– Эржебет считает, что зеркало отражает душу, так появляется облик. А у нас нет душ, потому нет и отражений, – голос Элигора разносился на всю мрачную залу, хотя, конечно, и не имел эха. Оно и не могло последовать за его голосом – не посмело бы. И это при высоком своде залы и при том, что тут всего-то и располагался стол, несколько кресел, бюро…
Камин. Потухший лет сто назад, но сохранённый из какого-то прижизненного страха перед холодом.
– И это вместо приветствия? – нет, Рауль не удивился, какой смысл прощаться или приветствовать друг друга, когда время застыло? Оно идёт для живых, а не для них. Но всё же так не принято! Правила вежливости Элигор впитал с кровью своих древних предков, никто из которых даже предположить не мог чем закончит их потомок.
Как он осквернит всю их фамилию, как уйдёт во мрак и в кровь.
– И то верно, – Элигор отвернулся от зеркала, которого прежде Рауль здесь не замечал, но он не мог сказать было оно здесь, или появилось только сейчас? Мог лишь сказать, что оно красиво – в тяжёлой раме, потёртой временем, с ледяной безжизненной поверхностью. Нет, наверное его всё же сюда принесли – позади ещё можно было увидеть держатели – несуразные, отличные от зеркала. Мастер, создававший это зеркало в своё время, не мог предположить, что кому-то пришлось его таскать. – Приветствую тебя, мой друг.
Друг – это тоже из людского. Но лучше слова никто из них не придумал. Разве что – соратник?
Поневоле.
Они все были разными. Эржебет, например, была из знатного рода, но ещё при жизни с ума сошла и у людей о ней осталась дурная память. Сам Рауль жил тихо, мечтал о военной карьере – не вышло, а всё от того, что понесло его на подвиги в одиночку, в непроходную часть леса подле своей же деревни. А вот Элигор был из семейства, известного когда-то своими поэтическими и театральными работами – его род всегда славно жил при любом короле. Проклят был только Элигор.
И у каждого что-то было или оставалось за чертой, но это уже было неважно. Эржебет, не заговорившая бы с Раулем в жизни, в посмертии давно была преданным другом (о снова-снова!) Рауля.
Хотя Рауль и отбивался от такой дружбы.
– Другое дело! – фыркнул Рауль, – и я тебе давно говорю, что не стоит общаться с этой безумной. Она дурная. Даже по нашим меркам.
– Она довольно умна, – не согласился Элигор, но не согласился весьма вяло. Эржебет и правда выдавала и при жизни идеи такого рода, что их проклятый мирок трещал по швам, почти разоблачённый. Надо же было догадаться – купаться в крови молодых девиц?
Да так купаться, чтоб половины ванны к концу купания не оставалось.
– Неужели? – Рауль не скрывал смешка, – ей надо было убивать по десятку человек в год – никто б и не хватился. А она чего? Сотнями мучить начала. Да ещё и молодых ей подавай, да красивых. Дура.
Элигор не ответил. Он был непривередлив к пище и закончил свои годы относительно достойно, притворившись мёртвым в расцвете лет, потом выдал себя же за своего бастарда, внезапно узаконенного, и принял своё же наследство, где поселился затворником.
– Предосторожность, – объяснил Элигор, нарочно проиграв через десяток лет принятое поместье.
Рауль тогда только фыркнул.
– И привычка, – добавил Элигор, через вторые руки, конечно же – жалкие и смертные, возвращая себе, уже под другим именем, всё имение.
Рауль уже ничего не сказал. Элигор всё обставил очень ловко и сумел остаться без подозрений в убийстве при жизни, да ещё и имущество своё сохранил.
– Что она вообще тут делала? – вопрос был неуместный, но Рауль не принимал у себя Эржебет, хотя та и нарывалась. Для неё Рауль обитал в общем безымянном склепе, не больше. Эржебет, правда, предлагала ему поселиться у себя, обещая своё общество, но Рауль отбился. А вот Элигор, как и многие другие вампиры, не умели от её дружбы отдаляться.
Но ответ Элигора удивил.
– Она спрашивала, что я помню о смерти. Как я понял, что это случилось?
Рауль не сразу нашёлся что ответить. Не принято было среди вампиров обсуждать что-то подобное в редкие встречи. Нет, не говорили они друг с другом ни про смерть, ни про то, что ощутили, ни про то кто и когда их обратил. Просто факт: они вампиры и все друзья. А смертные – пища. Не раскрывай тайн вампирского мира и живи как умеешь!
– Я же сказал что она дурная, – напомнил Рауль.
Элигор печально взглянул на него, оставив без внимания безучастное, ничего не отражавшее из его черт зеркало.
– Что ты помнишь?
Рауль уже не ждал разрешения и сам сел в кресло. Зачем эти формальности? Они давно уже не люди, они выше их. Они будут дольше, чем люди и сделанные ими кресла.
– Мы никогда не говорили об этом, – сказал Рауль.
– Мы говорили о многом, но никогда не говорили о том, что помним. А она спросила. Волновалась. И я вот думаю – мы помним одинаковое?
– Не всё ли равно? – удивился Рауль. – Мы вышли из-под власти бога, но пришли к иной власти. Не знаю, от дьявола она или нет, но мы живём. Впрочем – мне скрывать нечего. Я помню резкий толчок в грудь, когда он меня укусил. Меня как будто бы выбило из моего тела, стало темно, но не знаю – надолго ли. Когда тьма расступилась, время уже шло иначе. Медленно, понимаешь?
– Он? – уточнил Элигор. – Знаешь, ты никогда не рассказывал кто тебя укусил.
