Средневековая Русь. 6780 год от Сотворения мира (1272 год от Рождества Христова)
Едва ли не самым ярким ратным воспоминанием к его пятнадцатилетнему возрасту для Мирослава остался поход к крепости Раковор на исходе зимы 6776 года. И, хотя, из-за молодости никого из младшей дружины до самой рати у Раковора не допустили, в тот раз из Владимира собрали всех отроков охранять общий обоз со съестными припасами и оружием. А ещё, как возможное подспорье, если бы совсем стало невыносимо в битве с ливонцами и понадобились бы хоть какие-то свежие руки, способные держать меч.
Собралось на рать столько дружинников и ополченцев, сколько до того ещё ни разу не видел Мирослав за всю свою жизнь. Все дороги были запружены подводами и всадниками на конях. Псковичи и новгородцы, которым до Раковора было намного ближе, чем владимирцам, ожидали подмогу из стольного града на берегу заснеженного Чудского озера. Встречались среди самых старых ратников даже те, что больше двадцати пяти лет назад были тут с великим князем Александром Ярославичем. И здесь же, в южной части озера устроили они тогда тевтонцам такое побоище, после которого те ещё долго не показывались вблизи Пскова и Новгорода.
Мирослав вспоминал, что рассказывал ему о тех событиях схимонах Алексий в Феодоровском монастыре и отчего-то не чувствовал он ни радости от предстоящей битвы, ни уверенности в том, что любое сложное дело нужно кончать войной. Не раз в его голове всплывали и слова отца Даниила о том, что ни в одном конце земли не могут люди жить спокойно, и всё пытаются любой спор решить силой и смертоубийством.
В такие мгновения Мирослав с грустью и какой-то белой завистью вспоминал об Ивашке, оставшемся во Владимире. Казалось, для Ивашки в этом вопросе всё было просто и очевидно. Так же очевидно, как и для отца Даниила. Все ответы были в Божьих заповедях, которые нельзя было нарушать никогда и ни при каких обстоятельствах. А любые сомнения были лишь пустой суетой и томлением ещё неокрепшего духа. И каждый раз Мирослав тяжело вздыхал, вспоминая, как Ивашка пришёл проститься с ним перед походом и как просил его по возможности избегать самой битвы. Чтобы уберечься самому, и чтобы ни в чём не брать грех на душу...
Но в походе оставаться наедине с собой не получалось даже по ночам. То и дело вокруг слышались разговоры о кровавой битве на Чудском озере. Как и вспоминания немногих участников о тех, как казалось Мирославу, уже стародавних событиях...
И всё же, какими бы красками ни живописали ту битву окружающие, распаляя себя рассказами, приукрашивая мелочи и нахваливая храбрость русских ратников, даже в своём, совсем ещё юном возрасте, понимал Мирослав, что далеко не всё было тогда так просто и однозначно. Как и слишком много воды утекло с тех пор, чтобы безоглядно и огульно верить всему, что говорили люди о том побоище.
Ему ли было не знать о подобном? И сам Мирослав не раз слышал небылицы о последних днях великого князя Александра от тех, кого он воочию ни разу не видел в Феодоровском монастыре ни до, ни после кончины схимонаха Алексия.
Но, даже зная о том, что Мирослав был лично знаком с великим князем, хотя до самой смерти Александра Ярославича и не догадывался о том, кем был схимонах Алексий в своей прежней, мирской жизни, люди продолжали нести околесицу. Более того, нести её в присутствии Мирослава, ничуть не смущаясь того, что повторяли они чужие досужие выдумки. Как и совсем не задумываясь об этом...
Но великий князь уже много лет как покоился во Владимире, в соборе Богородице-Рождественского монастыря под хорами. И сам Мирослав вместе с Ивашкой нередко приходили к месту успокоения Александра Ярославича и подолгу оставались там, обсуждая то, что происходило вокруг них, либо вспоминая ту осень 6781 года, когда в Феодоровском монастыре в Городце преставился схимонах Алексий...
И, казалось, времени прошло с тех пор не так много, а общая память о князе Александре, несмотря на многих живых свидетелей, всё больше обрастала легендами и небылицами.
И брат князя Александра, нынешний великий князь Ярослав Ярославич был уже не так здоров и силён, чтобы самому водить дружинников на рать. Оттого и прислал вместо себя двух своих старших сыновей в помощь псковскому князю Довмонту и суздальскому князю Юрию.
Был во главе собранного войска и совсем ещё юный, чуть старше самого Мирослава, переславский князь Дмитрий. Сын великого князя Александра. И как во все предыдущие разы во Владимире, когда княжич появлялся там, Мирослав продолжал пристально вглядываться в лицо Дмитрия. Продолжал с единственной целью: отыскать в том лице хоть какие-то отцовские черты...
Но долго разглядывать князей в этом походе у него не получилось. Слишком много обязанностей лежало на нём и других младших дружинниках, начиная от ухода за лошадьми и заканчивая помощью в приготовлении пищи на кострах. Да, и самим князьям нужно было держать постоянные советы, что делать дальше и как распорядиться собранным войском.
А столпотворение было такое, что совсем стало непонятно, как смогут ливонцы сдержать столько русских ратников. Сила казалась настолько огромной, что не раз думал Мирослав: поверни сейчас кто это войско ради праведного дела против Орды, и совсем несложно будет сбросить иноземное многолетнее иго. И сбросить навсегда. Ибо даже татарские тумены, о мощи которых ходило немало рассказов, не смогли бы, по ощущениям Мирослава, устоять против такой силищи.
