Чёртова внучка

1. – Ну, здравствуй, милая девочка.
  Оскалился, да и пялится тем самым взглядом, от которого кожа покрывается пупырышками, а волосы на затылке становятся дыбом. А уж зубы-то, зубища каковы! Каждый клык, что осколыш ртутного зеркала, в котором она могла бы разглядеть собственное отражение. Клонится всё ниже, никнет всё ближе, тычется в упор, так что и дух не переведёшь. А пятиться в супротивную от него сторону – толку ни на чуть. Этак только спину зазря зазанозишь, упёршись в мшистый ствол облапившей её со всех боков сосенки. Загнал-таки в самый что ни на есть тупик. И виснет теперь, желтоглазый, заграждая собой всю пущу до краёв да три четвертушки небесного свода. Пышет жаркое тело. Вонь взмокшей псины. А луна-то полнёхонька, как наливное яблочко, изъеденное червецом. При таковской луне даже кролики и те шалыми делаются. Что уж про этих-то, про бессонных говорить.
– А какое у тебя, красавица, платьюшко-то заглядное – глаз не отвести!
  И пальцем тычет прямиком в эту самую прореху, оставляя на посолоневшей от пота кожице следы своих когтей. Платьюшко, к слову, было до крайности паршивеньким, как и всякая из её вещиц. Давеча только при первых звёздах заштопала искромсанную в клочки рвань, но прогнившая ветошь расползалась тем же часом, сколько ты её ни латай. Того и глядишь, осыпется прахом с худосочных плеч, как сахарная пудра с пряника. И будто ей неведомо, чего там высматривает в этих прорехах всякий встречный в лесу мужик. Девочка-то она, допустим, девочка. Но как-никак уж шестнадцатый годок пошёл, и про этих, про глазастых она уже всё давно поняла.
– Но отчего же ты, голубушка, на приветствие моё добрым словом не откликаешься? Ежели голосок у тебя такой же сладенький, как и твоё прелестное личико, я хочу отведать его на вкус. 
– А мне бабушка не велит с незнакомцами на тропе лесной словами обмениваться.
  Нет, голос был совершенно не сладкий. Перчённая пряность, соль дождя, травяной дух с привкусом железа. Да и голосом-то его не назовёшь – пришёптывает с хрипотцой, равно окаянный последыш эльфов, чьи колыбельные бывало исцеляют от ликантропии, а иных супротивно тому делают лунатиками. Такой говор въедается под кожу, в самые кости, пьяня и отравляя тебя изнутри бойче макового дурмана.
  Ещё шире раздул ноздри. Словно вынюхивая её голос, как лакомую дичь, сочащуюся кровью. Его по-скотски красивые губы растянулись лунным серпом, который вот-вот рассечёт желанную плоть. Вонь зверя покрепчала.
– Да что она понимает – эта твоя бабка? Разве ты уже не достаточно взрослая девочка, чтобы самой решать, как тебе поступать?
– Так я её и не слушаюсь. Никогда.
  И прежде, чем он с довольной ухмылкой успел сгрести в охапку это малое те́льце, взяла, да и прошмыгнула меж его загребущих лап. Боком-боком, а там бойкой прискочкой под уклон. Но этот желтоглазый, с проседью в висках и косматым загривком само-собой не отставал. Настиг в один шаг и пристроился тёплым боком к её плечу.
– Так ты у нас, значит, непослушная девочка?
– Не то слово.
– А знаешь ли ты, голубушка, что случается с непослушными девочками, что заплутают, да и заблудятся на лесной тропочке тёмной порой?
  И лапой, лапой-то так и погружается в лихую копну рыжих волос, что вьются плащом поверх угловатых её плечиков, вдоль ладных бёдер до самых коленок с недужно выпирающими костями. Взбрыкнула, хмыкнула и ускорила поступь свою косолапенькую.
– Да как же мне заплутать, да и заблудиться, коли лес мой дом родной?
– И часто ты вот так гуляешь в чаще при луне вопреки бабкиному наказу? Поди, знакомств любопытных ищешь, коли к такому часу домой не торопишься.
– Мне без дела гулять недосуг. Я по грибы пришла, да по ягоды.
