– Аккуратнее, Маркус! – Конрад лишь слегка повысил голос, а мальчишка уже и сам понял, что перешёл черту и быстренько напустил на себя виноватый вид. Он был настоящим ловкачом в этом деле и легко принимал вину, не споря и не отстаивая себя. Он считал, что наказание всяко будет неизбежным, а значит, лучше всего, не провоцировать нового своей непокорностью и согласиться со всем, да повиниться.
К сожалению, Конрад не знал, сразу таким Маркус был или его таким сделали годы сиротства, обучив приспосабливаться к более сильным и ловчить, сразу же признавая вину. Конрад узнал Маркуса лишь полгода назад, когда господин Гануза – человек уважаемый, поставленный в наместники самим королём, попросил:
– Возьми мальчонку, сделай благое дело. Тебе всё равно руки нужны.
Руки и правда были нужны. Помощники, к несчастью, не задерживались – одни из страха, другие из отвращения, а третьи из алчности – но Конрад и не ждал иного: обращение с мёртвыми всегда требует определённого склада личности.
Прежде всего покой перед смертью. Она придёт ко всем и каждому свой час назначен. Затем, что ещё важнее – вежливость. Тело, каким бы оно ни было при жизни, уже отвечает за земные дела перед Господом и следует проводить его с честью, ибо земной суд конечен. Ну и ещё одно – грабить мёртвых – запрет души!
Оно и понятно, родственники да близкие пытаются получше приодеть напоследок покойника, где пару монет подсунуть, а где и украшение попросить положить… алчность не живёт долго с таким трудом, расходится быстро – Конрад много помощников так проводил.
– Возьми, – настаивал Гануза, – он крепкий будет. И руки тебе нужны, а он приметлив. Может ещё и по следам твоим пойдёт, а?
– Я не кукол тряпичных вяжу, а людей обряжаю в последний путь, – сопротивлялся Конрад. Он прекрасно представлял как может мальчишка отреагировать на столь специфичное занятие. Это со стороны кажется – тело, мол, и тело. А его обмыть, припудрить, расчесать, переодеть…
И всё с почтением. И с огромным трудом.
Ну и что, что Алькала мала! Люди и в ней живут, и умирают. И все друг другу так или иначе знакомы.
– Да ты не бойся за него, он терпелив! – Гануза не отставал, – будет лениться – оплеух не жалей. А захочет уйти… куда ему? Бежать только? Ну так пусть бежит, кто его хватится. А так надо его куда-то пристроить, приют-то для маленьких.
Беда малых городов. Приют для маленьких, а как входишь в пору мужества, и даром, что путь твой только намечен, ступай на вольные хлеба. Гануза это хорошо знает, сам из сирот вышел, через солдаты да в наместники, а до солдатского хлеба скитался подмастерьем то тут, то там, пожалел мальчонку!
– А люди чего…– Конраду хотелось даже, чтобы его уже убедили взять помощника, но одинок он был – и по натуре, и по труду своему.
– Чего люди? Чего люди? – горячился Гануза, – скажут, доброе дело делаешь, сироту принял! Ремесло даёшь!
Знал Конрад людей, но знал иначе, вроде и был среди них беспрестанно, а вроде и не люди то были, а тени их – или совсем мёртвые, или в тени жизни, скорбью укрытые. А как случалось ему выходить на широкую улицу, да не по работе, а так, то люди, его узнавая, делали вид, что и не знают его – не обижали, нет, но обогнуть старались, словно он печать смерти на руках своих несёт, или словно их жизнь вечная.
Сдался Конрад и, надо признать, пока не жалел. Мальчишка оказался старательный, хотя ловкости рук ему не хватало. Ни одной оплеухи не отвесил Конрад своему новому ученику, да и ученик, надо было признать, держался достойно и только бледнел иногда после особенно трудного тела.
Что делать? Солнце и тепло любят Алькалу. От того здесь такая яркая сочная зелень и крупный виноград. Всё это дано жизнью, и всё это любят люди.
– Я случайно, – Маркус, поняв, что его не будут ругать, лишь слегка упрекнут и попросят быть осторожнее да внимательнее, подал голос.
– Ничего, это вопрос привычки, – Конрад не злился. Он вообще считал, что злость – это величайшая болезнь. Ему удавалось в большинстве случаев избегать её. Он объяснял вспышки гнева несчастьем, и даже жалел тех, кто был груб и взбешён. И это же хотел донести до Маркуса. – Смотри, вот так…
И он привычным движением нанёс на шею мертвеца слой плотной пудры.
– Приподними.
Маркус покорился и дряблая старческая шея, грозившая в самом ближайшем времени размякнуть, угрожающе качнулась в его хватке.
– Аккуратно, – остерёг Конрад и продолжил наносить пудру на шею. Можно было этого не делать, мертвецам полагался костюм и его можно было застегнуть, так извернуться, чтобы не портить вида, но Конрад не любил половинчатых действий. Всё должно было быть по самому лучшему разряду, потому что перед ним все равны и все заслуживают достойного прощания. – Опускай.
Голова упокоилась на одеяле. Гроб для мертвеца всегда кажется узким в самом начале и неловким, но Маркус уже в который раз замечал, что после того, как мертвец будет приведён в приличный вид, гроб воспринимается уже как должное, обыденное и даже…как элемент одежды. Аксессуар такой – это уж если угодно.
