И не всегда получалось унять их Конраду:
– Вспомнили бы где стоите, да постыдились бы! Мёртвые тишину любят, им она понятнее. День слёз сегодня, день памяти!
Да доходило до драк. Приходилось выверять движения…
– Стоять! – рука мальчишки ослабла в его хватке, безвольно опустилась. И сам понимал Маркус, что не сможет ударить мёртвого – страшно.
Не за то страшно, что рука мёртвую плоть почует – это ему уже знакомо, а за то, что ответа не даст. То есть, будет Маркус тем, кто бессилье задирает, зная, что ему за это ничего не будет.
– Обида…– Конрад опустил его руку, отстранился, заговорил спокойно, словно не было на его глазах этой попытки ударить мёртвого, – обида живёт дольше сердца – так говорят в Алькале.
– Вонючий старый козёл! А вы говорите, что чтить его надо! – фыркнул Маркус и демонстративно отвернулся.
– Не перед нами ему отвечать. И потом, ты его поступок помнишь спустя время. Значит, живёт он у тебя в памяти, не уходит. Думаешь, он помнил? Или, думаешь, он злым таким всегда был?
Конрад вернулся к привычным обязанностям. В его руках уже ловко сверкала стальная рукоять щётки. Для мёртвых тел только самые жёсткие гребни и годятся.
– Нет, не был. Его зовут Роэн. Старик Роэн. Жил он… на улице Цветочников. Или нет, Часовщиков, кажется. Но неважно. Жил он, понимаешь? И мальчишкой был. И хлеб за пазухой таскал. А теперь никогда ему его не отведать. И никого не толкнуть. И не накричать. Он бы, может, и хотел ещё, но кто ж ему теперь позволит?
Расчёска посверкивала сталью, а голос был мягок и спокоен. Конрад учился говорить именно тихо – ведь со скорбящими нельзя, они слабы. Они остаются жить и помнить того, кого потеряли. И сколько бы не храбрились они, сколько бы не сжимали губ в нитку и пальцев в кулаки, серебряные тени скорби впереди них последуют.
– Оно и есть жизнь. Падение, крик, праздник, обида, утрата, всё это и есть. Мы по этой жизни и идём. Кто как умеет и кто как учится.
– Почему вы стали этим заниматься? – Маркус не отреагировал на последние слова. вместо этого он задал вопрос, который мучил его, а на деле – не только его, но и многих в Алькале.
Почему?! Почему из всех прелестей жизни этот странный Конрад выбрал работу прислужником смерти?
– Почему? – Конрад улыбнулся краешком губ, ему было невесело, но он знал, что лучше ответить. Лучше так, начистоту, пусть лучше мальчишка не поймёт, пусть сочтёт его сумасшедшим, но зато не будет додумывать за ним дурного. – Ну, во-первых, кто-то должен. Во-вторых, не так страшно умирать самому. Мы же все смертны, ты знаешь.
Да, Маркус знал. Приют научил его крепко помнить об этом. даже то, что в его стенах жила забота не могло согреть продрогших юных душ и ощущений ненужности, какой-то неправильности мироздания.
– Знаешь, – кивнул Конрад, – ну и если честно… конкуренции меньше. Люди боятся. Боятся потому что не знают, но хотят воздать последние почести, надеть чужими руками на своего близкого последние одежды. Каждый из них мог сделать бы и сам то, что делаем мы – что сложного? Омыть, переодеть, расчесать, припудрить, подрумянить. Но им проще отдать деньгами, но не касаться смерти. А ещё это хороший заработок. Люди всегда умирали. И будут умирать.
Маркус обдумывал услышанное. Многое было непонятным, даже чудным, но шутить почему-то не хотелось. Ровно как и делиться услышанным, хотя и выспрашивали у него и гости Конрада, и встречные жители Алькалы, как оно, мол…
А он и сам не знал как. Но не было ему страшно или неприятно, и это было странно. Смерть, последние одежды, последнее преображение и абсолютное отсутствие ужаса.
– Люди могут перестать болеть, но не перестанут любить, воевать и умирать, – хмыкнул Конрад, – а это значит, что всегда сколько-нибудь мертвых будет. ну что, поднимешь Роэну подбородок? Я нанесу румяна, или злишься на него?
Сказано было весело. И Маркус вдруг устыдился, почувствовал себя ребёнком, а ведь уже пора было взрослеть! Он ученик, он начал выходить в мир, и тут какие-то обиды.
Чертыхнувшись, Маркус торопливо пришёл на помощь Конраду и тот нанёс последние штрихи на навсегда застывший облик.
– Укладывай, – велел Конрад и Маркус покорился, но не пошёл прочь.
Пока Конрад собирал кисти и щётки, подбирал куски ткани для обтирки и счищал мелкие дорожки просыпанной пудры, он всё стоял и стоял у мёртвого тела.
– Что чувствуешь? – спросил Конрад, он не удивился и не упрекнул. Кажется, что даже ждал именно такой задумчивости от своего последователя.
Маркус и сам не знал. Ярость? Нет. Ярости не было. Слова Конрада о том, что этот старик был когда-то мальчишкой неприятно задели Маркуса и растопили всю его ярость. Он представил как бы и сам лёг на место Роэна. Не сейчас, нет, а когда постареет. Какую он жизнь проживёт?
