как и во всей стране: даже тот мизер, что нам полагался по пайкам, наполовину исчезал на складах, у поваров, у хлеборезов. Все эти ручейки стекались в итоге через отрядных к начальнику колонии и его замам, благодаря чему разруху 90-х они встретили и пережили вполне достойно, некоторые даже на тропических островах.
«Погоняло» мне дали, естественно, Студент – ещё в СИЗО. Так с ним и проходил все эти годы. По тюремной масти я был, как и большинство на зоне – «мужик», то есть, работяга, соблюдавший в раскладах между ворами и администрацией своеобразный нейтралитет. Среди блатных было много отказников и беспредельщиков – это особый мир, в который они меня, слава богу, не звали все эти годы. Но там, кроме как стать «шестёркой» у авторитета или у самого смотрящего мне особая карьера не грозила, хоть и чалился я по 105-й статье – особо тяжкой.
Низшая каста – это обиженные и самое дно – петухи. Это, как правило, безответные несчастные люди, которыми физически и морально помыкают все. Тема жестокая и даже жуткая, но в тех местах как бы совершенно естественная. Как же я благодарил Бога, следака и адвоката, что мне к убийству не пришили изнасилование – это был бы медленный и мучительный конец без всяких перспектив на будущее.
Где-то через год, когда и кум от меня отстал, видя бесперспективность моей вербовки в стукачи (ему просто нечем было меня прижать), и блатные оставили в покое со своими дешёвыми проверками (подкинут банку сгущенки в тумбочку и ждут, когда я побегу её жрать в сортир – а вот хер вам по самые ушки, плавали – знаем!), мне удалось пристроиться на приличную должность у нас там на промзоне: я стал простым слесарем в механической мастерской, но это открывало некоторые возможности – я же имел дело с металлом… Это, конечно, не аптека в больничке, но тоже кое-что.
Промзона наше выпускала оригинальную продукцию – спортивные гири и гантели от килограмма до двух пудов. Но не только: у нас отливали также чугунные торговые гири и гирьки для торговых и складских весов разного класса. Заводик работал в две смены, но даже и в три он бы не справился с госпланом – оборудование было ещё чуть ли не петровских времён и вечно всё ломалось. Чтобы чинить поворотные кран-балки, транспортёры и рельсовые тележки существовала мехмастерская тоже с допотопным оборудованием и инструментом. Так, был токарный станочек ДИП-200 ещё довоенного выпуска, сверлильный, небольшой фрезерный, самые примитивные нажимные ножницы по металлу и т.п. Тогда в ходу была ацетиленовая сварка на карбиде кальция, но у нас такая была под запретом, ибо зэки могли бы этим карбидом разворотить всё, что угодно, так что применяли электросварку, которая зачастую не тянула по току. Я почему так подробно? – да потому, что именно в эту мастерскую я со временем и попал.
Поначалу я был там, как и все: катал тележки с сырьём (лом чугуна привозили нам по железной дороге, грузил уголь, разбивал готовые отливки из форм и зачищал на них черновой нагар). Но однажды произошло событие, изменившее мою тамошнюю жизнь, а возможно и всю оставшуюся.
На промзоне заправляли специалисты-вольняшки, то есть, главный инженер и мастера были кто с колонии поселения после отбытия основного срока, а кто и ни разу не сидевший технарь из посёлка (или из соседнего городка Зубова Поляна). А вот в мехмастерской заправлял всем такой же зэк, как и мы по кличке Бухой (не из-за пристрастий, а по созвучию фамилии). Ну, над ним был начальник, которого мы особо никогда не видели, разве что в день получки, но распоряжался в действительности именно он - Бухой. Это был уже реально дед годов под 70, весь в наколках разного профиля и назначения (татуировки на зоне – это своего рода книга и подробная визитная карточка, но для посвящённых).
Время от времени бригаду грузчиков-разнорабочих, в которой я и состоял, направляли в распоряжение Бухого для черных работ по его усмотрению. Однажды на утреннем разводе уже возле мехмастерской он появился перед нами с какими-то железяками в руках и произнёс речь в том плане, если кто угадает его загадки, то тот пойдёт работать к нему в подмастерья, а остальные вновь отправятся таскать уголь. Он держал в каждой руке по шестерне от какого-то механизма, задача была определить на которой из них была гипоидная, а где коническая нарезка зубьев.
