плотно сбитый блондин, который недавно хвастался, как во время последнего рейда в ходе артиллерийской атаки корабля без охранения первое, что он сделал, это открыл огонь из пулемета по спасательным шлюпкам, чтобы «избежать недоразумений».
Другие двое – неразлучные Купш и Стакманн, которые как-то по дороге домой в увольнение застряли в Париже, и с тех пор только и говорят, что о борделях.
– Еще час, и весь подводный флот будет здесь, – ворчит Старик. – Я удивляюсь, почему томми[2] не накроют до сих пор этот кабак во время какого-нибудь налета своих коммандос вместе с командующим в его уютном замке в Керневеле. Не могу понять, почему они еще не захватили этот бар – так близко от воды и прямо по соседству с развалинами возле этого форта Луи. Что касается нас, рассевшихся здесь, то они могли бы поймать нас при помощи лассо, если бы захотели. Кстати, сегодня вполне подходящая ночь для такой операции.
Наш капитан не обладает ни тонким, породистым лицом аристократа, ни худощавой фигурой героя-подводника с книжной картинки. У него достаточно заурядная внешность, как у какого-нибудь капитана лайнера на линии Гамбург-Америка, и двигается он грузно.
Его переносица, узкая в середине, изгибается чуть влево и затем расширяется. Его ярко-голубые глаза прячутся под бровями, постоянно хмурящимися от пристального вглядывания в морскую даль. Обычно он так щурит глаза, что видны лишь две щелки, от внешних углов которых расходятся лучики морщинок. Нижняя губа – полная, волевой подбородок; к полудню он обычно покрывается рыжеватой щетиной. Грубые, сильные черты придают ему мрачности его лицу. Любой, не знающий его возраст, даст на вид не меньше сорока лет; на самом деле он десятью годами моложе. Но, учитывая средний возраст капитанов лодок, может считаться пожилым человеком в свои тридцать лет.
Капитан не подвержен красноречию. Его официальные рапорты своим лаконизмом напоминают сочинения младших школьников. Его сложно разговорить. Обычно мы понимаем друг друга, обмениваясь обрывками фраз и вскользь брошенными намеками. Едва заметная ирония в голосе, чуть заметный изгиб губ, и я понимаю, что он действительно имеет ввиду. Когда он нахваливает штаб подводного флота, глядя мимо меня, сразу становится понятно, что он хочет этим сказать.
Это наша последняя ночь на берегу. За потоком слов скрывается гложущее беспокойство: Все ли будет хорошо? Справимся ли мы?
Я успокаиваю сам себя: Старик – первоклассный капитан. Хладнокровный. Не надсмотрщик на галерах. Не сумасшедший, кровожадный сорвиголова. Надежный. Ходил на парусных кораблях. Выбирался из всех передряг. На его счету двести тысяч тонн – потопил столько кораблей, что ими можно было бы заполнить целую гавань. Всегда выходил сухим из воды, из самых тяжелых ситуаций…
Мой рыбацкий свитер пригодится, если мы пойдем на север. Я просил Симону не провожать меня до гавани. Ни к чему хорошему это ни приведет. Эти идиоты из гестапо следят за нами, как рысь за своей добычей. Завидуют, сволочи. Мы – добровольческий корпус Денитца, они не могут тронуть нас.
Непонятно, куда нас направят на этот раз. Может, в середину Атлантики. Там сейчас немного подлодок. Очень плохой месяц. Оборона томми усилилась. Они научились многим новым трюкам. Пора наших удач прошла. Теперь конвои отлично охраняются. Прин, Шепке, Кречмер, Эндрасс – все атаковали конвои. Всем им досталось почти в одно и то же время – в марте. Больше всех не повезло Шепке. Зажало между перископом и бронеплитой рубки, когда эсминец протаранил его разбомбленную лодку. Асы! Их не так много осталось. У Эндрасса сдали нервы. Но Старик все еще цел, образец абсолютного спокойствия. Весь в себе. Не гробит себя выпивкой. Сидя здесь, выглядит полностью расслабленным, погруженным в свои мысли.