– Это не имеет значения, – прервал Рауль. Он уже и сам успел выяснить кто это был. Во время вампирских приёмов он несколько раз встретил своего Творца. И тот узнал его, и Рауль показал своё знакомство. Они обменялись сначала обычным кивком, а затем его создатель спросил:
– Ты не очень на меня злишься? Ты видел мою охоту, и я не рассчитал…
– Ты мог меня просто убить, – заметил Рауль, тщетно пытаясь отыскать в себе хоть каплю ненависти.
Ничего! Пусто! потому что ненависть уходит куда-то со смертью.
– У тебя в глазах была тоска, смерть не принесла бы тебе покоя, но посмертие…– его творец не был даже смущён.
– Я не злюсь, – заверил Рауль, – но я пока не хочу вашего общества.
Его творец только кивнул и поспешно откланялся. Рауль даже позавидовал той лёгкости, с какой он его оставил. Сам бы он так, наверное, не смог.
– Ты слышал какие-то звуки? – спросил Элигор, приняв нежелание Рауля раскрывать больше. Что ж – тайны – это своего рода одежда. Одежда души, пусть Эржебет и уверяла его, что души у них не осталось, но нужно хоть чем-то прикрыться от вечности, хоть какие-то тайны оставить на себе.
Рауль задумался. Ещё мгновение назад, до проблеска мысли, ему казалось, что всё очевидно – какие звуки? Нет там звуков! Но сейчас, стоило только задуматься, и он застрял в этом вопросе с немым изумлением: а был ли звук? Да, кажется, плач. Или нет, больше похоже на смех. Или опять не то?
Какой простой ответ, но нельзя ничего добиться от своей же памяти! она вообще штука ненадёжная и чем дальше от жизни, чем глубже в посмертие, тем ненадёжнее.
– Я не знаю, – он всё-таки ответил правду. Он и правда не знал и не было силы, доступной ему, чтобы открыть истину.
Элигор взглянул с обидой и даже каким-то разочарованием. У вампиров все эмоции прослеживаются лучше, чем у людей, потому что смерть преображает всё. Рауль же ловил себя всё чаще на том, что не может понять сразу чувств человека. Испуг – да, испуг невкусен, лишён сочности. Но кроме испуга есть и другие эмоции и чувства, но приходится тратить время, чтобы не только впиться в горло жертве ради насыщения, но и ради удовольствия.
Последнего удовольствия.
– И она тоже! – Элигор слишком резко дёрнул рукой у зеркального равнодушия, но зеркало не дрогнуло – ему было плевать, оно не видело. Это умерило пыл Элигора, вернуло его в привычное вампирское состояние смирения, – и я не знаю.
На Рауля это не произвело впечатления. Он не понимал беспокойства по поводу самого момента смерти – ну умерли и умерли, а теперь вон, существует. И что же? но он хорошо относился к Элигору, который и жил ближе других, и поговорить любил, и не сошёл с ума, а то такое бывало и куда чаще, чем хотелось бы.
Сталкивался Рауль с теми вампирами, что мнили себя едва ли не богами, вещали что-то о высшей вампирской роли и людском стаде, неизменно натыкаясь на смешки:
– Люди просто не выйдут к тебе ночью, а под солнцем ты и сам истлеешь, божок!
Да и стадом не принято было нарекать тех, кто своей жизнью давал удовольствие.
– Поесть можно и животных, хоть крыс, хоть крокодилов, хоть собак, а вот жизнь, эмоции, красота… – таков был вердикт посмертия.
Бывали и те вампиры, что шли в другую сторону и называли вампирское сословие грешниками и призывали к покаянию.
– Недаром святые земли недоступны нам! Господь не хочет видеть нас в своих владениях!
Но и такая точка зрения симпатии не находила, правда, находила уже разные ответы. Кто-то утверждал, что вампиры есть божьи создания, иначе не было бы их на свете. Кто-то возражал: вампиром быть – уже кара. Третьи уверяли, что господу нет до них дела.
Были ещё и четвёртые, что утверждали что нет никакого господа, но и эта точка зрения не пользовалась популярностью:
– Мы что, одни на свете? Мы и люди?
Рауль не любил подобные беседы. Ему нравилось вспоминать живое, разговаривать об архитектуре, литературе и даже о политике (о грешен, грешен!) – люди жили так интересно, за ними можно было следить, перехватывать их газеты и удивляться тому, как они умеют находить себе развлечения.
– Подумать только! – возмущался, бывало, Рауль, размахивая пожухлой от пережитого газеткой, – какой-то серб убил австрийца и теперь англичане воюют с германцами! Да такого не придумаешь ни в одном анекдоте!
Элигор реагировал спокойнее на такие вещи, не особенно буйствовал, был сдержан, но и Рауля не осаждал – нравится ему читать газеты, пусть читает. Не самое плохое дело. Правда, у этого спокойствия оказалась цена…
– Значит, нам не надо знать, – Элигора жгло. Он таил это, скрывал, боролся, но время двигалось, хоть и со скоростью сонной мухи, но всё же! время менялось, менялся облик городов, падали империи, а он оставался прежним и ответа на его вопрос не приходило. Рауль знал, что разговор о зеркале не последний. Что ж, ладно. Друзья, кажется, поддерживают друг друга. Даже если и не понимают. – Не надо нам знать, Элигор.
– Тогда в чём смысл? – Элигор не стал спорить, зато в его словах зазвучала невыносимая горечь – явный свидетель того, что мысль вилась в нём долго, настаивалась прежде, чем прорваться.
Рауль вздрогнул. Он не мог
