Государство Хулагуидов. 6794 год от Сотворения мира (1286 год от Рождества Христова)
…Как-то незаметно прошли ещё три месяца. Но отношение всех окружающих к Мирославу, включая и самого Мирзу, так и не переменилось.
Одно время Мирослав начал подозревать, что Мирза втайне от него всем в хозяйстве дал указание относиться к русскому рабу как-то по особенному. Чуть ли не как к свободному человеку и едва ли не как к члену семьи самого Мирзы. Тем более, что чувствовал это Мирослав повсеместно, с кем бы он ни сталкивался в течение каждого дня. Выражалось это в той почтительности, с какой все слуги и рабы Мирзы здоровались и говорили с ним.
Но, судя по всему, ему это только казалось, поскольку ни Маврос, ни Анастас, с которыми он проводил в конюшне большую часть времени, ни даже Мелания, жившая в хозяйском доме, ни разу не слышали о чём-то подобном. В результате, через пару седьмиц внутреннего неудобства Мирослав, наконец, принял новые правила игры, как должное, решив про себя, что отношение к нему Мирзы после столкновения каравана с бедуинами сразу переняли все окружающие и вели себя соответственно.
Вечно сдержанный Пантелеймон, когда бы ни видел Мирослава, неизменно кивал ему головой, показывая своё расположение. А несколько раз даже спрашивал не нужно ли Мирославу чего-либо. И всякий раз Мирослав вежливо, но твёрдо отвечал, что всего достаточно и ему не нужно ничего сверх того, что у него уже есть.
Давно наученный горьким опытом, он понимал, что чем больше попросит сейчас, тем больше потеряет, если расположение к нему по какой-то причине закончится. Кроме того, за любую услугу в настоящем, с него могут спросить обратной услугой, а то и требованием в будущем. Намеренно же совать голову в долговую петлю обязательств Мирославу никак не хотелось. Более того, ещё до возвращении из Тебриза в Багдад, он уже желал, чтобы о его рубке с бедуинами все забыли, как можно скорее. Или, по крайней мере, не окружали его таким навязчивым вниманием.
Сам он то и дело возвращался мыслями к стычке в пустыне, и всякий раз чувствовал насколько близко был к смерти. А умирать в чужой земле всеми забытым, в забвении и не отпетым по-христиански ему было откровенно страшно. Тем более, теперь, когда приходилось думать не только о себе, но ещё и о Мелании...
Именно мысли, связанные с ней, и подтолкнули его к очередному витку размышлений о том, как вырваться из рабства на свободу. И те мысли все меньше напоминали мечты или глухую тоску по родине, и всё больше и навязчивее требовали действия...
В одну из ночей, когда они лежали рядом с Меланией в его закутке в конюшне, Мирослав едва ли не впервые прямо озвучил то, что терзало его уже не первый месяц.
- Выбираться нам надо из рабства, Мелания... - на этот раз слова были не просто мыслью вслух или мечтами о лучшей доле. В голосе Мирослава одновременно прозвучали упрямство и твёрдость уже принятого решения.
Он сразу почувствовал, как под его рукой напряглось всё тело Мелании.
- Нам? - произнесла она полувопросительно, словно желая убедиться ещё раз, что решение принято за них обоих.
- Нам... С тобой вместе... - Мирослав задержал дыхание, ожидая ответа Мелании.
Только в это мгновение Мирослав понял, что больше трудностей, связанных с побегом он боялся, что Мелания не согласится или начнёт сомневаться в его решительности.
Она замолчала, то ли придавленная новой откровенностью, то ли размышляя, как унять его неожиданный порыв. Каждый раз обнимая Мирослава, она осторожно поглаживала рубцы на его истерзанной кнутами спине.
- Куда выбираться? - наконец произнесла она напряжённым шёпотом.
Воспоминания Мелании о свободном детстве на Родосе с каждым годом всё больше стирались из её памяти. И давно казались ей чем-то, что случилось не с ней, а было увидено в одном из сумбурных и полузабытых снов. Едва ли не всё, что она помнила о себе сейчас, было связано с жизнью в рабстве. Одни хозяева сменяли других, менялись условия проживания и языки, на которых ей приходилось говорить, но суть всегда оставалась неизменной — жизнь в несвободе.
И теперь Мирослав вдруг испугался, что Мелания откажется бежать: менять пусть тяжёлую, но уже привычную жизнь на что-то незнакомое и неопределённое готов был далеко не каждый раб. И даже в хозяйстве Мирзы таких было немало.
- На Русь, - произнёс Мирослав также тихим шёпотом. - Верю я, что ждут там меня... и помогут нам.
Мимолётными образами Мирославу вспомнился князь Данила, давший обет перед образами, что всегда придёт на помощь ему и Ивашке, что бы ни случилось и чего бы ему это ни стоило... Они с Ивашкой, поклявшиеся в том же Даниле... Высокий берег реки, когда они выбирали место для будущего Данилова монастыря... Захудалый Москов, который молодой удельный князь собирался отстроить не хуже прочих городов. Как и дать в своей новой вотчине прав и возможностей людям больше, чем в других русских княжествах.
Мирослав сделал глубокий вдох.
- К князю Даниле? - также шёпотом спросила Мелания.
Ей единственной он давно уже рассказал и о знакомстве с великим князем Александром в своём детстве. И об отце Данииле, который привёл его в Федоровский монастырь в Городце. О тщедушном и чистом душой Ивашке, который бы скорее умер, чем нарушил хоть одну Божескую заповедь. И за которого Мирослав сам был готов отдать жизнь в любое мгновение. И о неожиданной и искренней дружбе с юным княжичем Данилой, который несколько лет назад стал полноправным князем в собственном удельном княжестве.
Единственный вопрос, который он ни разу не задавал Мелании вплоть до этой ночи состоял в том, готова ли она будет бежать вместе с ним из рабства. И сейчас Мирослав полностью осознал, что не задавал его только по одной причине — собственной боязни, что Мелания откажется...
- К нему, - подтвердил Мирослав. - Никого у меня на Руси нет ближе него и Ивашки... Ты и сама знаешь о том... Не предадут они меня никогда...
Продолжение - в книге