Мне надо выйти на минуту. В туалете я слышу разговор двух вахтенных офицеров, стоящих рядом со мной у кафельной стены, украшенной желтыми пятнами мочи:
– Мне надо сегодня трахнуться.
– Не сунь свой член по ошибке не в ту дырку. Ты уже нажрался.
Когда первый уже почти вышел из туалета, другой орет ему вслед:
– Когда будешь ее иметь, засунь ей и мои приветствия!
Люди с лодки Меркеля. Напившиеся вдрызг, иначе они вряд ли так грязно выражались бы.
Я вернулся к столу. Наш главный инженер тянется за своим бокалом. Человек, совершенно непохожий на капитана. Черные глаза и заостренная бородка делают его похожим на испанца с портрета Эль Греко. Нервный тип. Но лодку знает до последнего винтика. Ему двадцать семь лет. Правая рука капитана. Всегда ходил в море со Стариком. Они понимают друг друга с полуслова.
– Где наш второй помощник? – интересуется Старик.
– На борту. На дежурстве, но, может, он подтянется попозже.
– Кто-то должен сделать работу. А первый помощник?
– В борделе! – ответил, ухмыляясь, шеф.
– Он в борделе? Не смешите меня! Наверно, составляет завещание – вот человек, у которого все дела всегда в порядке.
О стажирующемся инженере, который присоединится к команде на время этого похода и, скорее всего, заменит шефа после, Старик вообще не спросил.
Значит, нас будет шестеро в кают-компании. Слишком много человек за одним маленьким столом.
– А где Томсен? – задает вопрос шеф. – Надеюсь, он не заставит нас стоя приветствовать его.
Филипп Томсен, капитан лодки UF, недавно получивший Рыцарский крест, сегодня днем рапортовал о походе. Глубоко сидя на обтянутом кожей стуле, расставив локти, сложив руки как для молитвы, он мрачно уставился поверх них на противоположную стену:
– …Потом нас гоняли три четверти часа глубинными бомбами. Сразу после взрыва, на глубине около шестидесяти метров, шесть или восемь бомб разорвались достаточно близко от лодки. Точная работа. Особенно одна хорошо пришлась – вровень с орудием и примерно метров шестьдесят в стороне, трудно попасть лучше. Остальные легли на расстоянии от восьмиста до тысячи метров от нас. Час спустя еще серии бомб. Был уже вечер, около 23.00. Сначала мы оставались на глубине, затем бесшумно ушли, медленно поднимаясь. Затем мы всплыли в кильватере конвоя. На следующее утро в нашем направлении устремился крейсер. Волна – три балла, и умеренный ветер. Шквальный дождь. Довольно облачно. Самая подходящая погода для надводной атаки. Мы погрузились и выровнялись для атаки. Залп. Торпеда прошла далеко от цели. Потом еще раз. Эсминец двигался малым ходом. Попробовали кормовым аппаратом – получилось. Мы шли за конвоем, пока не получили приказ поворачивать назад. Зецке обнаружил второй конвой. Мы установили контакт и обменивались оперативными сообщениями. К 18.00 мы догнали его. Погода была хорошая, море – от двух до трех баллов. Легкая облачность.
Томсен прервался.
– Очень странно: все наши успехи приходились на день рождения кого-нибудь из команды. Действительно, необычно. В первый раз день рождения был у дизелиста. Во второй раз – у радиста. Корабль без сопровождения был потоплен в день рождения кока, а эсминец – на день рождения торпедиста. С ума сойти, правда?
Наполовину поднятый перископ лодки Томсена, когда она ранним утром с приливом вернулась на базу, был украшен четырьмя вымпелами. Три белых – торговые суда, и один красный – это эсминец.
