– Ступайте туда, где растёт самая горькая полынь, но обязательно на рассвете, – вещает, страшно сверкая глазами, Марита, а бледная женщина, стоя перед нею на коленях, жадно ловит каждое слово, и смотрела на Мариту как можно смотреть на святую. Хотя прежде кто сказал бы ей, что придётся к самой Марите идти – высмеяла бы!
Все знают – Марита с нечистой силой водится. Сколько ей лет неизвестно. Да только живёт она старухой дольше, чем то приличия позволяют. Ходит быстро, бесшумно, только полы её неизменного чёрного балахона выдают колыханием ткани движение. Волосы густые, хотя и побитые сединой, никогда не собраны…
Водится Марита с нечистой силой и того не скрывает всем видом.
– Соберите полынь, да так собирайте, чтобы роса иссыхала на самих листьях, – поучает Марита, – так оно ценнее будет, вернее.
Но нет надежды бедной женщине. Приходится и на колени встать перед презренной, да взирать как на святую, что от беды защитит.
– А после – сразу ко мне! – голос у Мариты тихий, но страшный. Она каждым словом как будто бы придавливает. Но на дрожь бедной женщины ведьма вдруг улыбается да смягчается, если смягчение ей вовсе доступно: – Не печалься, Кристина, не ты первая, не ты последняя через мои руки идёшь.
Кристине это не утешение. Воспитали её в строгости и в добродетели. Велели на Бога надеяться, да всё как волю Его принимать, а тут не выходит. Мать в ней сдалась, когда дочь её заболела, да на глазах таять начала. Гореть душе? Так пусть! Но дитя не виновато! Пусть живёт, а она уж как-нибудь…
Но колебание велико. Испытывает её Господь, искушает, а она не выдержала, выходит? Понеслась к ведьме, а может как и навредила? Да нет, вроде ходят к ней и другие женщины, кто с печалью, а кто с хворобой. Помогает.
Или нет?
– Ты не бойся, – Марита как мысли читает, – не страшное дело с твоей дочкой. Поправимое. Надо только природу послушать, да к ней обратиться, природа, знаешь, лучше всех исцеляет. А если за душу боишься, так то не грех. И я души твоей не выпью, и Бог не покарает – за дитя ты пришла просить, а не за алчностью. Не бойся, Кристина, а сделай как я велю.
Слова вроде бы добрые, Кристина и верит, и не верит, а отступать всё равно некуда. целитель из города был жесток:
– Помрёт. жар из самой груди идёт, ей и вздохнуть нельзя.
Смотрела прежде Кристина на целителя как на святого, а тут птицей чёрной налетела, кляла его необразованность и злобу – еле оттащили.
– Побойся бога, Кристина! – уговаривали в голос и мать, и тётка. Целитель лишь головой покачал, да ушёл в сочувствии – видел много он горя, да и век был такой горевой. Тихо и поселение, да и город как вымер, радости в нём мало оставалось. А как радоваться, как жить, когда у порога война? И вроде бы оттесняли её, и вроде бы готовились уже к перемирию короли, а люди-то всё там пропадали, за чертою жизни и смерти, в крови тонули.
– У вас ещё будут дети, – тётка гладила по голове Кристину, баюкала её как дитя, – Матео вернётся, скоро уже, слышишь? Станете жить как прежде. Ты ещё молода и он тоже. а здесь… как Бог рассудил, так и будет. с ним спорить не надо – гордыня это.
Мать покивала, а после, когда Кристина укладывалась, сама ей сказала:
– Ты, дочь, помощи не там ищешь. Ступай на край, к самой чаще. Там ещё может будет надежда.
И сама ей дрожащими пальцами своё кольцо отдала как оплату.
А прежде сказал бы кто Кристине, что она ночью тёмной красться будет к той, что с нечистой силой водится? Она не поверила бы. Но ночь вела верно и ровно, не встретился на пути никто, не спросил, не задержал, точно выверен был путь заранее.
***
Марита сидит у зеркала. Волосы седые, а пышны и густы. Колдовство! – тут всякий верно разберёт.
– Масло оливы и розовый перец, – возразит Марита, если кто-то вдруг осмелится ей что-то сказать. Хотя, где же взять такого смельчака? А если и будет такой, станет ли он смелость на какую-то ведьму тратить?
Сидит Марита у зеркала, но не отражение ловит своё, а тень, что от него отойдёт, отделится, вырастет, обретая объём…
– Помоги мне, – просит Марита, – не за себя же прошу! Тут дитя. Невинное дитя! Как не помочь? Как не защитить?
– А что же другие дети? – интересуется тень, и голос её глух и бесцветен, – что же над ними не плачешь? Что же о них не просишь?
Закрывает Марита лицо руками. Укор справедливый, но вина её тут наполовину. Она не может сама предлагать свою помощь – к ней прийти должны. Такое уж наказание. Видеть горе, чувствовать его, растекающееся над миром и не суметь помочь.
Потому что не попросили.
– Ах да, ведь мятежницам не положено право голоса, – тень издевается, тень напоминает о большом промахе той, что когда-то приняла людское имя, стерев своё.
– Помоги мне, дай силы, чтобы я той смогла помочь, – Марита пропускает удар, вернее, укол, он проходит, конечно, касается её жалкой смертной оболочки, прекрасно служащей тюрьмой, но она терпит и не реагирует. – Помоги, чтобы я могла помочь! Дай мне могущества, дай мне исцеление в руки, чтобы сила прошла сквозь меня, чтобы я…
Марита шепчет у зеркала. Бесплотная тень изгибается в отблесках свечи, искажается, но остаётся на месте, но не для того, чтобы слушать, а для того, чтобы видеть как страдает Марита, через которую проходят все слёзы мира – все женские слёзы, все печали о детях, все мольбы, но не к ней обращённые!