– Ночью?
– Луна питает их крепче, чем свет дневной. Мне они, таковские, больше по вкусу.
  Сказала и взгляд через плечо бросила дерзкий. А псу, известное дело, в глаза глянь, так и вовсе от него не отвяжешься. С любопытством сунув нос в её корзинку, полную до краёв мухоморовых связок да охапок белладонны, безотбойный попутчик грубо хохотнул и с волчистой нежностью скользнул пальцами по девичьему хребту промеж костлявых лопаток.
– Ну и грибница! Ну и ягодница! Да ты сама, что ягодка спелая – так и просишься на зубок.
– А сам-то чего по ночному времени в чащобе шастаешь? Али волков с медведя́ми не баиваешься? Нешто леший тебе брат родной, что ты страху пред лесом не ведаешь?
– Не мне их надобно баиваться, а им меня. Я ж того – охотник. Коли вышел на тропу, так без добычи восвояси не ворочусь.
– И на кого же ты охотишься?
– Да на разную дичь лесную. Вот, к примеру, на маленьких, непослушных девочек, что без спросу из дому в потёмках убегают.
  И изловчился-таки, преградил путь-дороженьку, с ног сбивая, в траву-муравушку от полночной росы влажную увлекая, подминая горемычную под скалой зверовой плоти.
– Ты погодь-погодь, охотник. В нашенском лесу таких прытких не больно жалуют.
– А чего годить, ягодка? Сама же доброй волей в глухомани неглядной едва ли не голяком хаживаешь, да и приключения сему сродные скликаешь. Нет, милочка, меня не проведёшь. Да ты не пужайся, не робей, малая. Разве ж я не хорош собой, не пригож да не понравен тебе?
– А то ж – как есть пригож. Вот только, охотник, а, охотник, чего ж у тебя грудь-то мохната равно руно овечье? Я таковских косматышей отродясь не видывала.
– А затем это, красавица, чтоб теплее да мягче тебе в объятьях моих лежалось.
– А на что тебе, охотник, язык, будто аспидово тулово длиннющий?
– А для того, пташечка, чтоб сказочку тебе перед сном поведать долгую-предолгую.
– А скажи-ка, охотник, для какой нужды у тебя такой большой... хм, кстати, что это там за штука такая?
– Ты это про арбалет, милая? Так какой же я охотник, коли безоружным на след звериный выйду? Вот ты и попалась, лисичка-сестричка, под мой прицел.
  И едва не брызжа от нетерпения слюной, востроглазый словоблуд потянулся  раскалившимися губами к прорехам затрёпанного платьюшка, к солёной её коже и дикенькой, словно кунья мордашке. Соделалась тут знатная меж ними возня да ёрзание, так что поганки с чертополохом из девичьей корзинки только и успевали разлетаться по все от них стороны вперемежку со светляками, что дремали на кончиках её огневых волос. Но и мига не прошло, как охотник, а с ним и бедовая его добыча запритихли, всполошённые светопреставительным шумом, приключившимся прямёхонько над ихними головами. А уж как и загрохотало, уж как заскрипело-заскрежетало, да и заухало, будто само небо со всем скарбом своих светил и галактик оземь вздумало бухнуться. Пользуясь моментом, рыжая тотчас же просочилась сквозь пелены постылых объятий и кинулась наутёк под ливнем веток и пожухлой листвы, что сыпалась из мраком затенённого верхолесья. Но и охотник – на то он и охотник – не зевал и в един скок настиг беглянку, деловито да по-хозяйски притягивая ту к себе на грудь, будто бы покровительством своим от беды незнаемой её обороняя. Всё ещё с некоторой опаской поглядывая наверх, неотвязчивый лиходей невольно поёжился и смуро осведомился:
– Чего это там такое было-то?
– Белочка, должно быть, прошмыгнула.
– Это что ж у вас тут за белки – размером с телёнка, да клыками клацают звонче тигра саблезубого.
– Каков лес, таковы и белки. Нешто струхнул, охотничек? А сказывал, что зверюшек чащобных нипочём не испужаешься.
