против нарождавшегося в то время крепостничества: «Христос всех братьями называет, а мы Христовых рабов у себя держим. Я, благодарю Бога моего, все кабалы, что были у меня, изодрал, а людей своих держу добровольно. Добро ему и он живет, а не добро – идет куда хочет».
Его видение мира порой настолько свежо и наивно, что почти вплотную смыкается с другим традиционным направлением русского «необобществленного сознания» – юродством, как раз и не желавшем воспринимать окружающее иначе, как только через нравственное начало в нем.
6
Да, пожалуй, мы так ничего и не поймем в учении Башкина, если не уясним себе, что оно было в первую очередь учением нравственным. Однако что же такое нравственность и в чем отличие ее от морали? Казалось бы, донельзя прост тут ответ: нравственность – все, что от Бога, мораль – все, что от человека, однако хотя, по сути дела, вся первая половина XVI века на Руси была в той или иной мере посвящена исследованиям различных моментов взаимоотношений Бога и человека, лишь двум философам – Башкину и Косому, удалось вырваться здесь из плена привычных представлений.
Оно, собственно, и само собой явствовало: коли Христос – не Бог, значит и человеку должно жить отныне иначе. Однако как жить? По-разному решая этот вопрос: один – через сомнение, другой – через отрицание, Башкин и Косой вместе с тем ни в чем друг другу не противоречили, а уж тем более – друг друга не опровергали. Чем объяснить сей феномен? Первое объяснение, на мой взгляд, именно в разности и заключается – нет одного, абсолютного пути к Истине; как мы уже говорили, все пути относительны, но все они ведут к ней. Второе – в том, что оба за основу в подходе к интересовавшим их проблемам взяли нравственное учение Нила Сорского и вытекавшую из него философию очищения, в противовес столь характерной для христианства философии покаяния. Ну и, наконец, третье: отвергая идола-Спасителя на пути к Богу истинному, и Матвей, и Феодосий равно далеки от желания создавать или отыскивать каких-либо других идолов ему взамен.
У человека есть много прав, дарованных ему от рождения, однако будучи правами в отношениях его с обществом, по отношению к Богу они, безусловно, являются обязанностями. Человек обязан верить, любить, сомневаться, быть счастливым, свободным, не таким, как все. Подобное, разумеется, никак не может устроить идола, и первое, что тот делает, встав между человеком и Богом – присваивает себе эти права. Проистекая из догмы, собственно – пребывая ее воплощением, идол требует культа – безоговорочного, слепого поклонения, в основе которого в свою очередь всегда лежит жертвоприношение. И уж коли речь идет о непререкаемых истинах, нетрудно догадаться, что прежде всего в жертву должно быть принесено.
Понимая, однако, что полностью подавить сомнение в человеке невозможно, Церковь как раз и дает исход ему в самоуничижение. «Я тля в сравнении с этим миром, - как бы говорит себе «истинно» верующий человек, отступая перед несправедливостью, ложью, насилием со стороны общества, - не мне судить его».
Ну а что же Башкин? Менее всего склонен он считать себя «тлею». Он судит, не вняв евангельскому грозному предостережению, проявляя удивительную твердость, твердость в сомнении.
Да, есть два мира во всем, что вокруг нас: мир Бога и мир Человека. Да, мир Человека, забыв о душе, погряз в испражнениях самовластного разума, неправеден. Однако что дальше, в чем выход? Попытаться, вернувшись к истокам, примирить христианское учение с нравственной природой человека, к чему так стремился Артемий Троицкий? Бежать от «злосмрадия» мирского в скиты для собственного самоусовершенствования по примеру Нила Сорского и «заволжских старцев»? Жить в отрицании по Феодосию Косому? Нет, Башкин приходит к другому выводу – мир должно и можно спасти. Вот только это не под силу одному какому-то человеку: каждый человек приходит в мир во спасение – из Веры рождается и всю жизнь потом веру эту в себе осознает.
7
Мессия и апокалипсис. Изложив, что нам ведомо, попробуем угадать неизреченное. Итак, глубоко проникнувшись идеей «конца света» как кары, возмездия миру Человека за его греховность и несовершенство, в давнем споре о Спасителе-Помазаннике – приходил ли он или еще не пришел, Башкин находит свое, вытекающее из всех его мыслей и поступков, решение: мессия – каждый человек. Отсюда и такое стремление его через Симеона и Сильвестра приблизиться к Ивану Грозному, в котором многие поначалу видели монарха просвещенного, склонного в корне изменить сложившийся порядок вещей.
Что из этого получилось, уже известно читателю. Если тезис о мессианстве национальном, государственном («Москва – третий Рим», все тот же Филофей) был принят Иваном IV безоговорочно, то откровение о душе, как неповторимости, в которой Бог и Человек представлены как единый организм, а общество вторично, подрывало самые основы того изуверского, идолического самовластья, которое ему предстояло утвердить.
Надо отметить, что его ближайшие к нам по времени преемники оказались посообразительнее – это естественное тяготение души не ускользнуло от их внимания и, сдобренное затейливыми суесловиями о сверхобществе и надчеловеке, в форме личностного мессианства успешно эксплуатируется до сих пор, с тем же принципом в основе: человек плох, гадок, порочен, но его можно улучшить, надо только засучить рукава.
Совсем иное мы находим у Башкина.
Что можно сказать о дальнейшей судьбе нашего героя? После процесса он был заключен в Волоколамский Иосифов монастырь, и там следы его уже теряются. Из его единомышленников история сохранила только два имени: братьев-тверичей Борисовых-Бороздиных. Один из них, Григорий, тоже сгинул бесследно, неизвестно даже, где он был заточен, другому – Ивану, больше повезло: сосланный на Валаам, он, в конце концов, бежал оттуда в Швецию.
1991 год.
Под редакцией доктора исторических наук, профессора Николая Михайловича Рогожина.
Опубликовано в газете "Грань" 1992 год.