Отрывистый хриплый голос Томсена, похожий на лай собаки, разнесся над маслянистой, противно пахнущей водой:
– Обе машины – полный стоп!
У лодки было достаточно скорости, чтобы по инерции бесшумно доскользить до пирса. У нее был резкий, четко очерченный силуэт высокой вазы со слишком плотно посаженным в нее букетом цветов, поднимавшейся из липкой, вонючей, промасленной портовой воды. Не слишком цветастый букет – скорее засушенные цветы. Лепестки – блеклые пятна посреди густой поросли бород, похожей на мох.[3] По мере приближения пятна превращались в бледные, изнуренные лица. Лица, покрытые мелом. Глубоко запавшие пустые глаза. В некоторых из них – лихорадочный блеск. Грязное, серое, покрытое коркой морской соли кожаное обмундирование. Копны волос, еле прикрытые сползающими с них фуражками. Томсен выглядел серьезно больным: тощий, как пугало, с запавшими щеками. На лице замерла ухмылка, которую он сам, наверное, считал дружелюбной.
– Осмелюсь доложить, UF вернулась из боевого похода против врага!
На что мы во всю мощь наших глоток грянули:
– Heil UF![4]
Громким эхом донеслось приветствие от первого цейхгауза, и затем другое, слабее, со стороны верфи Пенье.
Старик носит свою самую старую куртку, чтобы показать, как он презирает всех флотских щеголей. Эта куртка давно утратила свой первоначальный синий цвет, скорее ее можно назвать светло-серой, покрытой пятнами грязи. Когда-то выглядевшие золотыми пуговицы, теперь с налетом патины, приобрели зеленоватый оттенок. Рубашка тоже неопределенного цвета – сиреневый, переходящий в серо-голубой. Черно-бело-красная лента его Рыцарского креста превратилась в перекрученный шнур.
– Это не та, старая, гвардия, – сожалеет Старик, окидывая оценивающим взглядом компанию молодых вахтенных офицеров за столом в центре зала. – Головастики. Эти могут лишь надраться да языком молоть.
В течение вечера в баре сформировались две группы: «старые вояки», как себя называет команда Старика, и «молокососы с гонором», философически настроенный молодняк с глазами, горящими верой в фюрера, «грудь колесом», как их окрестил Старик, которые вырабатывают проницательный взгляд перед зеркалом и стараются как можно туже напрячь свои задницы, так как у них принято ходить упругой походкой, подогнув колени, поджав ягодицы и слегка наклонившись корпусом вперед.
Я гляжу на это сборище юных героев, как будто вижу их впервые. Сжатые губы с резкими бороздками с обеих сторон от рта. Резкие голоса. Надувшиеся от осознания своего превосходства и алчущие медалей. В головах ни одной мысли кроме «Фюрер смотрит на тебя – честь флага дороже жизни!»
Две недели назад один из них застрелился в «Маджестике» из-за подхваченного сифилиса. «Он отдал жизнь за свой народ и Родину» – вот что начальство написало его невесте.
В придачу к старым воякам и молодняку есть еще волк-одиночка Кюглер, который сидит со своим первым лейтенантом за столиком рядом с дверью уборной. Кюглер – кавалер Дубовых листьев, который держится особняком ото всех. Кюглер – благородный рыцарь глубин, наш сэр Персиваль[5] и факелоносец, непоколебимо верящий в нашу окончательную победу. Стальной взгляд голубых глаз, гордая осанка, ни грамма лишнего жира – идеальный представитель расы господ. Изящными указательными пальцами он затыкает уши, когда не желает слышать чьи-то трусливые признания или насмешки сомневающихся циников.
За соседним столиком расположился хирург флотилии. У него тоже особое положение. Его мозг представляет собой коллекцию самых невероятных непристойностей. Потому он больше известен как «грязная свинья». Девятьсот девяносто пять лет тысячелетнего Рейха уже миновали – вот его мнение, которое он не устает повторять в не зависимости от состояния, в котором находится: пьяном
