дьяка Федора Курицына.
4
Как и следовало ожидать, ересями дело не ограничилось, раскол проник и внутрь самой церкви, как бы поделив ее на два лагеря: «иосифлян» – сторонников Иосифа Волоцкого и «нестяжателей» – последователей Нила Сорского. Сущность «нестяжательства», к сожалению, до сих пор многими исследователями трактуется однобоко, в лучшем случае как вопрос «владети или не владети» духовности «земными богатствами», в то время как самим Сорским стяжание – которое, кстати, он считал главным из всех человеческих пороков, понималось в первую очередь именно как присвоение плодов чужого труда. Далеко от истины и утверждение о том, что в учении основателя Сорской пустыни нет ничего нового, один только заимствованный восточный аскетизм. Все требования «Устава о жительстве скитском» на сей счет сводятся лишь к умеренности в питье и пище, а также скромности в повседневном обиходе. Никаких самоуничижений, самобичеваний и истового умерщвления плоти – непременных атрибутов аскезы, здесь и в помине нет. Все благое достигается через очищение, а не через иссушение, путем «мысленного делания», а вовсе не посредством смирения, покорности, отказа от собственной воли.
К сожалению, не представляется возможным достоверно установить, ездил ли Матвей в скиты к «заволжским старцам», однако множество косвенных подтверждений свидетельствуют о том, что бывать ему там доводилось. А коли так, наверняка среди прочей иноческой братии имел он беседы и с другим знаменитым ересиархом того времени – Феодосием Косым.
Влияние на мировоззрение Башкина, конечно, не исчерпывается «стригольничеством», «жидовствующими» и «нестяжательством» – слишком много идей в то время витало в воздухе, однако именно эти три течения, вне всякого сомнения, обусловили собой его «еретичество».
Итак, круг вроде бы очерчен. Прослежены, пусть коротко, тенденция, фон, воздействия. Но отчего же при таком традиционном подходе к ней фигура Башкина вдруг неожиданно блекнет и даже исчезает? И становится непонятным, а что в ней, собственно, вообще интересного?
Так может в традиционности-то здесь как раз и все дело? Не попробовать ли нам отойти от нее в сторону хотя бы на шаг?
Начнем с того, что практически все исследователи, даже те немногие из них, которые всерьез симпатизировали личности Башкина (человеком «с глубоким религиозным чувством и вместе с глубоким и живым чувством нравственным» называл его, к примеру, Голубинский; Костомаров же так говорил о нем: «в душе его было какое-то волнение, жажда добра, стремление перелить слово в дело; в то же время он был недоволен тем, что вокруг себя мало находил приложения евангельских истин к жизни»), сходятся на том, что Матвей был человеком колеблющимся, в мировоззрении своем неустойчивым, а оттого и представлял собой явление несамостоятельное, наносное, чуть ли не вообще даже заимствованное. Удивляться тут особо нечему: тенденция оная настойчиво начала внедряться еще при жизни Башкина. Впрочем, обратимся лучше к тем скудным историческим документам, которыми мы об этом человеке располагаем, чтобы уже на основании их делать какие-то выводы на сей счет.
Итак, «в лето 7062, в царство Православного и Христолюбивого и Боговенчанного Царя и Государя и Великого Князя, Ивана Васильевича, всея Руси Самодержца, бысть повелением его Собор в Царствующем граде Москве на безбожного еретика и отступника Православной Веры, Матвея Башкина…».
Был собор… Однако до собора было еще следствие. Поставленный на «правеж» самим Иваном Грозным, Матвей был сломлен в одночасье и с того момента стал послушной игрушкой в руках прикрепленных к нем двух старцев Волоколамского монастыря, твердыни «иосифлянства» – Герасима Ленкова и Филофея Полева. Ну а далее «признания» посыпались как из мешка.
Случайно ли в качестве учителей своих Башкин назвал «латынников», выходцев из Литвы аптекаря Матвея Литвина и Андрея Хотеева? Нет, конечно. И царю, и иерархам духовным необходимо было представить идеи Башкина чужеродными, из другой веры пришлыми, и лучше всего подходил для этой цели начинавший подступать к Московии протестантизм.
Однако были у митрополита Макария здесь и чисто свои, внутрицерковные, счеты: он решил воспользоваться процессом, чтобы дать еще один, быть может последний, бой «заволжским старцам». Собственно, не в них было дело, а в царе, в очередной раз покусившемся на богатства и могущество Церкви, но прямо с царем спорить не следовало, ударить проще было по фигурам, которые тот двигал перед собой. Забегая вперед, отмечу, что сделано это было мастерски, да и вообще Макарий, в отличие от митрополитов последующих, оказался слишком крепким орешком для Ивана Грозного, и основные позиции духовенства при нем во многом были сохранены.
Оказавшись между двух огней, Сильвестр, несмотря на свою близость к царю, все же выбрал сторону митрополита. Следом за ним шла фигура Артемия, бывшего игумена Троицкого, признанного главы радикального крыла «нестяжателей», немало досадившего «иосифлянам», в частности, на Стоглавом соборе. Духовник в недавнем прошлом Ивана Грозного, Артемий до сих пор еще в какой-то мере пользовался его покровительством. Не случайно, когда одновременно с Башкиным в Симеоно-Сильвестровы доносительские сети попал ученик Троицкого Порфирий, царь приказал хода делу пока не давать.