И она, обречённая их слышать, не может помочь.
– Помоги…– шепчет Марита и тень пропадает, коротко мигнув в отражении.
Ничего и не было, а что было – привиделось!
***
– Понял? – интересуется Азазель без особой надежды. Нет, жаловаться он не планирует, но всё-таки некоторое утомление и им владеет. Оно, разумеется, понятно – он правая рука Самого, его давний друг ещё до Падения и прочее, прочее, что оставляет на его плечах три тонны ответственности, которую надо распределять между другими демонами из числа новопришедших. Но почему, во имя Тьмы, это, как правило, жуткие болваны? За последнее столетие Азазель вообще потерял веру в тех, кого Сам насмешливо называл «стажёрами», а всё остальное Подземное Царство «уважаемыми коллегами».
Нет, Азазель не считал себя снобом. Он знавал демонов, которые были перерождены из смертных душ, но были умны. Взять, к примеру, того же Флорентийца. Он человеком был непростым, но умным, попал сюда, не пожелал мирно отбывать свою вечность и пожелал учиться. Стремление похвальное, но вот что действительно достойно похвалы, так это то, что он ещё и все экзамены прошёл, и даже написал несколько отдельных работ по устройству Подземного Царства. В благодарность Сам даже с ним поговорил наедине, и неизвестно чем кончился разговор, но Флорентиец стал демоном из числа тех, что охраняли и поднимали древние знания. На взгляд Азазеля – работа неблагодарная и муторная, но Флорентиец на этой должности себя оправдывал.
Да и боевые демоны из числа перерожденных удавались! Азазель диву давался. Но это ещё объяснимо, да и ожидаемое немного, а вот найти того, кто будет твоим личным помощником…
Сегодняшний демон Столос не был совсем уж идиотом. Немного наивным – это да. Немного тугодумным – тоже да. Но это было пока лучшее, что попало к Азазелю за последние сто лет.
– Бери что даю, – ответствовал Сам, когда Азазель попытался возмутиться, что Столос не очень-то расторопен, – всё равно желающих служить не так много. Обленился народ! Все хотят после смерти отдыхать. Где устают-то только?
Оптимизма это не прибавляло, но Азазель махнул рукой – и не с таким справлялся! У того же Красного моря было куда сложнее.
– Нет, не понял, – то, что Столос признается, было очевидно ещё до того, как он открыл рот. Ну тьма, что за демон? Берёт и признаётся в том, что явно стыдно.
Хотя даже забавно.
Азазель вздохает, отчаянно стараясь держаться. В голове звучит предостережение Самого о том, что желающих служить не так уж и много, а значит надо терпеть и работать с тем, что есть. ну как в начале времен!
– Помнишь мы с тобой разбирали историю одной древней богини, из Угасшего Пантеона, которая требовала себе почестей? – интересуется Азазель самым дружелюбным тоном. Не догадаешься даже о его раздражении!
– Помню! – радуется Столос, – её звали Гес…
– Не надо имён, – Азазель обрывает тихо, но твёрдо. – Имя – это первый ключ как к заточению, так и к свободе. И ты, как демон, обязан это помнить. Всегда! Или тебя подняли ради благотворительности?
Столос затихает, пристыдил его Азазель совершенно справедливо. Имя есть сила. Дать имя – взять ответственность. Назвать имя – показать доверие. Позволить, чтобы твоё имя узнали…
Плохая перспектива для судьбы и ещё хуже для карьеры.
– Так вот, – Азазель, явно довольный эффектом, меняет тон, пообщаться интересно даже ему, и даже ему иногда хочется передать опыт и всю их горькую историю кому-нибудь, кажется, так будет легче, – покровительствовала эта дамочка женщинам, их детям, оберегала от болезней. В её честь ставили храмы, возносили ей почести. Но постепенно их Пантеон угасал, и возвышался наш, который, как известно, хоть и был древнее, а всё же долго не имел могущества. Расколы, интриги и полное непонимание того, как охватить весь мир одной силой не позволили нам возвыситься первыми. Но, знаешь, это даже нам в плюс. Мы посмотрели на эти великие Пантеоны язычников, напитались их ошибками и не допустили их…
О том, что они предпочли совершать свои собственные ошибки Азазель, конечно, молчит. не надо этого. Зато они не делились никогда на тех, кто покровительствует тому и другому, кто помогает тем и не помогает этим. Так честнее, что ли. Да и смертным не надо было знать три сотни молитв и имен, чтобы обращаться за помощью или проклятием.
– Мы, когда оттесняли их, сказали, мол, доживайте в почести и тишине. Боги пропадают когда в них перестают верить. Со многими это и случилось. Кто-то оставил группку последователей, являясь к ним по мере сил, кто-то спятил от тоски, кто-то дожил достойно…
Азазель примолк, вспоминая глаза древнего бога, которого никогда уже не увидит мир. Потому что в него не верят. Его собственный народ пропал, растворился в мире, а сам он – бог вод, ох…
Он тяжело уходил, но до последней секунды был полон достоинства. И даром, что его имя, когда-то вселявшее ужас в народе, уже не прозвучит нигде, разве что в легендах или книгах, которые будут интересны очень узкому кругу людей. Да и выговори ещё это имя!
– Но вот эта барышня возомнила себя избранной, – Азазель выходит из
