злословили, что он — алкоголик. Александру Фёдоровну называли блажной. Таковы же были Лебядкин и Марья Тимофеевна, правда, уже не по слухам, а в реальности (если так можно выразиться в отношении героев художественного произведения). Сам факт убийства проходил схожим образом. Лебядкина убили быстро, в отличие от сестры, которую всю изрезали. Великих Княгинь также убивали долго, горничную Демидову искололи штыком. Дом Лебядкиных был на отшибе, предполагался под кабак. Дом Особого Назначения, где убивали Царскую Семью, в прошлом пользовался сомнительной репутацией, был увеселительным заведением. Совпадения, разумеется, не абсолютные, но, несмотря на различие социального положения жертв и различие их характеров, суть у двух знаковых убийств одна. Демонстративная, сплачивающая соучастников и обозначающая символический переход к чему-то более грандиозному.
«Каждая из действующих кучек, распространяясь боковыми отделениями в бесконечность, имеет в задаче систематическою обличительною пропагандой беспрерывно ронять значение местной власти, произвести в селениях недоумение, зародить цинизм и скандалы, полное безверие во что бы то ни было, жажду лучшего и, наконец, действуя пожарами, ввергнуть страну в предписанный момент, если надо, даже в отчаяние». Большинство учителей и врачей были либо члены политических кружков и партий, либо сочувствующие. Социалистическому движению сочувствовало большинство преподавательского состава университетов. В каждом городе, в каждой школе, гимназии, университете, больнице существовала ячейка какой-нибудь из партий. Армия ещё держалась, но до Мировой войны. Офицерский корпус в кровопролитных боях поредел. Начали брать студентов, а студенты то уже были все сплошь с социализмом в душе и с фигой правительству в кармане. Их и не надо было пропагандировать, они уже были готовы. Кирпичников, выстреливший в спину своему командиру, был сын профессора. Всё это были «наши». Главным мотивом для убийства Шатова у Петра Степановича выступала личная обида. Ульянов мстил за брата. Личная ненависть затмевала политические программы и практические выгоды. Пётр Степанович презирал и недооценивал своих соучастников. И Ленин презирал своих однопартийцев. Главный февральский заговорщик Гучков тоже всех презирал. Даже на Великого Князя Николая Николаевича глядел сверху вниз и хотел разыграть его «втёмную». Гучков сеть широкую раскинул. Хотел и генералов, и Думу, и образованное общество, и всю армию, и простой народ под контроль взять. Воображал себя пупом мироздания, потому быстро сдулся. И Гучков, и Пётр Степанович себя переоценивали, а других недооценивали. У них только первый шаг вышел, а на дальнейшее их не хватило. «Маленьких фанатиков», упоминаемых в «Бесах», было полно в терроре, в революции, в ЧК. Добрые в душе, но безжалостные убийцы. Беспринципные ради идеи. «Надо перевоспитать поколение... Ещё много предстоит Шатовых». Тысячи Шатовых — городовых, жандармов, полицейских, офицеров, генералов. Степан Трофимович в финальной части до боли напоминает Толстого. С его побегом из дома параллель напрашивается сама собой. Уход без цели, без смысла, не к народу, но ещё дальше от народа. Прочь от прежнего мира в никуда. Учение Толстого было так же мутно и бестолково, и чуждо крестьянству, как речь Степана Трофимовича, густо пересыпанная французскими фразами. Толстой развивал уныние и неприкаянность. Таким и умер. Гордый, в презрительном одиночестве.
Нечаевцы тут только сбоку, как навоз. Весь роман в зреющем, в будущем. Нечаевцы — трамплин, от которого оттолкнулся Достоевский. Ещё Фёдор Степун отмечал это.
«Бесы» могли бы стать лучшим романом Достоевского, если бы не «Братья Карамазовы» и если бы не такой финал. Выстраивал, развивал филигранно и вдруг так резко оборвал. Ставрогин рановато с собою покончил. Мог бы ещё делов наделать, рановато сдулся. И «наши» быстро слишком покаялись. Подлецы, даже мелкие, не всегда так уж слабы. Гучков не каялся. Керенский, Милюков, Набоков, Родзянко не каялись. С лекциями выступали, книжки писали и вины за собой не признавали. Даже мелкие бесы отнюдь не так слабы были.
