Море билось о борт корабля сурово и страшно, словно злилось на то, что кто-то посмел вмешаться морской покой и войти – так легко и так нагло – в морскую стихию. Нет, море бывало разным, но именно в эти часы ему не нравилось присутствие людей, и вместо того, чтобы овеять лица моряков свежестью и прохладой, которая бывает лишь на морском просторе, оно злилось и требовало поклонения: не то в виде страха, не то в виде жертв.
Как древний бог, обычно спокойный и привычный к забвению, но вдруг взбесившийся, вспомнивший о своём величии, и возжелавший поклонения. Что ж, морю было на что равняться: в древние дни, а в далёких, зависимых местах и сегодня – люди молились морю, склоняли перед ним колени, приносили дары…
– Потонем…– шелестело то тут, то там.
– Молчи, чёрт! – прерывали более опытные моряки, крепко знавшие, что море умеет вдруг успокаиваться и бунтовать, точно нет у него причины, одно лишь желание.
Неудивительно, что об обстановке донесли и в главную каюту.
– Ваша светлость, – вошедший заговорил нерешительно, он ещё не привык к тому, что ему поручено сопровождать столь знатного и известного человека. Ещё бы! Кто не знает герцога Франсуа де Бурбона-Вандома, второго герцога Бофора, внука Генриха Великого и одного из смутьянов Фронды, прощённых великою милостью?
– В чём дело? – герцог был спокоен, и не удивился непрошенному визиту. Удобно устроившись на койке, чью жёсткость немного смягчали тяжёлые покрывала, Бофор…читал. И не мешали ему ни волны, ни тряска корабля, ни шум!
– Море в волнении, ваша светлость, – чуть заикаясь объяснил вошедший, – я пришёл предупредить вас…
Он осёкся. К чему можно быть готовым на море? Вся затея с этим предупреждением теперь казалась глупой. Что ж, он привык, что на его корабль если и ступали знатные особы, то те потом и волновались: не потонуть бы! А этому хоть бы что!
– В самом деле? – герцог, кажется, изумился, – что ж, на всё воля Божья!
– Простите, – вошедший чувствовал себя полным идиотом, но герцог неожиданно смягчился:
– Рауль, кажется?
– Верно, ваша светлость, Рауль Бове, – моряк поклонился, – простите мою дерзость, я обучен морскому делу, но не очень хорошо умею говорить.
Бофор едва заметно усмехнулся. Он сел, с любопытством глядя на гостя. У Рауля Бове было светлое, открытое лицо, огрубевшее под морским хлёстким ветром. Такие люди были на его взгляд самыми преданными друзьями в трудные минуты.
Он не раз это проверил и на себе. И ещё это неумение говорить…
Он сам так и не научился говорить. Оговорки, до смешного простые, чуть нервные, неуклюжие – поначалу герцог одёргивал себя, затем и сам научился воспринимать это с юмором: его дело служить Франции, служить родине, а не извращаться в словесных поединках, столь любимых теми же принцем Конде или герцогом де Гизом.
– И откуда же ты, Рауль? – Бофор поднялся. Море качало корабль нещадно, но он тут же переместился в кресло. Всё-таки расхаживать в такую качку было невыносимо. На самом деле, и лежать с книгой тоже – Франсуа с детства не полюбил чтение, предпочитая быть среди игр в сражения, а позже и в самих сражениях. Но на корабле сражений нет. Да и деться от мыслей – тяжёлых и однозначных – нужно было. Он спрятался в страницах Писания. Привычные строки прыгали от корабельных качек, морского буйства и мыслей, да ещё и от зрения – и без того уже не острого, подводимого отблеском свечей, но отказаться от страниц означало уйти в ещё большие омуты мыслей.
А этого ему не хотелось.
– Из Корби, ваша светлость, – Рауль склонил голову в почтении. Его удивил вопрос герцога, но он ответил без тени промедления, даже не позволив себе раздумывать о том, почему его вообще спрашивают о подобном. – Это на севере.
Бофор расхохотался. Весело, живо, словно Рауль произнёс какую-то очень смешную шутку. Впрочем, так оно и было:
– Я был в Корби, когда тебя, мой дорогой друг, тебя там ещё не было, – отсмеявшись, объяснил герцог. – Я воевал там.
Рауль смутился ещё больше, но в первую очередь не от того, что он поведал герцогу о месте, которое тот и сам знал, а может и лучше самого Рауля, а от того, что Бофор так считал о его возрасте. Нет, сам Бофор не мог быть сильно старше Рауля! Он не выглядел стариком. У него было живое, подвижное лицо, высокий рост и черты его не исказились ещё старостью, хотя в них и залегло что-то тяжёлое.
– Сколько же вам…– охнул Рауль и оборвал сам себя, понимая, что это будет уже слишком нахально.
– Чего? – спокойно поинтересовался Бофор, глядя на своего собеседника без недовольства. Хотя, говорили, что Франсуа Бофор в общем и не расположен к бешенству или к гневу. К движению и жизни – да. И он не склонен выдавать своего раздражения сиюминутно. Да и сколько людей, простых горожан, а то и крестьян помогали ему на его пути! Сколько людей принимало его самого и его солдат на постой, угощало последним и молилось?..
– Простите, ваша светлость, – Рауль отошёл к дверям, – я был груб.
– Я глубокий старик, мой друг, – ответил Бофор, наливая себе вина. Море плеснуло на борт очень сильной волной, и корабль снова качнуло, да так, что несколько винных капель попали на манжеты герцога. Но тот и бровью не повёл – что вино, что кровь – он привык. Лишь рука невозмутимо долила в кубок. – В самой душе я потерял весь цвет...
