Неудача

  Летние закаты в детстве длиннее и ярче. Утопнуть в них хочется даже счастливчикам. Такие вязкие, как болото. Болото, смердевшее и прилегавшее к нашему участку. По соседству жил татарский мальчик. Он был единственным моим другом за городом, где я провел большую часть своей бессознательной жизни. Закаты отражались в пруду, куда мы ходили купаться. И мы, в общем-то, гостив друг у друга, только начинали познавать жизнь. До поры она даже не давала нам повода сомневаться в себе. Конфетно-букетный период у всех заканчивается в разное время. Я знавал мудаков, которые и в тридцать во что-то верили. А ветераны? Что по поводу них? Образ победы - губящая правду вещь. Но не суть.
  Мы с братом жили у бабушки и воспитывались няней. Она была молдаванкой, прекрасной женщиной, одной из добрейших за всю мою жизнь. А Айдар шел с нами в комплекте. Его бабушка тоже была хорошим человеком, поэтому, сплавляя нам татарского друга, не получала никакого осуждения. Нам было только в радость коротать с ним время, а няня, упиваясь нашей девственной наивностью, воспитывала и Айдара тоже. И то было хорошее время, когда можно было не задумываться о плохих вещах, не пить таблетки или чего еще дважды в день, не работать и не делать еще великое множество несчастных и разочаровывающих вещей. Мы все в конце концов проиграем, как бы ни старались добежать до финиша. Нам поставит подножку и перегонит кто-нибудь поумнее или харизматичнее, а может у него просто будут чуть покрасивее глаза. Но и его в итоге кто-нибудь перегонит. И перегнавшего тоже. И так до бесконечности, ведь все мы помрем в этой бессмысленном и беспощадном заезде, на этом блядском ипподроме. Жизнь. Хотя, может это и не жизнь. Философы характеризуют жизнь иным образом, по крайней мере. Суть ведь в том, что на нас даже некому смотреть с трибун. Все мы кобылы одной породы. Скорее сказать клячи. А на трибунах, ну, неизвестно кто. Может боги, но тоже вряд-ли.
  То было время зарождавшихся мечт. Я не помню, кем хотел стать. Загадал как-то на день рождения, что космонавтом стану, хотя никогда толком не интересовался космосом. Просто все хотели стать космонавтами, у кого ни спроси, вот и я тоже решил. А Айдар был весельчак, носился и хохотал, развеваясь на ветру, несясь на своем велосипеде вниз по склону, поперек которого шоркались все улицы, плескаясь со мной в китайском резиновом лягушатнике, корча самые необремененные тоской гримасы, он часто пробивал меня на улыбку. Однажды мы с ним и братом нашли на чердаке стопку плейбоев, даже годы спустя я не знаю, кому они изначально принадлежали, но тогда мы вдоль и поперек изучили каждый. С пыльных страниц на нас смотрели женщины. Голые и полуголые, блондинки и рыжие, толстые и не очень, глупые и отчаявшиеся.
  — Эта будет моей женой!
  — Нет, моей!
  — Отстань от нее, дебил!
  — Сам такой, сам дебил! Кто обзывается, тот сам так называется!
  Теперь я наблюдал Айдара, вырвавшего страницу с сисястой глянцевой бабой, в бегах. Спасался он от моего приревновавшего младшего. Я смотрел на это и гоготал, а потом и сам вписался во всю хунту, просто хохмы ради. Потому что раньше мы могли сделать что-то, потому что мы этого просто хотим. И не нужно было никакого повода. Просто так. Просто потому, что хотим. Сделать, улыбнуться и забыть, а потом сделать еще раз. И не плакать ночами из-за содеянного.
  Мы с ним однажды поссорились надолго. Вернее, они поссорились с братом, а я так и не решился на чью-то сторону встать. Просто не захотел принимать решение. Тряпка останется тряпкой, даже если ее выжмет жизнь, как показывает практика. Так вот, я думал тогда, что неправильно поступил, но так и не решился об этом сказать. Все как-то само кануло в этом чане с раскаленным свинцом. А потом и общение сошло на нет. Я все реже приезжал туда, где солнце палило ярче всего, да и Айдар не всегда мог там меня встретить.
  Однажды приехал и увидел того же юркого пацаненка, носившегося по участку собакой с ароматной костью в пасти, которой, казалось, ничего и не нужно было. Не изменился ни капли. А я уже тогда начинал получать первые удары. У меня были силы, чтобы пялить в плейбой, но вот пуститься вместе с другом из-за журнала в пляс, казалось непостижимым. Я получал свой первый опыт с девушками, первые разочарования, чуть позже я даже получал свою первую зарплату. А потом получил звонок от мамы:
  — Айдар в больнице, под машину попал.
  — Жуть. — хотя, может я что-то другое сказал. Отрезал что-то короткое и забыл про это.
  Я думал в рассказе соврать о том, что пришел к Айдару и у нас с ним состоялся какой-нибудь там поучительный диалог, в котором он сказал бы что-нибудь мрачное, но правдивое. Но жизнь суровее этих художественных конструкций, а я хуже. Ведь я даже не проведал своего друга, даже не подумал его проведать. Друга, подарившего мне детство.
  Я убил в себе маленького мальчика гораздо раньше, чем он умер в Айдарке. Но и у него он умер не слишком поздно. Я потом и сам попал под машину, а отделался лишь царапиной и подозрением на легкое сотрясение. Утаивал этот факт от родителей, стыдно было водителя подставлять. Он там вообще не провинился. Виноват во всем был только я. Через пару дней мне все-таки пришлось целый день мотаться по травмпунктам. Отец сказал мне, когда я сел в машину:
  — Ну чего ты, сынок, не рассказал нам сразу? Ты ведь мог бы и умереть... — и мне стало так стыдно за то, что я в принципе еще жив. К горлу подкрался ком, а рот полонила оскомина. Я еле сдерживал слезы и просто кивал головой. 
  Ебанейший день, холодный и долгий. Мы тогда долго проездили по всей промозглой столице, от травмпункта к травмпункту, пока не оказались в самом ее гнильном ядре. Ожидая своей очереди, сидя на облезлом кожаном сиденье в том государственном гадюшнике с низкими потолками и потускневшими люминесцентными лампами, я, кажется, растерял остатки всякой веры.
  Перепонки насиловал протяжной режущий визг. Пара санитаров внесла в коридор заливавшегося слезами мальчика, лет пяти-шести, совсем еще мал и юн, говорил-то с трудом. Он все кричит, кричит и кричит, а еще рыдает, словно у него забрали весь его маленький мир. Все, на что он способен - крики. Его крохотное тельце раскрашено вальяжным узором из крови, на котором пляшет несколько гематом. Во взгляде виднеется исключительное отчаяние, какого я больше за всю жизнь не встретил. А шея, дьявол, его шея была скручена брецелем из плоти и истерики.
  — Под машину попал сегодня, шейные позвонки переломаны. Инвалидом останется, скорее всего. На всю жизнь. Неудача.
  В коридор ворвался его отец, мой батя крестился, кажется, санитары тоже успели что-то сказать, но я тогда уже не различал всего ужаса. Мой взгляд устремился в потолок. Блядь, царапина и легкое сотрясение, какое ж говно. Внутренний ребенок этого мальчугана умер, едва встав на ноги. И внешний тоже постепенно переставал подавать признаки всякой жизни. Вот она, жизнь.