Отвращение? Нет, тоже не то. отвращение – это всего лишь защита от того, что ужасает, а если нет ужаса, то не будет и отвращения.
Тоску? Да, пожалуй, её нотки можно было разобрать в своей напутанной юной душе. И ещё какое-то сожаление – что скажут завтра на панихиде об этом человеке? А вдруг ничего хорошего не будет? он был и правда скрягой. Может обидел не только Маркуса, но Маркус уже и не помнит почти обиды – она копилась, копилась, а тут вдруг как прокол случился и пошла обида в воздух – догорать и оседать духотой Алькалы.
Маркусу пришло в голову странное решение – если никто ничего не скажет о Роэне хорошего, то он это сделает. Господь простит! А вот если говорить одни гадости… он уже мёртв, он за них поплатился. А они живы. А он напудрен белой пудрой…
Да, пожалуй, он и правда скажет что-нибудь о доброте. И о том, что тот был мальчишкой – ведь это невероятно!
– Облегчение, – Маркус с трудом вспомнил нужное слово, услышанное когда-то им во время мессы. Кажется, тогда речь шла об ученике, который испугался и побежал прочь из города, боясь, что его постигнет участь его учителя. Но вдруг он встретил его, и тяжёлый камень, державший его душу совестью и трусостью, раскололся, и пришло оно – об-лег-че-ни-е.
Кажется, Конрад был доволен.
– Это хорошо, – сказал он, – я, когда впервые увидел знакомого, пусть и далеко знакомого человека тут, в своей обители, бессильного и открытого для последних одежд, для моей воли, испытал разочарование. Он казался сильным воином, был на службе короля, воевал, знаешь ли, с его врагами, а не отсиживался, и даже был награждён за службу. А потом он умер. И где были его звания? И где осталась его слава? Король, так чтивший его верность, даже не отозвался. Может не узнал. Может не вспомнил, потому что всё это оказалось ничем? Вся верность его и слава? Я разочаровался, Маркус.
– Господин…– Маркус очень боялся своего вопроса, ещё больше боялся ответа, но не спросить не мог, – а вы видели моих родителей?
– Видел, – признался Конрад, – ты помнишь тот день?
Маркус помнил и не помнил. Ему много рассказывали о панихиде, ещё больше ему снилось о ней кошмаров, в каждом из котором билась спасительная мысль: этого не было, сейчас я проснусь дома!
Но «дома» не наступало. Вернее, у него была крыша над головой, стены и еда.
– Я позаботился о них, чтобы было не так страшно. Их последние одежды пришлось очень долго приводить в приличный вид.
– Оба были в язвах…– Маркус знал это. Болезнь была беспощадна. Нет, Конрад не прав, люди никогда не перестанут болеть.
– Были, – Конрад и здесь не спорил. – Но ты помнишь, чтобы на их лице виднелась хоть одна в тот день?
Нет, он не помнил. Не мог вспомнить, потому что Конрад был мастером, а у мастеров есть свои секреты. Он сам снимал слой язв за слоем, чтобы потом залепить пропалины изуродованной кожи листами бумаги и закрасить плотной краской, не пудрой даже…
Но всего этого Маркусу лучше не знать.
– Спасибо, господин, – выдавил он, и, смущаясь собственной смелости и робости, властвовавших в нём одновременно, спросил опять: – а у вас есть семья? Или была?
– Родители, брат и сестра, – отозвался Конрад.
– А…жена? Дети?
– Чтобы и их тут увидеть однажды? – усмехнулся Конрад, – или чтобы они тут увидели меня? нет, Маркус, разочарование моего рокового дня всегда было и будет со мной. Мы разные, все мы. Кто-то боится, кто-то разочарован, а кто-то испытывает облегчение. Но не задержались ли мы?
Приобняв мальчонку за плечи, Конрад повёл его наверх, прочь из обители-мастерской, в которой преображался, отправляясь в последний путь, каждый человек Алькалы.
Год за годом, весна за весной – ученики из числа лучших оставались мастерами и продолжали дело – почётное и сложное, ужасное и милосердное, и одевали покойников в последние одеяния, приводили их головы и лица в приличный вид, укладывали так, как подобает.
Конечно, не все были милосердны и добродетельны, не все были чисты на руку и аккуратны, иные и вовсе любили поживиться последними костюмами или украшениями, мол, а что такого-то? там, куда идёт мертвый, цен не существует.
Но, странное дело, сама судьба Алькалы, плетение её сонной, но уверенной жизни, где важен был каждый житель и каждая душа, сама сталкивала такого недостойного с поста. Иногда в предупреждение, а иногда и в смерть сводила.
Древний город всегда живой. Город оживает за время, оно ему на пользу и на вред одновременно. время даёт душу городу, даёт ему волю и разум, и старит его, низводит.
– На сегодня мы закончили, – обрадовал Конрад и поразился тому, как быстро они вдвоём управились. Всё-таки сподручнее с учеником, пусть то и мальчонка, но у него может быть хороший потенциал.
Впрочем, загадывать рано. да и не хочется гадать – солнце только клонится к закату, золотит деревья и белые стены домов, бросает таинственные лучи…
[justify] Только в Алькале есть, пожалуй, такое сильное солнце! Во всяком случае, Конраду хочется так думать, ведь думать о солнце куда проще и приятнее, чем предчувствовать приближение господина Ганузы, встревоженного и бледного, несущего тяжкие