Искал глазами Мирослав поначалу и младшего брата Дмитрия — княжича Андрея. Пока не сказал кто-то в обозных разговорах, что не отпустил его на рать великий князь Ярослав по молодости лет племянника. Не отпустил даже с младшей дружиной. И хоть был княжич Андрей немногим старше самого Мирослава, но для того, чтобы лично вести дружину в бой был он точно слишком юн.
Надеялся поначалу Мирослав, что появится на рати и сам великий князь Ярослав вместе со своим племянником Данилой. Младшим сыном князя Александра. Сыном, которого по малости лет великий князь до сих пор опекал самолично. Но, когда стало ясно, что не приедет князь Ярослав к Раковору, Мирослав лишь грустно вздохнул. Отчего-то ему хотелось посмотреть как подрос молодой Данила и увидеть стал ли он походить хотя бы лицом на своего отца, князя Александра. Или, точнее, на схимонаха Алексия. Ибо именно так уже много лет и называл про себя мысленно Мирослав покойного великого князя...
Чувствовал Мирослав и сам, что надумывает себе много лишнего. Но уж очень ему хотелось, чтобы хоть в малой степени, перешла мудрость и рассудительность отца к одному из его сыновей. Потому, всякий раз, когда видел Мирослав молодых княжичей, он так напряжённо разглядывал их лица и прислушивался к тому, что они говорили.
Но сколько не вглядывался в них Мирослав, ни в одном он пока не видел черт их отца. Были вроде и лики их схожи с князем Александром. И в движениях и походке их ощущалась отцовская стать, но понимал Мирослав даже в том своём юном возрасте, что ищет он схожестей там, где их попросту могло и не быть. А что до чего-то общего, так при большом желании мог он найти черты князя Александра у любого владимирского или новгородского отрока, включая и себя самого. Дело то казалось нехитрым: притягивать за уши свои хотения.
Была во всём этом чистая правда... а в правде крылась и грусть от таких мыслей. Потому как ни в одном из русских князей, которых немало уже успел увидеть во Владимире Мирослав, не ощущал он пока той силы и уверенности в своей правоте, что исходила от схимонаха Алексия осенью 6781 года. Пусть и был к тому моменту отец Алексий сильно болен. Более того, как выяснилось позднее, находился он почти при смерти...
Но каждый раз такие мысли заводили Мирослава в тупик. И каждый раз он тяжело вздыхал и отступался от них, не понимая и сам, ради чего возвращается к ним снова и снова. И какое здравое зерно пытается отыскать в тех тяжёлых думах...
Что касалось цели похода к крепости Раковор, то и тут не было единого мнения в обозных разговорах...
Кроме громких и изначальных слов, когда объявили младшей дружине, что нужно помочь псковичам и новгородцам, которые шли с ратью на Раковор, ничего более внятного сказано не было. Как и не было дано младшим дружинникам никакого другого объяснения.
Потому, всё, что осталось Мирославу в тот раз, было лишь слушать чужие разговоры и складывать из них собственное мнение...
Кто-то говорил о необходимости помощи князю Довмонту, которого изгнали из княжества Литовского. Изгнали вроде бы с позором. И всё из-за жажды безраздельной власти. А больше из-за убийства собственного отца, князя Миндовга, место которого Довмонт хотел занять. Впрочем, даже сами рассказчики добавляли, что было то дело тёмным и точно про убийство старого князя никто не знал. Но, несмотря на это, земля всё равно полнилась слухами. А слухи, как известно на пустом месте не возникали.
Рассказывали и о том, что сам Довмонт с того времени осел во Пскове, принял крещение и присягнул городу на верность. Хотя втайне и затаил жуткую обиду на литовцев и готов был любой ценой и любой кровью вернуть себе власть.
И всё же общее мнение сходилось на том, что слишком сильны становятся немцы и литовцы и давно хотят расширить свои владения за счёт Пскова и Новгорода, потому и нужно их раз за разом осаживать, чтобы не покушались на чужое.
Были в обозе и те, кто считал, что и самим русским княжествам нужно расширять свои земли. Расширять, чтобы больше было богатств на Руси и полнее стала торговля.
Говорили в обозе и о многом другом, что, в целом, повторяло основные разговоры, либо частично пересекалось с ними.
Мирослав прислушивался ко всем мнениям и, чем больше он слышал разных суждений, тем больше недоумевал.
В первом случае получалось, что дружинников гнали на убой, словно скот. Гнали лишь ради старых обид и жажды власти князя Довмонта.
В случае расширения торговли на Руси тоже не всё казалось Мирославу гладким. Новгород торговал со всем миром и вроде бы жил мирно. И во владимирских торговых рядах видел Мирослав немало купцов из разных земель, включая и тех, что приходили даже из далёкой Греции. И приходили купцы лишь ради того, чтобы торговать. Без оружия, дурных мыслей и намерений. Получалось, и с этим объяснением далеко не всё укладывалось в единую и стройную картину. Более того, походило оно, скорее, на неумные потуги отыскать хоть какие-то причины для войны, впечатанные кем-то сторонним в такие же неумные головы рассказчиков. Либо попытку найти оправдания своим бесчинствам в чужих землях, что казалось Мирославу ещё более преступным, чем обычное человеческое скудоумие. Ибо в этом случае, нарушались сразу все Божьи заповеди, толкование которых он не раз слышал и от отца Даниила, и от схимонаха Алексия, как и читал об этом во многих мудрых книгах...
Для себя самого готов был Мирослав принять только одну причину и одно объяснение для войны: защиту своих земель от нападения и разорений. До сих пор помнил он в ярких красках, как сожгли татары его селение и угнали всех жителей в полон. Включая и его маму с сестрёнкой. Потому только защита родной земли и казалась ему делом
