Государство Хулагуидов. 6794 год от Сотворения мира (1286 год от Рождества Христова)
...Мелания спала, прижавшись к нему всем телом. Мирослав осторожно, боясь потревожить её сон, повернулся на бок, подпёр свою голову ладонью и задумчиво уставился в темноту...
То ли по указанию Пантелеймона, то ли самого Мирзы, ещё вечером один из рабов прямо из хозяйского дома принёс в комнату Мирослава на конюшне широкий тюфяк, набитый чем-то мягким.
После нападения на караван, отношение к Мирославу в хозяйстве Мирзы резко изменилось. Казалось, после случившегося в пустыне, все — начиная от рабов и заканчивая Пантелеймоном — ненавязчиво пытались угодить Мирославу.
Несмотря на то, что со времени рубки с бедуинами прошло уже больше двух месяцев, вспоминания об убитых им разбойниках не оставляли Мирослава ни на один день. По поводу их смертей у Мирослава не было ни сожалений, ни угрызений совести. Бедуины сами выбрали свою судьбу, став разбойниками и грабителями и должны были понимать, что их могла постигнуть та же судьба, что и их жертв. А, если они не понимали такой простой истины, тем хуже было для них — за бездумные деяния, смертоубийство и воровство и мера воздаяния была для них более, чем справедливой... И по законам человеческим, и ветхозаветным Божеским...
И всё же изнуряющие мысли не отпускали Мирослава и не давали ему забыться даже на короткое время. То ли потому, что он не был так близко к смерти с последней рати возле Владимира, когда его чуть не зарубили татары. То ли потому, что все в хозяйстве Мирзы теперь смотрели на него как-то по-особенному — кто с опаской, кто настороженно, кто с откровенным восхищением, и причиной тому было спасение им всего каравана и жизни Мирзы. И сами эти взгляды то и дело напоминали ему о недавних событиях и не давали душе покоя. То ли был тому причиной новый страх, который поселился в Мирославе в одно мгновение и разом захватил всё его естество. Страх, в котором Мирослав боялся признаться даже самому себе: что с его гибелью Мелания могла остаться одна и совсем без защиты...
Представлять, что стало бы с ней в таком случае, Мирославу было откровенно страшно. Сама эта мысль пугала больше любой физической боли и даже больше его собственной смерти.
И сейчас, в кромешной темноте Мирослав смотрел в пустоту, не понимая ни своих чувств, ни того, что ему делать дальше. И мысленно раз за разом возвращался к жестокой рубке в пустыне...
Все его раны давно зажили и, казалось, даже болью в теле не должны были напоминать о прошедших событиях. Но душа до сих пор была отчего-то неспокойна.
Мирослав осторожно погладил Меланию по волосам, словно этим касанием возвращая себя в настоящее. Но перед глазами опять возникла бесконечная — насколько хватало взгляда — выжженная солнцем пустыня, дрожащее марево в воздухе и размеренное движение неутомимых камилов, навьюченных тюками с разными грузами...
Он глубоко вздохнул и до боли зажмурил глаза, словно прячась от собственных воспоминаний...
Перед глазами опять возникла дорога... Но теперь она была заснеженной и кипенно-белой. Поросшей по обочинам вековыми деревьями... Испуганное лицо Ивашки, непривычного к верховой езде и боящегося свалиться с коня... Счастливо улыбающийся Данила в княжеской шапке... долгие дорожные разговоры вполголоса, чтобы не долетали они до лишних ушей...
Мирослав, чувствуя, что начинает задыхаться от радостного воспоминания, улыбнулся во весь рот, прерывисто вдохнул полную грудь воздуха и, всё так же боясь разбудить Меланию, осторожно поцеловал её в обнажённое плечо.
Он попытался вспомнить, случалось ли такое в действительности. И память сама, без малейшего усилия напомнила об их совместном с Данилой и Ивашкой пути в Москов. Единственной его поездке в маленький и невзрачный городишко. В казавшемся уже таким далёким из нынешнего времени 6785-м году от Сотворения Мира...
