Мёртвым пробыл я недолго. Во всяком случае, так мне показалось. Не успел я вдоволь належаться в уютной персональной могилке, как кто-то бесцеремонно дёрнул меня за ухо и свирепо прорычал:
- Вставай, нечестивец! Ну, поспеши, не заставляй меня ждать!
Я открыл глаза. Передо мной стоял ражий детина, судя по комплекции, необхватным плечам и увесистым бицепсам, явно штангист-тяжёловес. Одет он был престранно – на шее дрянные засаленные бусы, а ниже упитанного брюха набедренная повязка, и больше ничего. Совершенно! В руках амбал держал огромный меч, кое-где тронутый ржавчиной. Было жарко, и он ритмично обмахивался им вместо веера.
- Не медли! – закричал он. – Вставай же не мешкая, иди за мной, поганец!
Во мне взыграла амбиция.
- От поганца слышу! – огрызнулся я, хотя благоразумие подсказывало промолчать, ведь мы с ним находились в разных весовых категориях.
Детина опешил, выпучив зенки.
- Чего обзываешься? Зачем пристал к покойнику? – наседал я, вспомнив, что нападение – лучшая защита, так оправдываются львы, бросаясь на зайца. – Сейчас полицию позову! Кто ты? Отвечай!
- Я есмь ангелочек божий, - смущенно заговорил библейским стилем незнакомец, - в новопредставленном чине архангела.
- Значит, архаровец? Так-так! – Я критически осмотрел его. – А вот видик у тебя не шибко ангельский, однако, больше смахиваешь на пропившегося биндюжника. Иль после попойки на работу вышел, а? Сознавайся, чего уж темнить, свои люди. Дела твои ясные, а глаза с носом красные. Почему холодное оружие не чищено? И плавки, сиречь та тряпица, что на чрёсла привешена, не стирана! Сдал бы в химчистку. Да и сам не мыт, и не брит, и не чёсан, ровно бурлак иль опричник Ваньки Грозного.
- В сонме божьем таких святых угодников не ведаю, - ошалел от моего нахрапа архангел.
- Что это ещё за святые негодники? – пошутил я. – Ладно, так и быть, предъяви опознавательный документ.
Амбал усердно пошарил под набедренной повязкой и достал профсоюзный билет. Промямлил, что ничего другого с собой не взял.
Я поглядел и сурово вопросил:
- А почему членские взносы за последние столетия не уплачены?
- Жалованье задерживают, - со вздохом признался архаровец.
- Да, хороши у вас порядочки, нечего сказать! И куда только профсоюз смотрит? Никакого порядка, безобразие! И меня зачем-то тревожишь попусту в могиле.
- Не по своему желанию, а токмо волею пославшего мя судии, - ответствовал детина. – Настал день Страшного суда.
- Неужели? Ух, ты!
- Да, истинно так. Теперь все твои прежние земные дела-делишки будут сочтены, взвешены и отмерены. После получишь приговор – сошлют в ад или направят в рай. Но последнее – вряд ли. Не надейся.
Архангел уже овладел собой, говорил бойко, особенно выделил слово «ад», явно желая, чтобы мне дали бессрочную командировку именно туда.
У меня мурашки по коже забегали: всё, амба, теперь уже не открутишься! А грехов-то полным-полно, видимо-невидимо, все и не перечесть…
Не успел я придти в себя, как оказался доставленным к длинному столу, накрытому зелёным сукном. На нём стоял графин и два стакана. За столом восседал бородач весьма благообразной внешности. Рядом находились гигантские весы с чашками, возле коих толпились служители в бесформенных балахонах, за спинами которых трепыхались помятые крылышки, явно не бутафорские.
- Отвечай, гражданин грешник, кто ты такой? – задал вопрос бородач.
Худшего и быть не могло: я имел дело с заскорузлым бюрократом и формалистом, от такого не убежишь, не скроешься и пощады не дождёшься. Донельзя испуганный, повалился ему в ноги:
- Я есть кроткая овечка человеческого стада, ваше святейшество, я – инженер Макар Кузьмич Шишкин.
- Ты – кроткая овечка?! – изумился судья и вознегодовал, брызгая слюной от возмущения. – Ты смрадный козлище! Вместилище всех пороков! Сосуд греха и скверны! Говори: в бога веруешь?
- Уже верую, верую! – истошно закивал я. – Можете не сумлеваться, очень даже сильно верую.
- Поздно уверовал, сын греха, поздно!
- Лучше поздно, чем никогда, - заискивающе заметил я.
- Говори: осквернял свои уста богохульными словами?
- Когда словами, а когда и выражениями. Честно сознаюсь в этом. Каюсь, каюсь, каюсь.
- Святому венцу изменял?