Артемий был вызван в Москву, как предполагалось – для выступления на соборе с официальным разбором «ереси» Башкина, однако приехав и быстро смекнув, к чему клонится дело, он, тем не менее, не сумел правильно сориентироваться и совершил крайне неосмотрительный поступок – тайком бежал, вернувшись «за Волгу» («До меня дошел слух, будто говорят про меня, что я не истинствую в христианском законе; я хотел уклониться от молвы людской и безмолвствовать»). Бегство это ему не помогло, конечно, а наоборот, лишь в значительной степени усугубило и без того двусмысленное его положение. Настолько, что обратно он был доставлен уже закованным в цепи, в качестве обвиняемого.
С того момента ошибок он больше не совершал, построив свою защиту на версии о том, что Башкин, собственно, и не еретик вовсе, а просто человек запутавшийся, в религиозных вопросах несведущий, как раз и жаждавший получить «учительства» – помощи в разрешении своих сомнений от представителей Церкви («Матвей ребячье делает и сам не знает, что выдумывает. А в Писании того нет, не писано и в ересях». «Меня призвали еретиков судить, а не мне судить и предавать их казни. Да здесь и еретиков нет: в спор никто не говорит»).
Артемий в чем-то лукавил, конечно, однако в основном мнение его о Башкине вполне сходилось с той точкой зрения, которую он отстаивал на процессе. Беда только, что суждение это – воспринимать Матвея не более как заблудшей овечкой, так устойчиво закрепилось потом в истории. Лишь Зимину, самому авторитетному, на мой взгляд, биографу Башкина, удалось до какой-то степени преодолеть сложившиеся представления на сей счет.
5
Итак, овечка, человек запутавшийся, несведущий. Все вроде сходится. И в то же время диву даешься – сколько усилий было затрачено, чтобы стереть в истории имя «сына боярского III статьи». Исчез бесследно ящик № 222 царского архива, а в нем «соборные дела, списки черные Матфея Башкина», в числе которых, по всей вероятности, была и единственная его рукопись, где он изложил свои мысли по приказу митрополита; в ящике № 189 чья-то заботливая рука оставила все материалы на Артемия Троицкого, а на Башкина столь же заботливо уничтожила. Так что, по сути дела, все, чем мы располагаем, чтобы составить какое-либо представление о взглядах «безбожного еретика и отступника Православной Веры» – отзывы его хулителей и гонителей.
Какие же конкретно обвинения выдвигались в адрес Матвея и его товарищей? В послании Ивана Грозного к Максиму Греку, соборной грамоте об Артемии суть «злокозньства» их сводится к следующему: таинство причастия «ни во что полагают», отрицают храмы, называют иконы «идолами окаянными», жития святых отцов и отеческие предания почитают «баснословием»…
Однако что же здесь можно отнести непосредственно к Башкину? Анализируя ход средневекового русского вольномыслия, собственно и существовавшего-то единственно лишь в рамках «еретичества», так как философов-материалистов на Руси не было – мы обнаруживаем два основных вопроса, волновавших в то время умы, «взыскующие об истине»: существо Бога и взаимоотношения человека и Бога. Причем надо отметить, что к началу XVI века первый из этих вопросов в общих чертах был решен: Бог един, Христос – человек, изображение бесплотных небесных сил в виде человеческих образов – выдумка, поклонение им – идолопоклонничество, храмы, в которых осуществляется это поклонение, не нужны, не нужна, бессмысленна и вся иерархия духовная. Человек должен общаться с Богом напрямую, без каких-либо посредников и промежуточных моделей, через собственную неповторимость и изначальное свое совершенство.
Нет никаких сомнений в том, что многие из этих положений Башкиным разделялись. Именно разделялись, о каких-либо заимствованиях или авторстве не идет речь. Лишь в отдельных местах проявляется самостоятельность его воззрений. Вот, к примеру, как толкуется им вопрос о триединстве Бога: «Если я Сына прогневлю, то на страшном пришествии Отец может избавить меня от муки, а если прогневлю Отца, то Сын меня от мук не избавит». На первый взгляд рассуждение подобное может показаться наивным, однако попробуем вдуматься в него поглубже. Делая выбор в пользу Бога Отца в тех моментах, когда христианская мораль расходится с нравственностью, как Ветхий Завет не согласуется с Евангелием, Башкин оставляет за собой право не только на сомнение, но и на неповиновение. Еще проще решается им вопрос о морали церковной: «Как перестанет кто грех творить, даже если у священника и не покается, так нет ему и греха». Что до мирских норм, то достаточно здесь привести хотя бы несколько тезисов старца Елеазарова монастыря Филофея о царской власти, чтобы понять, чему Башкин осмеливался противостоять: Царь получает свою власть непосредственно от Бога; он уподобляется Богу и подобно царю небесному проникает во все помыслы человека; власть Царя выше власти духовной, которая в отношениях с Государем не должна забывать свое место. «Еретиками» же иерархическая лестница власти отсекалась на самом верху, исходя из безоговорочного убеждения: ничто так не разлучает человека и Бога, как поселяющееся между ними конкретное божество.
Говоря иначе – вера нужна не Богу, вера нужна человеку. И первое, что дает человеку вера – она освобождает его. Веруя в Бога, он становится свободным от веры в божков, божества и сатану, и в этом начало его неподвластности. Ибо рабство всегда предполагает в себе элемент добровольности.
Критически переосмысливая канонические тексты, которые «еретики» «не истинно» излагали – посягая тем на самую суть церковных догматов, Матвей уже не может и дальше жить в раздвоении, ставшем нормой для «истинно» верующего человека. Он поневоле обращает внимание на то, мимо чего другие проходят с равнодушием, так, в частности, протестуя