Данила впервые ехал в свою собственную вотчину, отписанную ему по отцовскому завещанию. Совсем малую и захудалую. Затерянную где-то среди лесов и болот. Вдалеке от больших дорог и городов. Со скудной торговлей и такими же скудными промыслами. Но всё же это было отцовское наследство и собственное удельное княжество, с которого начиналась новая, взрослая жизнь Данилы. Теперь уже, как полновесного и полноправного князя...
Великий князь Василий Ярославич, младший брат великих князей Александра и Ярослава, дядя княжича Данилы скончался в Костроме в середине зимы 6784 года. И хоть были тогда немалые трения у князей Дмитрия и Андрея — старших братьев Данилы, кому занять великокняжеский стол после смерти дяди, но вся смута шла только от неуёмной жажды власти Андрея. По лествичному праву в силу старшинства и первородства именно Дмитрий должен был стать и стал великим князем владимирским.
Данилу старшие братья, как привыкли считать неразумным юнцом с младенчества, так и продолжали относиться к нему, несмотря на то, что шёл ему к тому времени уже шестнадцатый год. По всем меркам возраст был достаточный, чтобы стать удельным князем и завести собственную семью. Да всё недосуг было никому, кроме матушки заниматься Данилой полноценно.
Старшие братья враждовали едва ли не с юности и когда встречались они лично, напряжение между ними стояло такое, что можно было хоть кремнем высекать искры из воздуха. Дмитрию, только принявшему великое княжение было не до отцовского завещания. Занят он был делами и челобитными со всей Руси. К тому же собирался он в вечно непокорный Новгород — самый большой и самый богатый город во всех русских землях — чтобы признали его и там великим князем. Признали и покорились новой воле.
Спустя полгода — после того, как улеглась вся суета, связанная с похоронами князя Василия в Костроме и началом правления на Руси нового великого князя — едва ли не впервые пришёл к Дмитрию Данила не как юный отрок и младший брат, а как взрослый муж. Пришёл и потребовал исполнить отцовское завещание. Чтобы не навлекал на свою голову Дмитрий гнев ни Божеский, ни человеческий. Хотел тогда Дмитрий привычно отшутиться, но Данила упорно стоял на своём, проявив такую волю, что едва ли не в первый раз увидел в нём новый великий князь их общий отцовский характер, который за внешней мягкостью и набожностью, был крепче булата, из которого ковались мечи.
После того недолгого разговора, пообещал он Даниле перед ликами Господа на иконах, что вскорости выполнит отцовскую волю и не будет тянуть с решением по Московскому княжеству.
Данила же после разговора с братом первым делом побежал к Мирославу и Ивашке, которые уже ждали его в Богородицком монастыре, недалеко от могилы князя Александра. Им первым он и объявил о воле брата и его обещании.
И как поддержали они Данилу перед разговором со старшим братом, так и теперь обрадовались за него. Даже не столько тому, что из молодого княжича скоро превратится он в полноправного удельного князя, а, скорее, за то, что будет, наконец, исполнена воля великого князя Александра, которого даже спустя столько лет, прошедших с его смерти, Мирослав с Ивашкой продолжали называть меж собой отцом Алексием...
Князь Дмитрий слово, данное младшему брату, сдержал. Не стал он ни переносить сроков, ни искать новые поводы, вроде ожидаемой поездки в Новгород, чтобы отложить исполнение отцовской воли.
Сверился с завещанием отца и передал в управление Даниле обещанный удел. И даже позволил взять себе в сопровождение до Москова столько людей, сколько сам Данила посчитает нужным. Разве что с условием, что вернутся те люди на свою службу в ближайшее же время. Будь то княжеские дружинники из Владимира для охраны обоза или люди, положенные в сан православной церковью, чтобы совершили те торжественный молебен уже в новом месте в честь появления на Руси нового княжества. А с новым княжеством и нового удельного князя.
Продолжение - в книге