– Ему не больно, – заметил Маркус.
– Верно, – согласился Конрад, – ему обидно. А ещё обиднее его близким. Им, знаешь, какая штука выходит? Человек не один. Человек с другими людьми связан. И все его поступки, его дела – это как зеркало. Только в зеркале и другие люди есть, даже если он один в него смотрится. И когда уходит смотрящийся, отражённые чуют и им больно.
Маркус поморщился:
– Господин Конрад, вы говорите странно. Мёртвые уже мертвы.
– От того почёта им больше чем живым, – Конрад не смутился. Он привык работать один и многие мысли – странные и неловкие, были в его уме. Теперь он чувствовал что может поделиться ими с кем-то. И неважно, что Конрад ещё не всё может понять – это прочувствовать надо, принять как лучи Алькалы, как зелень её, как шёпот её ветров и белизну – почти едкую – стен.
Древний город – древние правила. Первые жители считали, что белый цвет отгоняет духов и приносит удачу, так Алькала и стала белее пудры.
– Почё-ёт, – передразнил Маркус и вдруг отстранился от тела, с недетской мрачностью взглянув на своего наставника. – А за что ему почёт? За то, что скряжил? Что, скажете что я лгу? Да и это ладно – Господь ему судья!
Конрад не перебивал. Мертвеца он тоже знал. Да и как не знать? Мала Алькала! Невольно узнаешь каждого, даже если не захочешь.
– Что такое? – спросил Конрад, когда Маркус, смутившись, притих, но продолжал смотреть на мертвеца с непроходящей враждебностью. – Что ещё?
Откровенно говоря, пора было завершить работу, да уже давно было пора, но он не хотел оставлять Маркуса с невысказанными словами, знал, много раз видел, как скорбят люди, когда остаются у них невысказанные слова. этот человек уходил в землю, и чем бы он не обидел когда Маркуса, чем бы его не задел, ему уже всё равно, а вот Маркусу жить.
Нельзя было его оставлять с этим камнем.
– Давно это было, – Маркус взглянул на Конрада с растерянностью, словно поверить не мог, что кому-то и впрямь может быть интересно. Но Конрад был сосредоточенно-вежлив и даже заинтересован. – Мы по улице бежали. Сочельник. Даже не этот, а тот, прошлый. У меня за пазухой был кусок хлеба…рождественского хлеба.
Конрад против воли улыбнулся. Неуместно это было, некрасиво, но вспомнился ему этот замечательный рождественский хлеб, которого он мальчишкой ждал целый год! А как не ждать, когда ещё накануне в доме шумно и людно, готовят тесто, много теста, ведь каждого, кто навещает тебя в праздники, принято одаривать кусочком. И самому брать. А хлеб душистый – со специями, перцем и оливками. Конраду нравилось намазывать на него мясной паштет, или просто, за так, класть кусочек сыра, или подсушивать и потом тонким слоем намазывать масло, а можно было и есть без ничего…
И принято было в его детстве, как и в детстве его родителей, и в детстве, наверное, всех жителей Алькалы, весь Сочельник и всё Рождество носить с собой кусочек, замотанный в тряпицу, чтобы есть потом с друзьями или так, стоя на площади, когда кругом снуют люди, торопятся с последними покупками и начинаются уже гуляния. Стоишь – интересно! По сторонам смотришь, а во рту хлеб – пряный дух!
Что ж, отрадно было узнать Конраду, что и для сирот продолжалась традиция, и не забывало их внимание Алькалы, не обходило стороной.
– Там всё так глупо получилось, – продолжал Маркус, он не заметил улыбки Конрада, для него всё было всерьёз и печально, – толпа, люди, короба. А тут этот вот… я от толпы к нему вильнул, а он рассвирепел, и как давай орать, что таким как я он хлебов не подаёт и вообще знать нас не желает. А потом толкнул.
Конрад и сам помрачнел от такой истории. Он представить себе не мог подобной нелепицы. Орать на ребёнка? Пусть и невовремя сунувшегося тебе под ноги! Да и под Рождество?
– Толкнул? – последнее слово не сразу отозвалось смыслом в его голове. – Как это?
– Обыкновенно. Я упал. А хлеб как-то выскочил. И добро бы с тряпицей, а оно просто… и в снег.
Маркус, казалось, и сейчас мог разреветься от обиды. Хлеб, Рождественский дух – всё это не давало ему чувствовать себя обделённым. А он лишился этого дара, и этой общности. Кусочек хлеба удерживал его рядом со всеми, делал равным.
– Ты сказал кому-нибудь? – спросил Конрад. У него в голове не укладывалось, что ни у кого в этот день не нашлось бы решения. Пекут много. Это принято.
– Нет, – буркнул Маркус, – сам дурак. А всё этот!
И он замахнулся тощей рукой на мёртвое, бесполезное тело.
– Стоять! – Конрад перехватил его руку отточенным верным движением. Мастерство! Сколько раз собирались в его тихой обители скорбящие, забывающие о скорби, вспоминающие обиды меж собою, кричащие друг на друга:
– Это всё из-за тебя! ей жить бы да жить!
Или, что ещё хуже:
– Ты что, всё забрать хочешь? И дом, и капитал, и украшения?
– А что, тебе и приблудышам твоим отдать прикажешь?
[justify]– Да у тебя же всё