Он сказал это и про себя отметил, что опять оговорился. Свет! Ну конечно же, потерян свет! Впрочем, здесь это неважно. Так тоже получилось неплохо. Это куда лучше, чем в прошлый раз, когда он сказал о «конфузии» человека, вместо «контузии», или, что ещё забавнее и ушло в злые стишки придворных самопровозглашённых поэтов, ничем кроме сплетен и мелких интриг себя не занявших другая его оговорка: вместо «неприхотливый вид» в адрес одной дамы в трауре, он сказал «похотливый вид».
А здесь почти и незаметно.
– Иди, друг мой, – Бофор заметил то, что его собеседник, ещё более неловкий чем он сам, мнётся, не зная как ответить на его слова, и отпустил его. Рауль откланялся и вышел.
Франсуа залпом выпил половину кубка. Его самого изнутри трясло. Не морем, нет, к нему он как-то привык, и в самом деле положился на божью волю. Его трясло изнутри, и он отчётливо понял, откуда взялась эта тряска – она появилась после прочитанных им строк. Кое-как, не с первого раза, расплывающихся, но вдруг ставших ясными строками Писания: «Когда умрёт человек, то будет ли он опять жить? Во все дни определённого мне времени я ожидал бы, пока придёт та смена…»
Что-то было в этих строках – неладное, тягучее. И что-то новое в мысли Бофора уже закралось, ещё неосознанное, но уже в глубине душе им понятое.
Он часто и сам думал о смерти, но больше о том, как она миновала его и как была далека, даже когда проходила шальной пулей в двух дюймах от его шляпы. Но сейчас эта странная строка сковырнула что-то в его душе, и повеяло через зияющую рану освежающим, ледяным ветром, зарождая понимание: он опасен.
Он опасен короне. За прошлое опасен. Никто и никогда этого не забудет ему. Награждая милостями, возлагая королевские миссии по вылазкам и экспедициям, ему помнят и Фронду, и ненависть к Мазарини, и заговор, который коснулся даже идеи свергнуть королеву…
И в этом его бессмертие. Бессмертие имени. Но что же, если кроме имени есть ещё что-нибудь?!
Странно, но прежде эта мысль как-то обходила его – не то щадила его, не то просто он сам старался не замечать её, но всё вдруг сложилось в его голове в единую картину, и отчётливо пришло осознание: конец близок.
Чудо, что он прожил столько! Его не посмели арестовать тогда, когда рухнула, разваливаясь, так блестяще задуманная и начатая Фронда! Побоялись, конечно, не посмели идти на новый конфликт. Но не простили. Эти вечные «они», к которым когда-то и сам причислял себя Бофор, и от которых был отвёрнут. Даже после возвращения ко двору, после примирения, он уже не чувствовал себя частью прошлого мира.
– Уже тогда, тогда…– прошептал Франсуа, поражаясь прозрению, которое не просил. Как славно было жить, вспоминая лихие, кажется, даже до смешного лихие подвиги! И гордиться тем, как ярко сверкала его собственная жизнь.
Слабосилие, занявшее всего-то миг, отпустило его душу. Хватит! лицо разгладилось. Рука, снова твёрдая и уверенная в движении, долила в кубок вина. смерть не страшна, он знает, видел её много раз и постарается встретить её достойно. К тому же, ему уже дали пожить так долго, что же – ждут его старости и ветхости? Или боялись его ответа? А может всё проще, и Бофор всё выдумал, чтобы казаться себе значительнее?..
Он переместился на койку, под рёбрами ныло, но уже без тоски. В короткий миг к Бофору пришло что-то резкое, страшное и Франсуа как-то смирился с пришедшим. Будет только то, что будет. и может лучше, чтоб скорее.
Сон настиг его незаметно, подкрался из бессонницы необычайно душной прошлой ночи, прилетел из крепкого вина, захватил со страниц Писания, которое вроде бы и было ему открыто, а всё-таки осталось какой-то едкой тайной. Но сон сморил – хороший, крепкий сон, столь редкий в жизни смутьянов.
И даже волны словно бы уступили его сну, хлестанули ещё раз-другой, и будто бы даже накренили корабль, но… всё застыло, и волны откатились назад плавно-плавно, словно морской бог отозвал их, образумил.
– Монсеньор! Монсеньор! – жарко шептали в лицо, осторожно касались плеча. Видимо, чтобы не напугать. Напрасно! Человек, который будит в самый крепкий сон, всегда пугает, даже если он добрый друг. Франсуа так однажды напугала одна очень храбрая дама. Днём она, придумав спрятаться и остаться незамеченной, переоделась в костюм солдата, а ночью умудрилась пролезть в его шатёр. Ей казалось это забавным. Но ему в первые секунды это забавным не посчиталось.
Потом, конечно, Бофор ей отомстил. С привычным извращенным изяществом, на которое способны лишь беспощадные в своём неистовстве любящие сердца. Он заставил своё сердце и свою душу открыться для неё, окутал эту забавницу всеми чарами, и, когда она окончательно сдалась, выдавая неловкие слова, которые скрывают истинную привязанность, разлюбил её. Сейчас Бофор не помнил даже её имени.
– М…что за чёрт? Клод! – Франсуа узнал в неровном блеске свечи лицо слуги. Он был всегда особенно привязан к своему хозяину, и следовал за ним беспрекословно. Знал, разумеется, и тени разговоров и сам водил гостей потайными лестницами и коридорами, и никогда не выдавал секретов господина. – Дьявол!
Бофор отпихнул руку слуги, сел. Умом он понимал, что Клод не из тех, кто побеспокоит его смеха ради. Клод будет стоять до последнего у его дверей и