Перейдя на третий курс технического ВУЗа, я это, разумеется, знал и показал Бухому где что. Остальные промолчали, не понимая даже сути этих мудрёных слов. Бухой посмотрел на меня с интересом и задал дополнительный вопрос (как на экзамене, чтоб поставить в зачётку «отлично»): «Чем отличается сталь от чугуна?». Детский вопрос: «В чугуне углерода более 2% - остальное железо, - а в стали этот процент меньше плюс легирующие добавки».
Экзамен я, таким образом, сдал.
- Бухой: «Как тебя, сынок, кличут?»
- Я: «Студент».
- Бухой: «Студент за мной, а остальные грузить чугуний».
И у меня началась другая жизнь.
Кроме меня в мастерскую хаживало ещё несколько мужичков разного возраста, все сноровистые и рукастые, но тупые как пробка – у них разговоров кроме как про баб и про жратву других не было. Я же был парнишка в очках, из студентов, а стало быть начитанный и со мной было интересно побалакать про самое разное, чем Бухой и занимался. Я для него стал интеллектуальным громотводом в этой гнусной матерной среде, где каждый норовит тебя подколоть, подсидеть и поживиться за твой счёт.
По первости я выполнял у него черновую работу: вывозил стружку и отходы от станков, мыл-мёл-подметал, таскал заготовки и уголь, печи топил и заваривал чифир. К последнему я не то, чтоб пристрастился – как и все зэки на зонах по отсутствию алкоголя и следуя традиции, – а мне нравился сам ритуал, когда все собирались в кружок вокруг таганка с огоньком, один разбодяживал заварку на кружку кипятка, а потом вся компания, отхлёбывая по очереди эту невыносимо горькую и мерзкую жижу (без всякого сахара!), предавалась воспоминаниям о былой жизни, которая сводилась, в основном, опять же к жратве и бабам. Создавалась иллюзия лёгкого опьянения, только сердце могло выскочить из груди, что иногда и происходило. Тогда чай был один – грузинский - и его уходила пачечка 50 грамм на зэковскую кружку, а вот индийский «со слоном» обеспечивал нужный эффект уже одной ложкой.
У Бухого в мастерской был отгорожен фанерой свой уголок, как бы кабинет, который был всегда на замке и куда он никого не пускал. Но я с его позволения иногда заносил по его просьбе чифир к нему в эту каморку, и мы вели беседы тет а тет. Не знаю почему, но Бухой постепенно проникся ко мне чуть ли не отеческой любовью (в хорошем смысле слова, а то подумаете чего…): он расспрашивал меня о предыдущей жизни (всё-таки зона – это параллельная реальность, я хоть и сравнивал её с армией, но это так, бледная тень, а тут реально был подвал ниже днища) и кое-что рассказывал о себе. И не только.
Оказалось, он примерно 1915 года рождения – примерно, потому как точно никто не мог подсказать, некому было: Бухой не помнил ни родителей, ни какой-либо родни, как он говорил – всегда ощущал себя беспризорником. Его то устраивали в детский дом, где он обучился кой-какой грамоте, то в колонию для малолеток – это когда он прибивался к одной из шаек, сбежав из детдома. Дальше пошли уже исправительные дома, дама заключения, посетил юный Бухой и знаменитый Соловецкий лагерь особого назначения, откуда попал на Беломорканал. Большая часть его жизни прошла на зонах разного типа и наименования, в принципе, здесь и был его подлинный родной дом, так как на воле ничего такого он никогда не имел – не успевал обзавестись перед новым сроком.
Бухой на этапах объехал всю страну, знал каждую пересыльную тюрьму от «Владивостока до Бреста» и располагал информацией - от таких же, как и он бродяг - совершенно недоступной обычному советскому гражданину - о другой, запретной жизни в СССР. От Бухого я узнал о ГУЛАГе, о Ягоде, Ежове и Берии, о политической 58-й статье, по которой гнали арестантов эшелонами на север на Великие стройки социализма и откуда мало кто из них вернулся, о кровавых «сучьих войнах» на зонах между ворами-отказниками и вернувшимися с войны ворами-активистами, о Новочеркасском расстреле рабочих при Хрущёве и много ещё чего…
Рассказал за чифирком и я ему свою подлинную историю. Рассказал, не опасаясь, что Бухой сдаст меня авторитетам, так как за это время узнал о настоящей, подлинной его деятельности такое, что узнай кто из начальства – они бы его тут же положили без суда и следствия при попытке к бегству.
