Сочинил же какой-то бездельник,
Что бывает любовь на земле.
Что бывает любовь на земле.
А. Ахматова
Утончённая нервность, гротеск, театральность реального мира, мистическая чувственность пёстрого маскарада иеродул (храмовых проституток) и поклонников Эрота, оранжевый свет керосиновых ламп и мрачные фейерверки. Смерть, задекорированная дорогими тканями и ажурными цветами, неловкие позы плотской любви, восковая жуткость и холод улыбок. О, как пугающе не весел, этот беззаботный и лёгкий Декаданs! Он как ужасное зеркало, искажающее радостный праздник!
***
Шёл четвёртый год нового двадцатого века.
Москва, словно тифозная больная разметавшаяся в мятой постели (короткого как огарок свечи) серебряного века, бредила наяву: аэропланами и братьями Райт, эротическими танцами и Айседорой Дункан, спиритическими сеансами, новыми индийскими философскими доктринами и госпожой Блаватской, эмансипацией, велосипедами, авто, модерном и цирком, где демонстрировали для утончённой публики мордобой, называемый английским боксом.
Это уже не прошлого века расхристанные Ваньки с Афиногенами стенка на стенку где-нибудь на Москва-реке, здесь всё культурно и куртуазно условно, по чётким записанным правилам, хоть и не менее жестоко.
Вениамин Николаевич Касаткин — человек молодой, а значит увлекающийся, не мог довольствоваться одной лишь живописью, где явно имел дарование от Бога. Он с увлечением брал уроки модного джентельменского кулачного боя и разъезжал по Москве на новеньком авто от Laurin & Klement, осваивая все хитрости управления двадцатью лошадями, спрятанными под лакированным капотом и развивающим сумасшедшую скорость, аж в сорок пять километров в час.
— Смотри, братец, какой у тебя талант. Будет ужасно, если ты растратишь его на пустяки, — сказал старенький профессор Чистяков своему ученику. — Человеческое восприятие сложный процесс, в его основе лежит целое, представляющее некою наглядную форму, которая всегда больше, чем сумма взятых отдельно её частей. Не важно, что это — живописное полотно, литературное сочинение, сон или фильма синематографа, в них, не смотря на фрагментарность и мозаичность являющихся видений, человек способен уловить целостный образ, который нечто большее, чем просто набор кусков. Ты похвально усидчив и дотошен, когда речь заходит о форме, но тут есть большая опасность остаться ремесленником, ведь в настоящем произведении искусства нужна не только безупречная техника, но и нечто более важное —живая душа.
Вениамин отложил палитру, чистой ветошью тщательно вытер кисти и отошёл подальше, со стороны разглядывая законченную картину.
На холсте среди гармонии изысканных тонов, вне времени жила обнажённая юная девушка-солнце, с янтарного цвета глазами, обрамлённая медной копной волос, тихая, таинственная, подобная сказочной птице Сирин.
— Что это за девушка? Как её зовут? Где ты нашёл такую натуру? — старый профессор, не отрываясь смотрел на творение своего любимого ученика. — Ты что вознамерился затмить Леонардо. Ах, какой упоительный взгляд. Да это же великая блудница Мария Магдалина. Ну ты братец и нахал. Взял и утёр всем нос. Вот она Российская Мона Лиза. Так и назови её «Наша Лизавета».
— Профессор, это девушка из моих снов. Павел Петрович, я уже рассказывал Вам о ней. Её возможно действительно зовут Лизаветой, но в снах она Вета или Веточка.
Образ рыжеволосой юной девы, собранный из мозаики разрозненных снов, приходил к Вениамину в минуты горя, чтобы молча разделить его печаль, и в часы радости, такой же не навязчивый и молчаливый.
Юноша настолько привык к этому наваждению, что уже серьёзно считал образ девушки с янтарными глазами своим ангелом хранителем, приносящим утешение и удачу.
— Что за странное имя для девушки? Хотя вы с ней отлично подходите друг другу: Веничка и Веточка, — профессор залился тихим старческим смехом. — Но отложим все эти шуточки. Остерегайся, друг мой, как бы из тебя не вышел пустой и эффектный мазилка. Уже сейчас на твоих картинах чистые крикливые краски стали вытеснять благородные замесы, столь приятные на картинах старых мастеров. Я уже вижу у тебя погоню за новомодным impression (впечатление), как у господина Моне. Это конечно заманчиво, но все эти французские штучки, где нет ни строгого рисунка, ни строгой формы, до добра не доведут. Приступая к работе отбрось это щегольство, оставь его Коровиным и Маковским, пусть они набирают на этом деньги, а твоё от тебя не уйдёт никуда.
Наставник безусловно был в чём-то прав. Молодому амбициозному художнику временами хотелось щегольнуть и сотворить нечто эдакое, чтобы все вокруг ахнули. Но не смотря на минутные порывы, он всегда мог взять себя в руки.
— Профессор, при всём моём почтении к вашему опыту, я всё же не во всём согласен с Вами. Я чувствую, что двадцатый век смог перешагнуть через авторитет старых мастеров и значительно продвинуться в создании новых цветовых гармоний и выразительных образов, которые теперь у многих моих собратьев стали и живей, и ярче.
Этот первый парижский Salon d’automne (Осенний салон) являл собою возвращение ко дням творенья и выглядел собранием диковинок: гора Сент-Виктуар Поля Сезанна, с изумрудного цвета деревьями, виды Темзы в Лондоне Клода Моне, где в сумерках полыхал похожий на пожар киноварно-красный вечер, «Автопортрет с отрезанным ухом и трубкой» голландского художника Ван Гога, более похожего на пациента приюта для душевно больных. Этими картинами, написанными маслом, в золочённых рамах, были увешаны стены павильона Petit Palais (Малый дворец). Среди всего этого кричащего великолепия, где живопись освобождалась от сковывавших веками цепей, на одной из стен висело полотно с девушкой-солнцем. Ни в одном из залов Малого Дворца не скапливалось столько народа, как перед этим творением совершено не известного французам до этого дня московского художника Вениамина Касаткина.