– Да кто тут боится-то? Это ж я просто того... этого... обстановку разведываю. И ты давай-ка, рыбонька моя, не вихляй, не увиливай.  А то, ишь, побёгла, только пятки сверкают. Или думаешь, я так просто упущу столь аппетитную поживу?
– Ну, хорошо, раз так, то давай сначала поиграем.
– Вот, значит, как это у вас в лесу называется.
– Я о другом. Сыграй со мной в догонялки. На желание.
– Это как же?
– А вот так: я убегаю, а ты меня ловишь. Коли сумеешь настичь меня прежде, чем я миную гнилой ручей за опушкой, то я исполню любое твоё желание. А ежели проиграешь, то придётся тебе поступить по моей воле.
  Едва выслушав её, мужчина запрокинул голову и расхохотался во весь голос – а и вправду столь смехотворно прозвучало это из уст по-стариковски насупившейся девчушечки. Он-то, поди, в целых два раза выше её, а сильнее всемеро. И где ж ей, малявочке, обогнать его, коли он уже в которых раз настигает её при всякой попытке к бегству?
  Красивый, как и положено, дьяволову отродью мужчина плотоядно осклабился и, склонившись к самому её носику, вызывающе хмыкнул:
– Ну, лапушка моя, ты сама напросилась. Будь по-твоему. Ох и раздразнила ты меня, бедоглазая. И вот что, дам-ка я тебе фору. Ты беги себе, а я досчитаю до сотни и лишь затем отправлюсь следом, иначе что за забава будет, если я тебя с первого же полушага поймаю?
  На том и порешили. Серной сиганула девонька-тростинка, взбаламутив всякую лесную козявку топотом ножек своих неугомонных. Петляла зайцем, парила лебедем да кузнечиком скакала, но и полутора минут с четвертинкой не минуло, как учуяла она настигающую её кобелиную вонь ловчего, мчащегося за ней след в след. И надо же было ей обернуться, и угораздило же взором вспять оборотиться. В полсекундочки разглядел взгляд её намётанный, что за спиной её делается, и будь она не она, а приключись на её месте иная девица, духом не закалённая, так, верно, та бы вмиг поседела от ужаса увиденного. И без того заострённые уши самозваного охотника бесстыдно удлинились и замохрились клочьями кустистой шерсти. Но не от этого кровь стыла в жилах. Не хруст выгибающихся костей, что разрастались на глазах вдвое против прежнего, не свисающие клочья облезлой кожи, из-под которой пробивалось волкодавово нутро, и даже не искривившийся череп, лишённый человечьего образа и подобия, приводили душу в оторопь. Самая жуть заключалась в его улыбающихся губах, что сочетали в себе людские и вместе с тем скотские черты – они сулили пламень бесовских поцелуев и были просто до отвращения прекрасны, так что их приманчивости никак не можно было воспротивиться. Зажмурилась на бегу. Рванула из последних сил, ощущая его вожделение меж своих лопаток, как острие ножа. А смрад волчьего естества меж тем сделался столь густ, что загнанная им жертва едва не лишалась чувств от дурноты. Уже не таясь, распалённый оборотень опустился на четвереньки и гнался во весь опор, сладострастно урча в предвкушении своей безбожно лёгкой победы. Намозоленные её пятки, приученные к репью и щебню, испещрились занозами да изукрасились ссадинами, так что она поминутно оскальзывалась на собственной крови, струящейся из свежих ран. Рыжая копна нечёсаных кос хлопала парусом на ветру, змеистые прядки застилали глаза и лезли в рот. Но в том, пожалуй, даже была своя отрада. Волосы обнимали её и саваном могильным укрывали от этого, взмокшего и смердящего, что уже хлюпал слюнями над самым её ухом. Если бы не изловчилась круто свернуть промеж ежевичных зарослей, то он бы, верно, уже накрыл её своим грузным туловом и припечатал к земле. Это дало ей пару лишних мгновений. Однако позади неё уже звучит насмешливый треск ломаемых ветвей и поскуливание ликующего хищника. А вот и гнилой ручей. Только ей уже нипочём не поспеть. Оборотню достаточно совершить лишь последний рывок, и она тут же окажется между его мускулистых лап. И в этот-то самый, совершенно