- Бывало, гражданин начальник, иной раз, как говорится, в грех порой впадал, чего уж скрывать. Играл порой с соседкой в подкидного дурака.
- Чревоугодию, курению, пьянству предавался?
- Слаб человек, ясновельможный пан, простите великодушно.
- Употреблял имя божье всуе?.. Наушничал?.. Пресмыкался?.. Наветы измышлял?.. Посты соблюдал?..
Бородач усердно перечислял все мои земные прегрешения, а его подручные тут же сноровисто кидали в чашу весов увесистые гири – противоположная чаша стремительно уносилась ввысь.
Я устал каяться и сознаваться, в горле пересохло, а судья всё не унимался. Под его монотонное бухтенье я прилёг под кустиком и отлично выспался…
Потом почесался, зевнул, потянулся и встал. Бородач всё говорил. Я прошёлся, чтобы размяться.
Наконец он всё же угомонился. Налил в стакан воды, видимо, святой, и залпом выпил.
На всякий случай я придал своей физиономии смиренное выражение, но краем глаза с ужасом увидел, что чаша весов с моими добрыми делами, ежели, конечно, они там имелись, оказалась так высоко, что её порой доставали проплывающие облака. А вдруг, они вообще ничего туда не положили? Или мои добрые дела невесомее тени?..
- Эге-ге, - почесал я затылок, – видимо, придется отправляться в преисподнюю, где мне отведут весьма тёплое местечко. Такое, что станет жарко!
- Смотри, - грозно указал перстом судья на высоченную гору моих грехов, - сколь велики твои грехи! Получай направление к сатане: цех № 2569, котёл № 473«б», место… Без места, там тебя определят!
Я застыл поражённый.
- Иди, - поторопил меня бородач, - чего ты ещё хочешь?
- Справедливости, справедливости! – вскричал я. – Прошу честного суда с присяжными заседателями! Дайте жалобную книгу! Я буду жаловаться! Разве это суд? Это больше походит на расправу!
- Ты же сам сознался во всех своих грехах, - укорил судья, - чем же ты недоволен? Говори!
- Недоволен обвинительным уклоном! Грехи вы мои все подсчитали, и преусердно! Но забыли про мои заслуги!
- У тебя – заслуги? Это ещё какие?! – удивился бородач, глаза которого полезли из орбит.
- А вот такие, я сейчас про все скажу, ни один не забуду! Да, я – грешник, страшный грешник. Часто совершал то да сё, но от самого плохого удерживался. А ведь сколько всякой мерзости мог совершить! Да, мог, мог, мог! Жизнь ведь крутила, вертела, принуждала ко всякой и различной мерзости, но очень даже часто я по мере своих слабых сил человеческих сопротивлялся… Скажем, я мог бы выйти в генералы – объявлял бы войны, а умирали мои солдаты и мирное население. Мог бы заняться деланьем карьеры и выйти в бо-ольшие начальники: имел бы все блага, командовал бы вволю, ни за что не отвечая. По принципу: после меня – хоть потоп!.. И ведь были «потопы»: «Чернобыль», например. Подхалимы услаждали бы мой слух комплиментами – «благодаря вам светит солнце!», «прошла зима, настало лето, мерси большое вам за это!» и тому подобное… Мог бы пойти в торговлю, но мне претила система трёх «О»: Обман, Обсчёт, Обвес… Мог бы, мог! Тьму-тьмущую людей обсчитал бы, обвесил и обманул, но не взял подобного греха на душу. А ведь мог бы, у меня же были способности! Но я никогда не стремился стать таковым, берёг в себе остатки совести, чести, достоинства. Всю жизнь проработал простым инженером, служа мишенью юмористам и сатирикам: «что б тебе жить на зарплату инженера!..»
Бородач и иже с ним слушали меня, открыв рты от удивления. Я продолжил:
[justify] - Вы даже поставили мне как прегрешение то, что я обругал в подъезде мальчишек. А ведь не упомянули, что они тогда курили. Я мог бы пройти мимо, мысленно положив на них морковку, но я счёл своим долгом сделать им замечание. Правда, понимая практическую бесполезность своего вмешательства, я намеренно обрёк упрёк в грубую форму: «Курите, курите, скорее сдохните!» Подумал, может быть, мои слова запомнятся и хоть как-то повлияют на них. Простите-извините, тогда я счёл это лучшим вариантом… Помню я ту восемнадцатилетнюю девушку, мои чувства к которой вы назвали «вожделением» и определили их в грехи. Вы же должны знать, что я, будучи на одиннадцать лет старше, не решился на более близкие отношения, даже не обнял и не целовал ни разу, боялся испортить ей жизнь. Позже она поверила мерзавцу, родила ребёнка, а он заявил, что
